Спивак Д.Л. (отв. ред.) Фундаментальные проблемы культурологии : В 4 т. Том III: Культурная динамика

Подождите немного. Документ загружается.

М. В. Логинова320

нет! Уже сказанное слово звучит безнадежно в своей уже-произнесенности; сказанное сло-

во — смертная плоть смысла»24.

Выразительность молчания как выразительность, существующая вне знака, в культу-

ре неклассики становится моментом познания и понимания мира через вслушивание. Тогда

смысл здесь коренится не в чем-то уже данном, а каждый раз появляется как событие — со-

бытие перехода за собственные пределы, рождаемые этим переходом (выразить невырази-

мое). Последнее — именно в силу своей невозможности — и является объектом мысли: «не-

постижимое постигается через постижение его непостижимости»25. Сокрытость бытия не

означает его непознаваемости. Вопрошание бытия означает вопрошание человека о самом

себе, т.к. он является «малым бытием». Понять бытие означает для человека понять себя как

целостность, следовательно, определить свое начало и завершение, предел, постоянно по-

рождающий такие круги.

M. V. Loginova

e Problem of Silence in culture

 e problem of silence in eech is the mo important here of aion usual for european under-

anding of double opposition in the «non-classical» variant.

 e modern paradigme of philosophy-in-process lets us to analyse s silence as a charaeriic of

man’s being in the word. Only on the surface, the silence is underood as a refusal from eech and

language, but in a waiter meaning — this is a «thought silence» (M.M. Bahtin), the inhere language,

having its semantics and syntaxes.

 e analysis of the exient trends in the scientic literature (F.V. Schelling, E. Eerberg, S.P. Vo-

ronzov, G.S. Pomeranz, M.S. Uvarov, S.S. Horuziy e.) leads to the conclusion, that dierent learn-

ing of this queion is explained by the vague position of the ontologic problem in the whole syem

of philosophy. If, in classical culture, silence is a limit of impression since exiiting on the bound-

ary, than in non- classical — from the silence the creation of sence begins. Having said and having

impressed in non-sence communication is the main item for art-making process, the way of im-

pressing than, which has not been either said, or impressed. e analysis of the opposition talk- si-

lence makes possible to underline the aes of silence problem exience — the absence of a word,

it means the personality absence, the  way of talking, the excessiveness of the word and form —

pause, metaphysical silence, solitary silence.

24 Там же. С. 124.

25 Франк С. Л. Непостижимое // Соч. М.: Правда, 1990. С. 559.

Б. Г. Соколов

Санкт-Петербургский государственный университет

современнаЯ оптиКа: исчеЗновение глубины

Вначале: «импрессион». Современный урбанистический пейзаж — конечно по сравнению

с обликом города в других, культурно и исторически отдаленных от нас пространствах —

предстает как торжество света, глянца и стерильной прозрачности. И дело, понятно, здесь

не только в богатстве и открывшихся благодаря технологическим достижениям возможнос-

тях, хотя и этот архетип — манифестация достатка через блеск и иллюминацию — здесь тор-

жествует свою явленность. Ослепительное сияние современного города — лишь реализация

определенной оптики современного сознания, оптики видения и конституирования окру-

жающего мира и нас самих. Коротко говоря, лишь тогда, когда человек страстно желает ви-

деть блеск и прозрачную представленность, он ее создает, мультиплицируя во всех сферах

реальности. И действительно, подобное обстояние дел мы обнаружим не только в дизайне и

оформлении городских улиц и площадей, но и в любом сегменте нашей повседневной жиз-

ни. Например, я захожу в обычный магазин и покупаю кусок говядины… Мясной продукт

упакован. Блестящая полиэтиленовая пленка придает продукту современный и стерильный

вид. Упаковка вакуумная, т. е. предохраняющая «по идее» нас от смертельной опасности, ко-

торая может таиться в нашем контакте с любым живым. Но продукт — мясо прежде живой

коровы — уже мертв, ему даже невозможно задохнуться под плотно прилегающей пленкой.

