Вагнер Рихард. Избранные работы

Подождите немного. Документ загружается.

в отчаянии от усталости, что, как мы полагаем, и следует считать

причиной его преждевременного ухода из театра. Эту область, если и не

как основную, то все же как историческое явление, нужно самым

надежным способом показать. Сделать ее реальную ценность для

человеческого познания наглядной всегда должно оставаться уделом

поэта.

Задуманное нами, написанное и поставленное музыкальное

драматическое произведение искусства могло бы оказать чрезвычайно

важное влияние и многое своим воздействием прояснить, о чем здесь

можно было сказать только в общих чертах; оно могло бы оказать

воздействие не только на наиболее родственный ему жанр драмы, но и на

все области искусства, хотя бы отдаленно соприкасающиеся с драмой, в

том случае, если бы и способ его исполнения перед публикой был совсем

иным, но при этом удачно соответствовал подлинной природе этого

произведения и тем самым способствовал беспристрастности суждений.

Оно настолько сродни опере, что правомерно было бы охарактеризовать

его в предлагаемом обсуждении просто как оперу, достигшую своего

назначения: ни одна из его возможностей, открывшихся перед нами, не

была бы столь очевидной, если бы она отчетливо не выступала в опере

вообще, и особенно в превосходных произведениях великих

композиторов. Совершенно несомненно, что это была только душа

музыки, которая в своем постоянно обогащавшемся развитии влияла на

оперу в таком направлении, что опера могла ее опасаться. Поэтому если

мы снова попытаемся объяснить себе, почему же опера потеряла свое

доброе имя, то причину прежде всего надлежит искать в свойствах музыки.

Подобно тому как в живописи и особенно в архитектуре на место

«прекрасного» могло прийти «прелестное», так и за музыкой оставалось

такое же право из возвышенного искусства превратиться в просто

«приятное». И если сферой музыки была сфера высшего совершенства и

она так могуче успокаивала нашу душу и освобождала ее от всяких

тревожных реальных представлений тем, что являлась нам только в виде

чистой формы, ибо все то, что могло ее опечалить, от нее отпадало или

просто оставалось вдали, то именно эта чистая форма там, где

невозможно было поместить ее в полностью отвечающие ей условия,

легко могла оказаться пригодной для грациозной игрушки и только с такой

564

целью быть использованной. В той неясной сфере, какую только и могла

предложить оперная основа, музыка была Призвана действовать лишь как

поверхностное раздражение слуха или чувства.

Однако нам не нужно здесь много об этом распространяться: дурное

воздействие и влияние оперы мы никак не могли бы доказать лучше, чем

сославшись на общеизвестный и проверенный факт: по-настоящему

образованная часть нации, которая некогда, исполненная надежд,

потянулась к театру, уже давно от него отказалась и совершенно

перестала его замечать. Если мы хотим, чтобы задуманное нами

произведение искусства снискало подлинное уважение тех, кто в

серьезном неудовольствии отвернулся от современного театра, то это

возможно только вне всякого соприкосновения с этим театром.

Нейтральная почва, даже если она по своему местоположению удалена от

области действия нашего театра, может, однако, только в том случае

оказаться для нашего замысла плодородной, если она будет питаться за

счет реально существующих элементов мимического и музыкального

искусства нашего театра, какими они стали в результате самостоятельного

развития. Только среди них всегда и неизменно можно найти

действительно плодотворный материал для подлинного драматического

искусства; всякая попытка другого рода привела бы не к искусству, а к

аффектированной подделке. Для того чтобы достичь художественной

цели, можно рассчитывать только на наших актеров, певцов и музыкантов;

