Уэллек Р., Уоррен О. Теория литературы

Подождите немного. Документ загружается.

Часть I

ОПРЕДЕЛЕНИЯ И РАЗГРАНИЧЕНИЯ

ЛИТЕРАТУРА И ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ

Прежде всего необходимо провести разграничение между

литературой и литературоведением. В данном случае мы имеем

дело с двумя разными видами деятельности: с одной стороны,

деятельность творческая, искусство, с другой — если и не наука

в точном значении слова, то все же вид познания, ученая де-

ятельность. Разумеется, имели место попытки не принимать это

различие в расчет. Утверждалось, например, что литературу

способен понять лишь тот, кто сам ее создает, что невозможно

и не следует изучать Попа *, не попытавшись самостоятельно

писать героические двустишия; или елизаветинскую драму, не

написав предварительно пьесу в белых стихах. Но при всей

пользе, которую может принести изучающему литературу ори-

гинальное творчество, его задача все-таки совершенно иная.

Впечатления, вынесенные из знакомства с произведениями ли-

тературы, он должен выразить в понятиях интеллектуального

плана, подчинив их какой-то последовательной схеме, которая

не может не быть рациональной, коль скоро речь идет о знании.

Вполне допустимо, что предмет его изучения является иррацио-

нальным или по меньшей мере содержит в себе наглядно выра-

женные элементы иррационального; но из этого не следует, что

положение литературоведа чем-то отличается от того, в котором

находятся историк живописи или музыковед, да и историк об-

щества или анатом.

Подобное взаимоотношение предмета и метода исследования

создает, естественно, ряд трудных проблем. Предлагались раз-

ные пути их решения. Некоторые теоретики склонны были про-

сто отрицать, что литературоведение есть вид знания, и вели

речь о «втором творении», однако плоды их усилий сегодня

большинству из нас покажутся ничтожными — вспомним описа-

ние Моны Лизы у Пейтера * или высокопарные страницы Сай-

мондса * и Симмонса. Такого рода «творческая критика», как

правило, сводилась к ненужному дублированию созданного ис-

кусством, в лучшем случае—к переводу на язык другого искус-

ства, чаще всего уступающему оригиналу. Других теоретиков

указанное нами противоречие между литературой и литературо-

ведением склоняло к разного рода скептическим заключениям;

они утверждали, что литературу вообще невозможно «изучать».

Ее можно читать, испытывать от нее наслаждение, восприни-

мать.

Что до остального, нам придется ограничиться накопле-

нием разнообразной информации «относительно» литературы.

С таким скептицизмом приходится сталкиваться чаще, чем

можно предполагать. На практике это выражается в призывах

уделить основное внимание «фактам», связанным со средой, в

которой существует литература, и третирование любых попыток

пойти дальше этих фактов. Каждый вправе судить о произведе-

ниях, руководствуясь своим вкусом и пристрастиями, и эта под-

мена точности, отличающей научный подход, неизбежна, хотя

и достойна сожаления. Однако отмеченная дихотомия «науки»

и «восприятия» полностью исключает возможность подлинного

изучения литературы, одновременно «литературного» и «систе-

матического».

Вопрос состоит в том, каким образом осмыслять в интеллек-

туальных категориях искусство, в частности искусство слова.

Возможно ли это? И если возможно, то как? Один из предла-

гавшихся ответов гласит: с помощью методов, выработанных

естественными науками; следует применить эти методы к изуче-

нию литературы. Отметим несколько путей применения указан-

ных методов. Один из них — попытка придерживаться так же

последовательно, как в естественных дисциплинах, общих для

всей науки принципов объективности, беспристрастности и точ-

ности; эта установка в общем и целом стимулирует метод соби-

рания нейтральных фактов. Другой путь — стремление следо-

вать методам естествознания, изучая происхождение и предпо-

сылки явлений в аспекте их причинности; па практике этот

«генетический метод» позволяет устанавливать разного рода от-

ношения между явлениями на хронологической основе вплоть до

самых ранних этапов. При более строгом подходе научный ме-

тод каузальности призван объяснить явления литературы в свя-

зи с экономическими, социальными и политическими условиями,

понятыми как фактор, определяющий данные явления. Далее,

известны опыты применения количественных методов, с успехом

используемых в некоторых науках,— статистика, таблицы, схе-

мы.

Наконец, наблюдаются и попытки объяснить развитие лите-

ратуры при помощи биологических концепций.