А что такое эта вакуумно прилегающая пленка? Это то, что и как мы хотим от нашего окру-

жения, которое должно быть блестящим, «в идеале» даже обладающим круглой или квад-

ратной формой — предельно неестественный облик, табуирующий и конвертирующий в

наиболее человечный дизайн любую форму природного «фюсиса». Итак, сам продукт препа-

рирован на уровне формы в привычный и чаемый нами облик. Но не только продукт, а вся

реальность принимает, понятно не без нашей помощи, подобный вид. Прежде, чем я поло-

жил продукт в унифицированную пластиковую корзину, я взял его из морозильной камеры,

представляющей собой куб со стеклянным отодвигающимся блестящим верхом. Да и сам

магазин — освещенная неоновой вывеской «стекляшка».

Что нам нужно зафиксировать в этой цитате из повседневности? Лишь один момент — ис-

кры света, отражения-рефлексии, прозрачность и, одновременно, зеркальность поверхнос-

тей. Мир, в который мы погружены — это мир прозрачного стерильного стекла и пластика.

Торжество глянца… Блески, отражения, освещающие и делающие зримо представимым лю-

бой предмет, любое сущее, но, с другой стороны, отсылающие от себя этот свет, не пускаю-

щие нас дальше своей собственной зеркальной поверхности. Блеск и поверхность современ-

ного мира — предмет нашего разговора. Но начнем мы его из горизонта другого, нежели

культурологический взгляд, а именно из горизонта философи, вернувшись немного позднее

к зримому, а не умозримому миру.

Начнем (начало, как говаривали еще древние греки — это половина дела) с достаточно

прозорливого — для проблематики, служащей площадкой нашего размышления — анализа-

наблюдения Ж.-П. Сартра, с которого начинается его наиболее известное, а также наименее

Б. Г. Соколов 322

читаемое по причине чрезмерной «пухлости» и многословия и, соответственно, наименее

знакомое широкой аудитории произведение — «Бытие и Ничто». Во Введении, озаглавлен-

ном «В поисках бытия» в первом параграфе «Идея феномена» Сартр «во первых строках»

заявляет тезис, который далее в этом параграфе получает более расширенное толкование:

«Современная мысль достигла значительного прогресса, превратив сущее в серию явлений,

которые его обнаруживают. Этим хотели устранить ряд дуализмов, обременявших филосо-

фию, и заменить их монизмом феноменов1». В результате мы, по мысли Ж.-П. Сартра, лик-

видируем то, что может быть в принципе оценено как упразднение того измерения сущего,

которое можно условно назвать оптикой глубины сущего. Или как говорит сам Сартр: «Нет

больше внешнего, если под ним понимать поверхностную оболочку, которая скрывала бы от

взглядов истинную природу объекта. В свою очередь, нет и той истинной природы как со-

кровенной реальности вещи, существование которой можно предчувствовать или предпола-

гать, но до которой никогда не добраться, поскольку она всегда остается «внутри» рассматри-

ваемого объекта2». Что же остается? Понятно, феномен, который уже «не указывает свысока

на истинное бытие абсолюта. Тем, что он есть, он есть абсолютно, ибо он себя разоблачает,

как есть. Феномен можно исследовать и описывать как таковой, потому, что он абсолютно

изъявляет самого себя».3

О чем, собственно, идет речь и почему мы, не задаваясь целью осуществить историко-фи-

лософскую рефлексию, начинаем именно с этого отрывка-цитаты? Оставим на совести Сарт-

ра оценочное суждение о прогрессе современной ему философии, а также довольно прозрач-

ные намеки и нападки на прежде обожаемую им феноменологию, но зафиксируем довольно

интересное наблюдение, которое — и это наш резон обращения к работе Сартра — фиксиру-

ет следующую тенденцию в сфере философствования, а именно — отказ от дуализма сущ-

ность/явление. Реально же исчезновение указанной объяснительной схемы означает лишь

одно: переход на иную модель объяснения, использующую схематику сериальности фено-

менов. Речь идет в большей степени не о Хайдеггеровском прочтении понятия феномена как

того сущего, как оно кажет само себя, а о феномене как своеобразной фиксации в и для чело-

веческого сознания явленности мира, явленности любого сущего. Речь идет в этом случае о

Гуссерле и о целом феноменологическом направлении в философии. Явленность в этом слу-

чае означает в первую очередь не пассивную составляющую предметного или иного содер-

жания, но процесс — в том числе спонтанного конституирования данностей.