правда, и им она будет сначала совершенно непонятна, но при помощи

интуиции они раньше всех смогут ее понять, что и приведет их к

правильному осознанию. В силу тенденций нашего театра эта интуиция

была направлена только на развитие самых скверных природных задатков

театрального художественного инстинкта; именно поэтому и нужно

периодически отрывать эти незаменимые художественные силы от

воздействия привычной тенденции, с тем чтобы тренировать их хорошие

задатки; это быстро и решительным образом сделало бы их полезными

для осуществления нашего произведения искусства. Ибо только

совокупная воля содружества мимов, составляющая странное исключение

при ложном направлении существующей практики, как прежде была

залогом блистательных достижений драматического искусства, так и

теперь могла бы осуществить

565

задуманную совершенную драму. В упадке театрального искусства нашего

времени они повинны меньше, чем те, кто без всякого к тому призвания до

сих пор руководил ими. Если мы хотим говорить о том, что на немецкой

земле больше всего недостойно славы великих побед наших дней и тем

не менее всегда оказывается приемлемым, то мы должны указать на

театр, который свою тенденцию громка и дерзко именует олицетворением

немецкой чести. Тот, кто захотел бы примкнуть к этой тенденции, должен

потерять всякую способность к самооценке, ибо он неизбежно окажется в

самой сомнительной сфере нашей общественности; из нее так же трудно

и утомительно подняться до сферы незапятнанного искусства, как опере

превратиться в описанную нами идеальную драму. Если, по выражению

Шиллера, которое здесь приведено, по-видимому, не совсем точно,

искусство должно доставлять радость только через посредство

художников, то уж во всяком случае возвысить его можно только через

посредство художников, а не тех, ради чьего удовольствия искусство

было обесчещено. Способствовать подъему искусства силами

художников, но при помощи, оказываемой извне, было бы национальным

искуплением национального преступления в деятельности

современного немецкого театра.

ОБ АКТЕРАХ И ПЕВЦАХ

Занимаясь исследованием проблемы драматического искусства и его

связей с истинно национальной культурой, я много раз задумывался над

столь важным вопросом, как своеобразие артистической натуры, причем

под артистами я разумел вначале актера и певца, а затем, после того как

эти последние предстали перед моим взором в новом свете, я счел

нужным присоединить к ним и музыканта в собственном смысле слова. О

том, сколь великое значение я придавал артистическому искусству,

свидетельствует обнародованный мною вывод, что только постижение

своеобразия этого искусства помогает понять Шекспира и художественный

метод, примененный им при создании драм. Высказывая, далее, надежду

на создание истинно немецкого театрального искусства и заявляя, что

лишь оно одно способно развить недоступные драме высшие

художественные тенденции, я считал безусловно необходимыми для

такого процесса предпосылки, которые в одном ранее опубликованном

сочинении * я охарактеризовал следующими словами.

«Ни на что иное, как лишь на особенные инстинкты наших актеров,

певцов и музыкантов должно возлагать надежды в достижении даже таких

эстетических целей, которые вначале могут показаться им совершенно

непонятными; ведь стоит только направить их инстинкт на познание этих

целей — и никто не постигнет их с такой быстротой, как именно они. И как

раз то обстоятельство, что в наших театрах, не считавшихся со всем этим,

существовала тенденция к развитию самых дурных начал театрального

инстинкта, и должно вселять в нас желание вызволять

* «О назначении оперы» (Лейпциг, изд. Э. В. Фрича).

567

хотя бы время от времени из-под ее власти этих все-таки еще не

подлежащих замене служителей сцены, чтобы повести их по пути

совершенствования других, добрых начал, споспешествуя быстро и

решительно их превращению в полезных слуг нашего искусства. Ибо так

же, как в былые времена все самые незаурядные явления в театральном

мире проистекали из своеобычных волевых усилий артистического

содружества, выступающего ныне благодаря скверному руководству в

столь неприглядном свете, так и в дальнейшем они станут основой для

воздвижения здания той совершенной драмы, за которую мы ратуем.

Упадок театрального искусства наших дней вызван не столько ими,

сколько теми, кто до сих пор ими руководил, не имея никакого к тому

призвания, и во всяком случае никто, кроме них самих, не сумеет

возродить его».

После этих предварительных замечаний мне уже незачем опасаться,

что я буду неправильно понят сочленами артистического содружества; и

все мои дальнейшие стремления с помощью как можно более подробного

исследования искусства артистов постигнуть их подлинные потребности,

надеюсь, не навлекут на меня подозрения, будто я грешу недооценкой

этого искусства. И все-таки, дабы еще более решительно устранить самую

возможность подобного подозрения, я хочу без промедления, сжато и в

предельно ясных выражениях изложить свои сокровеннейшие мысли о

сущности и достоинствах артистического искусства.