Сегодня почти единодушно признано, что приложение мето-

дов точных наук к литературоведению не оправдало ожиданий,

которые поначалу связывались с этой методологией. В отдель-

ных случаях научные методы, примененные к строго ограничен-

ному кругу вопросов либо сами ограниченные определенной

методикой, принесли свои плоды; для примера укажем на ис-

пользование статистики некоторыми школами в текстологии пли

стиховедении. Но большинство приветствовавших вторжение

науки в литературоведение либо признали бесплодность этого

пути и пришли к скептическим выводам, либо утешились иллю-

зиями на тот счет, что в будущем научный метод еще принесет

успехи. Так, А. А. Ричарде * не раз говорил, что прогресс в

изучении высшей нервной системы определит решение всех ли-

тературных проблем.

Мы еще вернемся к некоторым вопросам, вызванным к жиз-

ни этим широким применением методов естественных дисциплин

в литературоведении. Эти методы нельзя попросту отбросить,

а главное — есть достаточно широкая область соприкосновения

и даже отчасти совпадения методологии естественнонаучной и

литературоведческой. Такие фундаментальные методы, как ин-

дукция и дедукция, анализ, синтез, сравнение, являются общи-

ми для всех типов систематического познания. Но вместе с тем

напрашивается и другой вывод: наука о литературе обладает

собственными плодотворными методами, не всегда схожими с

методами точных наук, по, несмотря на это, являющимися мето-

дами интеллектуальной деятельности. Нужно очень узко пони-

мать истину, чтобы достижения гуманитарных наук исключить

из области знания. Философия, история, юриспруденция, теоло-

гия и даже филология выработали плодотворные методы позна-

ния задолго до того, как началось развитие науки в ее совре-

менном виде. Блестящие успехи современных физических наук

и в теории и на практике могут отодвинуть на задний план

достижения всех названных дисциплин, но это истинные и

непреходящие достижения, и при условии некоторого пересмот-

ра они еще могут быть возрождены и возвращены нашему вре-

мени. Необходимо лишь признать, что существует известное

различие между методами и задачами естествознания и гума-

нитарных наук.

Определение этого различия сопряжено с немалыми труд-

ностями. Еще в 1883 году Вильгельм Дильтей * сформулировал

различие между методами естественных наук и истории, проти-

вопоставив объяснение и постижение. Ученый, говорил Дильтей,

объясняет то или иное событие при помощи предшествующих

ему событий в их причинной связи, а историк пытается вник-

нуть в смысл этого события. Процесс постижения всегда инди-

видуален и даже субъективен. Год спустя известный историк

философии Вильгельм Виндельбанд * в свою очередь подверг

критике положение, по которому исторические науки должны

воспринять методы естествознания. Естествоиспытатели стре-

мятся установить общие закономерности, в то время как исто-

рикам важно объяснить единичный и неповторяющийся факт.

Эта точка зрения была углублена и несколько изменена Генри-

хом Рикертом *, для которого главное различие пролегало не

между методами обобщения и индивидуализации, а между су-

ществом наук о природе и наук о культуре. Интересы наук

о культуре, утверждал он, лежат в области конкретного и

2 Зак, 100Z 33

индивидуального. Однако индивидуальное может быть обна-

ружено п понято лишь п связи с определенной системой цен-

ностей, а культура и есть такая система. Во Франции А. Д. Ксе-

нополь отделял естественные науки, изучающие «факты повто-

ряемости», от истории, изучающей «факты преемственности».

В Италии Бенедетто Крочс * всю свою философию построил на

историческом методе, не имеющем ничего общего с методом

естествознания.

Всестороннее рассмотрение этих проблем потребовало бы ре-

шения вопросов, относящихся к области классификации наук,

философии истории и теории познания. Приведем все же

несколько конкретных примеров, показывающих, что перед на-

ми вполне реальная проблема, с которой приходится сталки-

ваться литературоведам. Для чего мы изучаем Шекспира? Оче-

видно, нас в первую очередь интересует не то общее, что роднит

его со всеми англичанами, со всеми людьми Ренессанса, всеми

елизаветинцами, всеми поэтами, всеми драматургами, даже все-

ми драматургами-елизаветинцами,— ведь иначе мы с тем же

успехом могли бы изучать Дскксра или Хейвуда. Скорее нас

интересует то, что является специфическим для Шекспира, что

делает его Шекспиром; ясно, что речь идет об индивидуаль-

ности и о ее ценности. II даже обратившись к тому или иному

периоду истории литературы, тому или иному литературному

движению или к отдельной национальной литературе, литерату-

ровед будет прежде всего заинтересован индивидуальными осо-

бенностями, характерными чертами и свойствами, отличающими

это явление от других явлений того же ряда.