Итак, что фиксирует в середине сороковых годов (находясь в оккупированном фашистской

Германией Париже) Сартр, и что нам представляется чрезвычайно интересным и точным на-

блюдением? Исчезновение в одной из сфер культуры, а именно в горизонте философского

осмысления и понимания, определенного способа, модели объяснительной практики. Эта

модель основывается даже не на архетипе, а на базовой схеме, форме (в смысле формы как

априорной формы в трансцендентальной эстетике И. Канта), по модели или образцу кото-

рой мы не только объясняем сущее вокруг нас, мир, самих себя, но и вообще конституируем

1 Сартр Ж.-П. Бытие и ничто: Опыт феноменологической онтологии. М.: Республика, 2004. С. 20.

2 Там же с. 20.

3 Там же с. 21.

Современная оптика: исчезновение глубины 323

еще в дорефлексивной, а значит наиболее базовой сфере, окружающий нас мир. Речь, таким

образом, идет о нашем восприятии и конституировании сущего и нас самих. Если мы пере-

стаем видеть — и осмысление этого положения дел произошло ранее всего в философском

дискурсе, что и фиксирует в цитированном фрагменте Сартр — в предмете, сущем, человеке

нечто, обладающее внутренней сущностью, скрытым, опять же внутри, механизмом, то это

говорит о фундаментальном изменении не просто в отдельной сфере научной рефлексии, но

трансформации в нашем выстраивании мира и в нашем отношении к этому миру. Это озна-

чает: предметный мир и мы сами уже не ощущаются и воспринимаются как обладающие

традиционным доселе измерением, а именно глубиной, которая на уровне философской реф-

лексии «проживалась» как сущность. Более нет внутренней сущности, а есть лишь феномен.

Вначале разберемся с возможными следствиями подобного положения дел в философском

дискурсе, а затем обратимся к сфере культуры. На самом деле то, о чем говорит Сартр — под-

линная революция, которая все же не совсем свершилась, а если и свершилась, то по-ино-

му. Указанное положение дел — это начало двадцатого столетия, ибо именно тогда возника-

ет феноменология, которая и пытается заменить сущность феноменами. У философов же, не

присягающих на верность феноменологии (а таких оказалось в двадцатом веке подавляю-

щее большинство, несмотря на столь заманчивые «пряники» Гуссерля типа «философия как

строгая наука», «построение подлинно универсального знания в русле философского вопро-

шания» и т. п.) все остается по-прежнему: сущность обретается «внутри», а потому зафик-

сированное Сартром исчезновение матрицы дуализма внутреннее/внешнее, не наблюдает-

ся. Это во-первых. Во-вторых, и с самой феноменологией обстоит дело не совсем так. Если

в отношении мира и предметов это верно (при этом не стоит забывать, что изначально мир

изгоняется посредством феноменологической редукции), то вот в отношении самого позна-

ющего субъекта такое утверждать не корректно. Он, субъект, отнюдь не лишается глубины

и отношений, выстраиваемых по модели внутреннее/внешнее. Внутренняя жизнь сознания,

которая и интересует феноменологию настолько, что она готова (и реализует эту готовность

с первых же шагов, включая в ход феноменологическое эпохэ: если мир не соответствует иде-

алу, то тем хуже для мира!), описывается и воспринимается как раз по старинной модели

внутреннее/внешнее, перенеся центр тяжести во внутреннее.