Для этого я прежде всего напомню вывод, к которому не может не

прийти каждый, кому знакомо воздействие театральных постановок на

него самого и на прочих зрителей, а именно что воздействие это

полностью зависит от успехов, достигнутых актерами или певцами; эта

зависимость настолько несомненна, что при хорошей игре забываешь о

недостатках пьесы и, наоборот, превосходное произведение драматургии,

плохо сыгранное бездарными исполнителями, оставляет нас

равнодушными. Рассматривая это явление, мы приходим к заключению,

что, собственно говоря, в театральных постановках создателями

художественного эффекта являются только исполнители, тогда как автор

пьесы имеет отношение к самому искусству лишь в той мере, в какой он

при написании своего сочинения продумал и рассчитал

воздействие игры

артиста на публику. Для зрителя вопреки всем внушаемым ему принципам

на самом деле лишь игра актера является отправной точкой

568

суждений, только она представляет собою действительность

воспринимаемого им художественного процесса, и в этом нагляднейшим

образом сказывается его поистине неиспорченный вкус; в какой-то

степени здесь проявляется то, что вообще служит целью всякого

истинного искусства.

Выясняя подробнее, в чем состоят характерные черты игры какого-

нибудь выдающегося актера, мы с удивлением обнаруживаем в ней

основные элементы всякого искусства, любого из его разнообразнейших

видов, и при этом они исполнены такой силы, какая недостижима ни для

одной из эстетических форм. То, что скульптор заимствует у природы,

подражающий ей артист, создавая определенную иллюзию и покоряя

воображение зрителя, воспроизводит с силой, равной той, с какою он

словно бы околдовывает самого себя, когда переделывает свой внешний

облик и внутренний мир собственной личности. Ни один вид искусства

никоим образом не может добиться столь могущественного и — не будем

закрывать, на это глаза — насильственного воздействия; и ведь вот что

самое удивительное: никто и никогда не скрывал и не скрывает

иллюзорного характера актерской игры, всякая возможность

вмешательства реального, патологического интереса, сразу же сводящего

игру на нет, полностью исключается и тем не менее изображаемые

события и поступки вымышленных лиц потрясают нас в тем большей

мере, чем сильнее заполняют они душу актера вплоть до полного его

отрешения от собственной личности, короче говоря, чем больше он

бывает ими одержим. На одном из берлинских спектаклей, где Людвиг

Девриент

играл короля Лира, по окончании последнего действия зрители

еще некоторое время оставались как зачарованные в своих креслах, и при

этом не слышно было ни обычных восторженных выкриков, ни грома

аплодисментов, а, напротив, все сидели молча и недвижимо, позволяя

себе лишь изредка что-то шептать, и никто не находил в себе силы, чтобы

избавиться от волшебных чар, и даже не мог себе представить, что вот

сейчас он спокойно отправится домой и будет вновь брошен в привычную

жизненную колею, затерявшуюся вдруг где-то в немыслимой дали. Здесь

была, бесспорно, достигнута крайняя степень действия возвышенного, и

не кто иной поднял всех на эту высоту

, как артист, будь то Людвиг

Девриент или же сам Шекспир.

569

Поскольку наши взгляды основаны на понимании этих процессов, мы

вряд ли можем допустить мысль, что в дальнейших рассуждениях о

деятельности наших актеров и певцов где-нибудь столкнемся с вопросом,

при рассмотрении которого вдруг усомнимся, можем ли мы и в данном

случае по-прежнему рассматривать эту деятельность как искусство. И все-

таки сомнение это часто поселяется в нас, когда мы наблюдаем за их

повседневным трудом. То, что преподносят нам на обычных спектаклях,

отличается чертами странного ремесла весьма сомнительного свойства;