Внимание к индивидуальному может быть оправдано еще

одним обстоятельством: попытки установить в литературе об-

щие законы всегда заканчивались неудачей. Изобретенный Луи

Казамьяном * так называемый закон английской литерату-

ры — «колебание ритма души английской нации» между двумя

полюсами: чувством и интеллектом (закон конкретизируется

указанием на то, что подобные колебания совершаются тем

стремительнее, чем ближе к современности рассматриваемый

период),— этот закон либо тривиален, либо просто ложен. До-

статочно проверить его на викторианской эпохе, чтобы закон

оказался полностью опровергнутым. Большинство подобных

«законов» на поверку предстают лишь выражением таких регу-

лярных психологических состояний, как действие и противодей-

ствие, признание заведенного порядка вещей и бунт против

него;

но даже если бы подобные состояния удавалось выявить

со всей определенностью, это не дало бы нам ничего существен-

ного для понимания процессов, происходящих в литературе. Ес-

ли физика может считать выдающимся достижением общей те-

ории установление формулы электричества или тепла, земного

притяжения или света, то для достижения целей, преследуемых

литературоведением, не может быть применен ни один общий

закон *: чем более общин характер он носит, тем он абстракт-

нее,

а значит, и бессодержательнее и тем вернее конкретное

произведение искусства будет ускользать от нас.

Таким образом, наблюдаются две крайности в решении инте-

ресующей пас проблемы. Первая, собрав много сторонников

благодаря выросшему авторитету естественных наук, состоит в

признании методов естествознания и истории тождественными,

после чего требуется либо простое накопление фактов, либо

установление в высшей степени обобщенных исторических «за-

конов». Вторая, отрицая, что литературоведение — наука, пред-

полагает чисто личный характер «понимания» литературы, на-

стаивает на «индивидуальности», даже «исключительности»

каждого литературного произведения. Этот антинаучный под-

ход в своем крайнем выражении также таит явные опасности.

«Интуиция» может привести к чисто эмоциональной «оценке»,

к полной субъективности. Подчеркивать «индивидуальность» и,

более того, «исключительность» каждого произведения хорошо

постольку, поскольку это опрокидывает поспешные общие выво-

ды,

но это же плохо, ибо тогда забывают, что произведение

в своей сущности не может быть «исключительным»,— в этом

случае оно будет никому не доступно. Разумеется, есть только

один «Гамлет» или, скажем, «Деревья» Джойса Килмера. Но

тогда «исключительна» и куча мусора — в том смысле, что ее

размеры, форма и химический состав не могут быть в точности

повторены. Более того, в любом произведении все слова по при-

роде своей принадлежат к «общему», а не к «единичному». Кон-

фликт «общего» и «единичного» в литературе существовал и во

времена Аристотеля, сказавшего, что поэзия говорит об общем,

а история об единичном и, стало быть, поэзия стоит ближе к

философии, и в век доктора Джонсона *, запретившего по-

эту «считать прожилки на лепестке тюльпана». Романтики и

большинство современных критиков не устают твердить об еди-

ничности поэзии, о ее «текстуре», ее конкретности. Однако нуж-

но признать, что каждое произведение является и общим и еди-

ничным пли — быть может, так и точнее — и индивидуальным и

всеобщим. Индивидуальность следует отличать от самодовлею-

щей особенности и единичности. Подобно человеческим сущест-

вам, каждое произведение литературы обладает своими индиви-

дуальными особенностями; но вместе с тем его роднят с други-

ми произведениями искусства общие свойства, подобно тому

как любой человек обладает чертами, общими для всего челове-

чества, всех представителей его пола, папин, класса, профессии

и т. п. Поэтому мы можем вывести закономерности, касающие-

ся отдельных произведений искусства, елизаветинской драмы,

сей драматургии, всей литературы, всего искусства. Литератур-

ная критика и история литературы стремятся охарактеризовать

То

индивидуальное, что присуще данному произведению, данно-

му писателю, периоду, национальной литературе. Но сделать

это можно лишь при помощи общих понятий, на основе теории

литературы. Теория литературы как совокупность научных ме-

тодов сегодня остро необходима литературоведению.

Намеченный путь, конечно, не должен принижать значения

«своего» понимания произведения, своего отношения к нему как

предварительных условий наших знаний и мыслей о литературе.