А теперь обратимся к другому проблемному пространству, удерживая в поле осведомлен-

ности сартровское наблюдение. Речь пойдет о предельно повседневных сюжетах, с одного из

которых мы и начали. Сейчас же мы продолжим эту линию, сохраняя в памяти то, что мы

зафиксировали в самом начале, а именно превалирование в современном городском «ланд-

шафте» глянца, блеска и прозрачной стерильности. И здесь мы обратимся к двум сюжетам,

в которых проблема конституирования «блестящей реальности» может нас привести к экс-

пликации сущностных моментов европейской и мировой культуры.

Мы обратимся к вещам, нас окружающих, вернее к тому, чем являются эти вещи сейчас и

ранее, какими мы их желали и теперь желаем видеть и соответственно как ранее и теперь мы

их конструируем и конституируем.

Прежде, чем обратиться к анализу вещи, зафиксируем различие между вещью и предме-

том. Сначала о том, что мы называем предметом. Это сущее, которое дается нам как вне-

шний объект, как часть внешней неживой реальности, поскольку мы не называем предметом

Б. Г. Соколов 324

живое существо, могущее быть внешним нам объектом. Предметом может быть как рукот-

ворная вещь, так и природный неживой предмет. Однако в современной реальности пред-

метный мир чаще всего оказывается наполненным вещами, а таковым и является городской

ландшафт. Иными словами нас окружают веши, мы видим лишь те объекты, которые яв-

ляются преимущественно вещами, т. е. объектами, которые создал человек. Сама природа

больше не несет в себе ни угрозы, ни демонического или божественного, она давно выполня-

ет — как газон или цветок — функцию цитаты или «оживляжа» в современном урбанисти-

ческом пространстве.

Мы можем говорить даже о процессе исчезновения предметов, которых не коснулась рука

человека и которые не оказались вписанными в сферу присутствия человека или в культуру.

Исчезновение природной среды и замена ее рукотворным миром вещей приводит к тому, что

говоря о предмете, мы чаще всего подразумеваем вещь, т. е. то, что создано, выращено или

сохранено человеком. В этом случае единственный актор и участник предметного мира —

это сам человек, ибо вещи, которые нас окружают и образуют универсум предметов, хра-

нят «образ» действия, присутствия лишь самого человека. Образно говоря, глядя на предмет

(вещь) мы видим лишь самих себя. Предмет как сделанная человеком вещь — свое иное. Т. е.

в вещи запечатлено иное человека, или, в терминологии Гегеля, инобытие.

Вещь — изначально отпечаток жизни и действия. Традиционная вещь сберегает, усили-

вает, передает и сохраняет наше действие на наше окружение. В этом смысле она всегда пос-

редник, некая застывшая медиальная среда. Но среда, выполняющая служебную задачу. И

именно то, что вещь медиально передает, сберегает и сохраняет наше «однократное» усилие,

позволило М. Хайдеггеру выделить ее служебность и надежность как сущную черту. Правда

в современной ситуации служебность конвертируется в функциональность, но эта конвер-

тация не затемняет генезис функциональности из служебности.

Итак, предмет-вещь является посредником нашего действия, изначально направленного

на окружающую природу, или противодействия ей. Но действия постоянного, а не однократ-

ного: вещь создается постоянством усилия и хранит это усилие как надежность служебности.

Мы, образно говоря, продляем свое усилие, «материализуем» его в созданном предмете, и это

продленное усилие запечатлевает в вещи облик нашего воздействия на природу. Мы, таким

образом, создаем свое иное, и оно оказывается надежным. Вещь сохраняет наше действие,

поскольку «не спит», а пребывает в чистом настоящем. Например, я не могу постоянно дер-

жать зонтик над головой, устают мышцы, мне надо спать, есть, заниматься, наконец, други-

ми делами. Но дом, как застывший зонтик над головой, как пребывающее в «вечном» насто-

ящем неживое, способен и день, и ночь давать мне крышу, укрывая от непогоды. То есть мое

живое, исчезающее настоящее охраняется постоянной вневременностью неживого предме-

та, изначально созданного как запечатленное в камне мое усилие. Вещь — это застывший об-

лик моего действия, моей заботы, моего присутствия в мире.