оно, как кажется, преследует лишь одну цель — выставить личность

актера в наивыгоднейшем свете. Нам тотчас же становится ясно, что

иллюзия, скрывающая личность актера, доставляющая, с одной стороны,

эстетическое наслаждение и ведущая, с другой стороны, к влиянию

возвышенного на зрителя, в намерения исполнителя не входит вовсе и

что, постыднейшим образом злоупотребляя всеми средствами своего

искусства, актер стремится фактически устранить эту иллюзию, обратив ее

действие на рекомендацию своей особы. Чтобы объяснить, как стало

возможным подобное извращение тенденций, свойственных театральному

искусству, и как произошла замена жанра, обязанного своим развитием

использованию драматической иллюзии, жанром публичной беседы,

крайне необходимо бросить взгляд на сущность всякого современного

искусства в целом.

В сущности говоря, когда искусство входит как таковое в наше

рефлектирующее сознание, оно уже перестает быть искусством. Что

художник может хорошо сыграть свою роль, сам того не ведая, поняли

эллины, когда дух их утратил творческие силы. А как трогательна и

поучительна история возрождения искусств у новейших наций, истоком

которой является борьба народных художественных задатков против догм,

унаследованных от античной критики! Мы узнаем, в частности, что актер

появился раньше, чем писатель, которому надлежало сочинять для него

пьесы. С чем следовало считаться драматургу — с классической схемой

или с содержанием и формой актерских импровизаций? В Испании

великий Лопе де Вега отказался от возможности прославиться как поэт-

классик и подарил нам современную драму — жанр, в котором Шекспир

проявил себя как величайший писатель всех времен и народов.

О том, с

каким трудом воспринимала критическая

570

мысль эти подлинные и неповторимые, но не соответствовавшие обычным

представлениям творения, говорят настойчивые усилия так называемых

поэтов-классиков вытеснить их своими произведениями, написанными по

античным образцам. Полностью им удалось утвердиться во Франции;

драма была здесь подвергнута академическому усекновению, а

регламентация тотчас же проникла и в актерское искусство. Теперь уже

все меньше заботились о том, чтобы оно покоилось на той возвышенной

иллюзии, которую мы считаем главной чертой искусства, в том числе и

театрального; вместо этого всем хотелось каждый раз иметь полную

уверенность, что и в данном случае совершился «акт искусства».

Поддерживать подобное настроение входило в обязанности не столько

драматурга, сколько актера; как играет acteur*, как он трактует тот или

иной характер, искусно ли использует на сцене свое дарование, умеет ли

восполнять недостающие ему качества — определять все это стало

уделом зрителей, обладающих художественным вкусом.

Можно заметить, что в странах, где развивалось свободомыслие, это

направление не раз вызывало отрицательную реакцию. Когда Стюарты

вернулись в Англию, они принесли с собой французские tragédie и

comédie

, но регламентированный театр, созданный ими для постановки

этих пьес, не нашел подходящих актеров среди англичан и не смог

сохраниться. Противоборствуя этим устремлениям, остатки былых трупп,

рассеявшихся по белу свету во времена правления пуритан, с большими

усилиями собрались вновь, хотя многие из актеров успели уже дожить до

глубокой старости, и проторили в конце концов дорогу великому Гаррику

;

на сей раз актер, и только актер, вновь открыл миру чудеса истинного

драматического искусства, возродив Шекспира и вернув человечеству

этого величайшего из поэтов.

Когда из почвы своеобразнейшего театрального искусства поднялись и

расцвели пышным цветом Софи Шредер и Людвиг Девриент, всем

показалось, что и над Германией взойдут те же звезды, что и над Англией.

В обширном трактате «Немецкое искусство и немецкая политика» я

попытался, в частности, описать те причины упадка театральной жизни в

Германии, наступившего так скоро после

* Актер (франц.). — Примеч. пер.