Однако повторим — это лишь предварительные условия. Утвер-

ждать, что литературоведение служит искусству чтения,— зна-

чит неверно понимать его высшую задачу — выработку система-

тизированного знания, хотя умение читать совершенно необхо-

димо изучающим литературу. Даже трактуя «чтение» достаточно

широко, то есть включая сюда и способность критической

оценки, и чувственное восприятие, искусство чтения может быть

идеалом только для человека, желающего усовершенствовать

свои способности. В этом смысле оно весьма желательно и ста-

новится основой широко развитой читательской культуры. Но

оно не может заменить потребностей в «изучении литературы»,

понимаемом как деятельность, обладающая своими традиция-

ми,

надындивидуальная, ведущая к накоплению знания, сужде-

ний и постижений.

2. ПРИРОДА ЛИТЕРАТУРЫ

Первый вопрос, на который мы должны ответить, естест-

венно, вопрос о предмете литературоведения. Что такое литера-

тура? Какова природа литературы? Простые, казалось бы, во-

просы, но как редко приходится слышать на них четкий ответ.

Можно назвать «литературой» все, что напечатано. В этом

случае предметом нашего изучения станут «способы врачевания

в XIV веке», «представления раннего средневековья о движении

планет» или «навыки колдовства в Британии и Новой Англии».

Эдвин Гринлоу прямо утверждал, что «наша область включает

в себя все, что имеет отношение к истории цивилизации»; «стре-

мясь понять тот или иной период или цивилизацию в целом»,

мы «не ограничены художественной литературой, ни даже всей

печатной продукцией или сохранившимися рукописями», нам

«необходимо расценивать свой труд как вклад в создание исто-

рии культуры». Теория Гринлоу *, нашедшая воплощение в

трудах многих исследователей, не просто связывает литературо-

ведение с изучением истории цивилизации, но фактически объ-

являет эти две области идентичными. Подобное изучение яв-

ляется литературным лишь в том смысле, что имеет дело с

печатными или рукописными текстами — по необходимости пер-

воисточником всякого историка. В поддержку рассматриваемой

теории говорит то соображение, что историки пренебрегают

проблемами, интересующими литературоведа, уделяя основное

внимание дипломатическим отношениям, войнам, экономике, а

потому литературовед имеет право вторгаться в область циви-

лиза

ции, которой историки не занимаются. Конечно, никому не

запрещается разрабатывать тот круг вопросов, который его

привлекает, и в пользу исследования истории цивилизации в

самом широком смысле слова, несомненно, могут быть высказа-

ны многие доводы. Но все равно в этом случае нельзя говорить

об изучении именно литературы. Нам скажут, что это — терми-

нологическая софистика, но такое возражение не убеждает.

Изучая все связанное с историей цивилизации, мы, по сути, от-

тесняем изучение литературы на задний план. Различия между

литературой и не литературой снимаются, о литературе начина-

ют судить, оперируя внелитературными критериями, и в итоге

ценность явлений литературы неизбежно измеряется тем,

сколько они дают областям, смежным с литературой. Отождест-

вление исследования литературы с исследованием истории циви-

лизации означает отказ признать специфику предмета и мето-

дов литературоведения.

Можно попытаться определить природу литературы, назвав

литературой только «великие книги», то есть те произведения,

которые «выделяются литературной формой и выразитель-

ностью изложения», безотносительно к их содержанию. Крите-

рием здесь становится эстетическая ценность сама по себе либо

в сочетании с общими категориями умственной деятельности.

Выделяются наиболее значительные с эстетической стороны

произведения поэзии, драматургии и прозы; другие книги вклю-

чаются в тот же ряд благодаря своей известности или обще-

культурной значимости, а также эстетической ценности, пони-

маемой довольно узко: говорят о мастерстве стиля, композиции,

об убедительности изложения и тому подобных признаках. Это

самый распространенный способ выделения литературы из ряда

иных явлений. Говоря о каком-то произведении «это не литера-

тура», мы как раз и даем произведению подобную ценностную

характеристику; то же по типу суждение выносим мы о произ-

ведении историка, философа или естествоиспытателя, называя

это произведение «настоящей литературой».