Свое иное, которое является сутью вещей, — это не только продление нашего действия, но

пригнанность предмета к нашей телесности: рукоятка молотка приспособлена. «зеркально»

копирует руку, работающую этим орудием. Таким образом вещь заключает в себе не только

постоянство коммуникации с остальным миром, постоянное и продолженное, усиленное на

него воздействие, но телесную пригнаность. Как сохраненный отпечаток нашего действия

Современная оптика: исчезновение глубины 325

вещь может быть «прочитана», проинтепретирована. Историк, занимающийся найденным

на раскопках предметом так и поступает, и это прочтение выявляет действие и контекст это-

го действия. Символизм предмета — и именно это делает возможным историческую рефлек-

сию, отталкивающуюся от предметной сферы — это символизм действия, символизм наше-

го воздействия на природу и наше окружение.

Такова «традиционная» вещь. Современная ситуация иная, и предметная сфера, все бо-

лее и более становящаяся сферой вещей, претерпевает существенные изменения. И именно

эти изменения нас интересуют. Само обращение к анализу традиционной вещи имело для

нас лишь одну цель: выявление сущностного различия традиционной вещи и вещи совре-

менной.

Если постараться определить общий дрейф, которому следует современность, то можно

его сформулировать как довольно длительный процесс постепенного исчезновения вещи,

вернее вещи в традиционном виде. Предмет-вещь начинает исчезать, поскольку существу-

ющая конфигурация культурного пространства выстраивает совершенно иные отношения

человека и внешнего мира и, соответственно, возникают совершенно иные медиальные сфе-

ры, несовместимые с традиционным «универсумом вещей». Уже в конце семидесятых го-

дов Ж. Бодрийяр фиксирует превалирование функциональности. Вещь захватывается и «по-

рабощается» функциональностью. Отныне вещь — не хранительница телесного усилия, не

продление и усиление действия человека, но манифестация и олицетворение функции. Сов-

ременность перевела, конвертировала таким образом служебность в фукциональность. Фун-

кциональность торжествует повсюду: от интерьера и вещей до политической сферы и вы-

страивания моделей сущности человека. Если на философском горизонте Сартр фиксировал

перевод сущности (и ее исчезновение) в феномен, то в других сферах перевод осуществля-

ется в сторону функциональности. В отношении вещи это означает не только то, что отны-

не вещь — манифестация и олицетворение функции, но начало процесса исчезновения ве-

щи как таковой, вернее вещи в ее традиционалистком варианте как «субстрата» надежности

и служебности. Коротко говоря, если есть функция, то вещи нет.

На первый взгляд может показаться, что функциональность является лишь простым про-

длением служебности вещи, ее своеобразной конвертации на язык современной культурной

и экономической ситуации. Но на самом деле это не так. Без сомнения, функциональность

генетически вырастает из служебности, а потому создается иллюзия преемственности и кон-

вертации, сохраняющей потенцию и сущность служебности. Однако на самом деле это озна-

чает лишь одно: служебность лишается надежности и соответственно «выпаривается», ос-

тавляя место лишь чистой функциональности.

Что же происходит с реальностью, где востребована, а потому владычествует функцио-

нальность? Она становится реальностью поверхности, реальностью без глубины, без време-

ни, одноразовой реальностью. И мы это можем проследить на примере вещей, которые нас

окружают.