571

самых первых признаков расцвета, которые действовали извне; теперь же

я хочу остановиться на внутренних причинах того же явления. В обоих

названных мною актерах нельзя было не признать таких гениев, каких

редко встречаешь во всякой сфере искусства, и все-таки в их мастерстве

есть нечто, присущее не только особому дарованию индивидуумов, но и

самому характеру их искусства. Необходимо выяснить, в чем же состоит

это «нечто», чтобы на этой основе составить себе определенное

суждение. Состояние отрешенности, охватившее берлинских зрителей

после той постановки «Короля Лира», безусловно, соответствовало в

значительной мере состоянию, в каком пребывал в тот вечер великий

артист; ни для одной из сторон не существовало ни актера Девриента, ни

публики, заполнившей Берлинский театр; произошло обоюдное

самоотчуждение. Пусть это наблюдение поможет нам понять явления,

противоположные данному случаю, то есть уяснить причину пустоты,

которая зачастую царит под сводами театра и которая так нам претит;

вспомним, во-первых, столь знакомые нам холодные, чисто шумовые

проявления одобрения со стороны публики во время спектакля и после

падения занавеса и, во-вторых, так мало отличающуюся от них деланную

благодарность со стороны актеров. И публика в этом случае полностью

сохраняет самосознание, и актер остается здесь так же верен ощущению

собственной личности, как и за пределами здания театра. Обе стороны

создают видимость драматической иллюзии и как бы заключают друг с

другом соглашение, являющееся основой для воображаемого служения

«искусству» и столь же воображаемого суждения о нем.

Если не ошибаюсь, условность эту стали впервые систематически

вводить во Франции. Она восходит к эпохе возникновения так называемой

«новой» аттической комедии

, из которой в последующие времена у всех

романских народов развился латинский театр, так называемая

«классическая комедия». Знаток искусства сидит перед подмостками

сцены, наблюдая, как acteur изо всех сил старается «хорошо играть свою

роль»; удалось ли это или нет, ему сообщают условными знаками

одобрения или неудовольствия, от которых, таким образом, зависит

счастье лицедея. Нужно отдать должное выработавшимся в конце концов

представлениям об умении играть в комедии, особенно если вспомнить,

что сам божественный Август

, уже

572

возлежавший на смертном ложе, хотел, чтобы его почитали талантливым

комедиантом.

Это искусство, бесспорно, достигло наибольшего расцвета у французов;

более того, оно, в сущности говоря, и стало истинно французским

искусством; потому-то, не изучив правил лицедейства, нельзя понять

творчество драматургов Франции, ибо совершенство их произведений

покоится на этих правилах: здесь и общий план и малейшая подробность

его осуществления продуманы и сформированы в соответствии с теми же

нормами, которых придерживается acteur, стремящийся

благорасположением публики вознаградить себя за свой особенный успех

на сцене. С другой стороны, все это помогает нам также уразуметь себе,

почему эти первые в мире художники сцены — а в том, что французские

актеры занимают именно это место, сомневаться не приходится, — тотчас

же пасуют, стоит им получить роль в пьесе, не рассчитанной на эту

условность. Любая попытка поставить на французской сцене Шекспира,

Шиллера и даже Кальдерона неизбежно кончалась провалом, и лишь

непониманием характера этой иной драматургии можно объяснить

возникновение во Франции жанра, в котором благодаря утрированию

естественность превращалась в свою противоположность. При этом, как и

ранее, на сцене продолжало царить лицедейство, то есть актер должен

был все время отдавать себе отчет в том, что он играет для публики,

желающей полностью и во всех отношениях насладиться этим искусством

игры с переодеванием.

Нетрудно представить себе, сколь уродливые формы должно было

принять подобного рода искусство у немцев. Коротко это можно выразить

такими словами: и там, и тут играют комедию, но только французы играют

ее хорошо, а немцы — скверно. За наслаждение, доставленное кем-то, кто

хорошо играет комедию, француз готов этому человеку простить все на

свете; хотя во Франции все отчетливо представляют себе, какой

холодностью и пустотой отличалась роль, сыгранная Людовиком XIV, там

все еще испытывают настоящую гордость за него, и все это лишь

благодаря величайшему удовольствию от его мастерской игры.

Можно, конечно, рассматривать это как извечное стремление к

искусству, но все равно не закроешь глаза на то, что немцам

такой

эстетический вкус никак не свойствен. Наша политическая публика

держалась бы по отно-

573