Большинство книг по истории литературы дают толкование

трудов философов, историков, теологов, работ, посвященных во-

просам этики, политики и даже естествознания. Трудно, напри-

мер,

представить себе работу об истории английской литерату-

ры XVIII века без обстоятельного разговора о Беркли * и

Юме*, епископе Батлере * и Гиббоне*, о Берке *, наконец,

об Адаме Смите *. Правда, всем им, как правило, уделяется го-

раздо меньше внимания, чем поэтам, драматургам, романистам,

и все-таки они представлены, причем дело едва ли сведется к

оценке их трудов лишь с эстетической стороны. На практике

Мы сталкиваемся с поверхностными и почти дилетантскими суж-

дениями обо всех них именно как о философах, историках, тео-

логах и т. д. И это понятно: нельзя же характеризовать Юма

е как философа, а каким-то иным способом, Гиббона — не как

историка, епископа Батлера — не как поборника христианской

теологии и этики, Адама Смита — не как экономиста и мора-

листа известного толка. Однако в историях литературы, как

правило, все эти мыслители получают неполную характеристи-

ку, которая и не может быть полной, ибо отсутствует необходи-

мый контекст — история предмета, которым они занимались,

глубоко понятая история философии, этической мысли, историо-

графии, экономической теории. Историк литературы не может

превратиться еще и в историка всех этих дисциплин. Он просто

становится компилятором, самонадеянно вторгающимся в те об-

ласти знания, где он не компетентен.

Само по себе изучение «великих книг» весьма похвально в

педагогическом отношении. Нельзя не согласиться: гораздо

предпочтительнее, чтобы студенты, особенно на младших кур-

сах, читали великие (по крайней мере — хорошие) книги, а не

компиляции и не сочинения, ныне вызывающие лишь праздное

любопытство. Однако сомнительно, что следует сохранять прин-

цип отбора «великих книг», когда речь идет о науках естест-

венных, исторической науке, да и любой другой дисциплине,

основывающейся на накоплении данных и движении от извест-

ного к неизвестному. Если говорить об истории образной лите-

ратуры, ограничение ее предмета «великими книгами» делает

невозможным понимание непрерывности литературной традиции,

развития литературных жанров и всего характера литературно-

го процесса, не говоря уж о том, что в этом случае исчезает

фон, на котором существует и развивается литература,— соци-

альные, языковые, идеологические и прочие определяющие фак-

торы. Когда мы имеем дело с историей, философией и родствен-

ными им дисциплинами, данный подход означает чрезмерно

«эстетическую» ориентацию; ведь ясно, что не чем иным, как

усиленным вниманием к четкой композиции и все разъясняюще-

му «стилю», обусловлен тот факт, что из всех английских ученых

мы охотно читаем одного Томаса Гексли *. Такой критерий не

может (за редчайшими исключениями) не побуждать нас к то-

му, чтобы предпочтение отдавалось популяризаторам, а не уче-

ным-первооткрывателям — Гексли, а не Дарвину, Бергсону, а не

Канту.

Термин «литература» представляется наиболее пригодным,

когда мы прилагаем его для обозначения словесного искусства,

образной литературы. Такое применение термина сопряжено с

некоторыми трудностями; однако в английском языке термины,

которыми можно было бы заменить понятие «литература», либо

оказываются непригодными, поскольку в них вкладывается бо-

лее узкое содержание («поэзия», «проза»), либо не подходят

в силу своей громоздкости и неясности («образная литература»,

«беллетристика»). Один из недостатков термина «литература»

(проистекающий из его этимологии — от «litera») состоит в

том, что он обнимает по своему лингвистическому смыслу лишь

письменную либо печатную литературу, в то время как он дол-

жен был бы, конечно, включать в себя и «устную литературу»,

g этом смысле немецкий термин «Wortkunst» или русский «сло-

весность» удачнее английского.

Самым простым методом решения вопроса о природе лите-

ратуры является разграничение функций языка и определение

специфики языка литературы. Язык — такой же материал лите-

ратуры, как камень или бронза — материал ваяния, краски —

живописи, а звуки — музыки. Но следует помнить, что язык —

не просто инертный материал, как камень, но в свою очередь

творение человека и поэтому несет в себе культурное наследие

той или иной языковой группы.

Необходимо в первую очередь провести разграничение меж-

ду употреблением языка в литературе, в быту и в науке. Разра-

ботка этого вопроса Томасом Кларком Поллаком в его книге

«Природа литературы» ведется в правильном направлении,

однако его выводы нельзя признать удовлетворительными, осо-

бенно в плане разграничения литературного и бытового языка.