Функция не требует вещного субстрата, сама материальность в этой модели реальности

случайна. Функциональность нацелена на реализацию и одной ею как телос формуется. Она

безразлична к тому, каким именно образом она должна быть реализована. Единственный за-

кон для ее реализации — это экономия: усилия, энергии, пространства и материи. На деле

Б. Г. Соколов 326

же это означает переход к одноразовости функции. Она может находится в потенциальном

состоянии, если не востребована, а потому материальный носитель может быть сведен к ми-

нимальному. Постоянная миниатюризация предметов, которые нас окружают, от мобиль-

ных телефонов до компьютеров — не только экономический резон, хотя и он, конечно, имеет

значение. Миниатюризация — это как раз реализация основного направления на исчезно-

вение вещи, протекащее первоначально как ликвидация превалирования в вещи надежнос-

ти через ее материальный субстрат. Когда вещь начинает манифестировать и реализовывать

функцию, то материальность оказывается случайным, хотя и неистребимым моментом. Ос-

тающаяся материальность — это скорее то, с чем приходится мириться, некая неистребимая

помеха, архаизм, атавизм, выполняющий роль шума в идеальной реализации функции.

В соответствии с новой конфигурацией реальности, где тональность задана функцией, вы-

страивается и предметный мир. Вещь не только вписывается в процесс нигиляции-мини-

атюризации, т. е. постепенной ликвидации пространства, но и в процесс ликвидации вре-

мени. Традиционная вещь через просвечивающую в ней надежность служебности хранит

время. Усилие, действие, которое формует саму вещь, переводило в традиционной вещи в

«вечно настоящее» относительно мгновенное настоящее действия человека. С одной сторо-

ны этим человеческое время уничтожалось, уступая место вневременности неживого пред-

мета, но, с другой стороны и одновременно этим же самым жестом осуществлялась консер-

вация, сбережение этого времени. Потому вещь оказывались памятью, которая сохраняла в

застывшем виде человеческое действие и которую поэтому можно воскресить через интер-

претационные процедуры исторического постижения. Теперь же вещь как функция высту-

пает посредником между одноразовым человеком и одноразовым исполнением, реализаци-

ей этой функции.

Итак, современная вещь — это манифестация функции, а потому одноразова и стремится

к ликвидации пространства и времени. Это с одной стороны. С другой, она — плоскостна по

самой своей сути и не допускает непосредственного воздействия. Вещь больше не ссылается

ни на наше усилие, ни на телесное сродство с этим усилием. Более того, вещь не допускает в

себя, но лишь позволяет «говорить» с собой на своем языке, который она только и понимает.

Это новый язык диалога с вещью, и его грамматика — грамматика приказа. Лексический за-

пас этого языка состоит из двух «слов», варьирующихся в бесконечно однообразных видах:

включено и выключено. Именно в этой системе диалога с вещью мы предельно ясно видим

ситуацию ликвидации глубины.

Обратимся к одному примеру, который нам позволит наглядно продемострировать по-

добное положение дел. Рассмотрим хорошенько современный автомобиль. Начнем же с явно

бросающегося в глаза несоответствия между внешним обликом и дизайном. Конечно, авто-

мобиль покупают как средство передвижения. Но первое, на что обращают внимание поку-

патели, и что является предельным основанием предпочтения в длинном рядку аналогичных

по цене, целям и эргономичности марок, это, конечно, его вид, дизайн. Современный авто-

мобиль — это покрытый глянцевой краской агрегат, внутреннее строение которого скрыто

от посторонних глаз (а посторонними для него являются все, кроме профессионалов авто-

сервиса). Глянец — это не только то, что подчеркивает «ослепительность и вечную юность»

современного автомобиля. Глянец как зеркало замыкает предмет в самом себе, отражая

Современная оптика: исчезновение глубины 327

стороний взгляд, скрывая от других все, кроме блесков и отражений. Автомобиль создан (по

дизайну) как то, что скрывает и должно скрывать агрессивность и аэстетичность внутрен-

него механизма. Подобно тому, как человек нам может представляться прекрасным телесно,

при этом телесность облика скрывает нутро: кишки, слизь, кровь, скрипы суставов и т. п., так

и дизайн автомобиля прячет нутро и делает вид, что существует лишь блестящая эстетика.