Это важнейшая и на практике далеко не простая проблема,

поскольку литература в отличие от других искусств не обладает

специфическими средствами коммуникации и между литератур-

ным и бытовым языком существует немало смежных и переход-

ных форм. Нетрудно провести различие между языком литера-

туры и языком науки. Правда, одним противопоставлением

«мысли» и «чувства», или «эмоции», здесь не обойтись. Литера-

тура не чуждается «мысли», а, с другой стороны, эмоциональная

речь отнюдь не является достоянием одной литературы: мы ее

слышим в беседе любящих или в заурядной ссоре. Но все же

идеальный язык науки есть язык «означающий» в наиболее точ-

ном смысле слова: здесь должно быть достигнуто самое прямое

соотношение между знаком и обозначаемым. Знак полностью

условен, поэтому он может быть заменен эквивалентными знака-

ми.

Знак, кроме того, безличен в том смысле, что, не привлекая

•к себе внимания, он отсылает нас непосредственно к обозначае-

мому.

Таким образом, научный язык тяготеет к знаковой системе,

сходной с системами символической логики или же — матема-

тики. Идеалом здесь является некий универсальный язык, по-

добный «characteristica universalis*, о которой уже в конце

XVII века размышлял Лейбниц*. По сравнению с научным

языком язык литературы в некоторых отношениях проигрыва-

ет- Он изобилует многозначными оборотами; подобно всякому

Исторически складывавшемуся языку, он содержит множество

омонимов, подчинен столь произвольным или лишенным разум-

ного содержания категориям, как грамматический род, в нем

обнаруживаются многочисленные случайные напластования, ас-

социации и отзвуки, понятные лишь при обращении к истории

Яз

ыка. Короче говоря, это язык, в котором сразу же обращает

на себя внимание огромная роль дополнительных оттенков сло-

ва. Язык литературы меньше всего является просто обозначаю-

щим. Здесь важен экспрессивный элемент; этот язык передает

интонацию говорящего или пишущего и его оценку. Мало того,

он не просто нечто сообщает и определенным образом оценива-

ет сообщаемое, он еще стремится и воздействовать на оценку

этого сообщения тем, кому оно адресовано, оно направлено к

убеждению воспринимающего и в конечном счете к изменению

характера его восприятия. Между языком науки и языком лите-

ратуры есть еще одно важное различие: для последнего харак-

терно особое внимание к самому знаку, к звуковой символике

слова. Чтобы выделить эту сторону дела, изобретены самые

разнообразные приемы — метрика, аллитерация, звукопись.

Отличия языка литературы от научного языка в разной сте-

пени выявляются в различных типах литературных произведе-

ний; скажем, в романе звукопись не столь важна, как в опреде-

ленного рода лирических стихотворениях, по этой причине не

допускающих адекватного перевода на другой язык. В «объек-

тивном повествовании» романного типа, где позиция писателя

скрыта едва ли не полностью, элемент экспрессивности окажет-

ся гораздо меньшим, чем в «личностной» лирике. А с другой

стороны, если в «чистой» поэзии почти не находится места пра-

гматическому элементу, то в романе, отстаивающем какую-то

идею,

а также в сатирической или дидактической поэме этот

элемент будет очень существенным. Да и сама мера приближе-

ния языка литературы к языку интеллектуальной жизни может

значительно меняться: известны философские и дидактические

поэмы и проблемные романы, в которых — хотя бы иногда —

можно наблюдать стремление приблизиться к языку науки. Но

сколь бы разнообразные подходы к языку мы ни выявляли, об-

ращаясь к тем или иным литературным произведениям, разли-

чия между языком науки и языком литературы остаются явны-

ми:

язык литературы гораздо глубже связан с исторически скла-

дывающейся структурой языка в целом, в нем подчеркнуто осо-

знанное отношение к самому знаку; экспрессивный и прагмати-

ческий аспекты, значение которых язык науки стремится насколь-

ко возможно свести к минимуму, здесь играют немалую роль.

Труднее установить различия между языком литературы и

бытовым языком. Бытовая речь не есть нечто однородное: в это

понятие включаются столь разные категории, как разговорный

язык, деловой, официальный, церковный или, скажем, студен-

ческий жаргон. Вместе с тем очевидно, что многое из того, что

мы говорили о литературном языке, может быть сказано и о

повседневной речи во всех ее разновидностях; исключением яв-

ляется лишь научный язык. У повседневной речи тоже есть своя

экспрессивная сторона, которая может выражаться самыми

разными способами — от бесцветного официального сообщения

до страстных криков в момент эмоционального напряжения.