Но в случае автомобиля эта эстетика поверхности — единственно доступная для нас его ре-

альность. Конечно иногда, чтобы подчеркнуть агрессивность той или иной марки автомоби-

ля, его «родство» с гоночными карами, ряд агрегатов — например, выхлопная труба — наро-

чито выпячиваются. Но это лишь эстетика исключения, но отнюдь не типичная ситуация.

Всем известно, что потенциальный покупатель и владелец реагируют прежде всего на «эк-

стетьер», к интерьеру машины (моторному отсеку, электропроводке и т. п.) он не допущен.

Более того, если он попытается самостоятельно устранить неисправность, то рискует ли-

шиться гарантии, т. е. доступ во внутреннее не просто ограничен, он запрещен «правилами

игры». В этом отношении дрейф допуска к внутреннему вполне типичен для современной

культурной ситуации. Достаточно вспомнить недавнее прошлое компьютерных операцион-

ных систем. Система DOS еще допускала и даже требовала вмешательство пользователя, в то

время как Windows «открыта» для доступа лишь профессионалам-программистам, являя

пользователю лишь «псевдоассоциатиный» и «псевдосимволический» видеоряд на монито-

ре для реализации примитивных и не затрагивающих внутреннюю систему манипуляций.

Кстати, система Windows для пользователя демонстрирует вполне опознаваемые признаки

одноразовости: починить сбой либо невозможно, либо предельно трудоемко, гораздо эффек-

тивнее просто и «тупо» переинсталировать.

Вещи, которые окружают или должны окружать современного человека, это вещи-функ-

ции, а в «идеале» — просто функции. Благодаря тому, что автомобиль, кофемолка, компью-

тер — да разве перечислишь по словам Бодрийяра «безумную поросль вещей» — скрывают

глянцем и недоступностью для «непрофессионала» глубины своего нутра, мир вещей, в ко-

тором мы живем, оказывается миром предметов с двумя измерениями, лишенными своей

глубины, пространственной шири и временной перспективы, а эстетика дизайна оказывает-

ся единственно нам возможной аналитикой Dasein’а. Мы имеем дело с поверхностью и зри-

мостью поверхности. Глубина упраздняется как «класс».

Изменения вещей, вызванные дрейфом реальности по направлению к функциональному

выстраиванию и видению мира, трансформируют весь мир человеческого существования.

Изменяется не только облик и предназначение предметов-вещей. Изменяется материя ве-

щей и нашего рукотворного окружения. Прозрачной и бестелесной одноразовой функцио-

нальности соответствует в полной мере лишь рукотворный пластик: он прозрачен, бестеле-

сен, наиболее «чутко» откликается на требования функциональности и индифферентен к

определенной форме. Он, наконец, стерилен. В отличии от материалов, которые использова-

лись для изготовления традиционной вещи, неподатливой и косной, с которой нужно «дого-

вариваться», «воевать», «отвоевывая» нужную форму, пластик податлив и, застыв, исполня-

ет любой приказ функции, принимая почти любую мыслимую форму.

Понятно, что указанные изменения — это не только изменения, касающиеся лишь

внешней реальности. Если изменяется сущность вещей, сущность предметного мира,

Б. Г. Соколов 328

то говорит о том, что изменяется культурная целостность, а значит, изменяется созна-

ние принадлежащего к этой целостности человека. Мы уже говорили о том, что вещь

соответствует человеку, это его иное. Если мы наблюдаем процесс изменения нашего

предметного мира, дрейф в сторону исчезновения глубины видения и торжества функ-

циональности, одноразовости, то это говорит нам о том, что исчезновение глубины, то-

тальность глянцевой и недоступной поверхности суть не столько качества предметного

мира, но отражают нашу оптику видения и конституирования мира. Другое отношение

к миру может возникать лишь тогда, когда изменяется сам человек. Одноразовому пред-

мету, блестящему, лишенному глубины и времени может соответствовать лишь «одно-

разовый» человек, человек-функция, стерильный в своей импотенции «пластилиновый»

номад.

Более того, современная ситуация предельно психопатична. Возникает не только «раз-

рекламированные» в философском дискурсе дефицит реальности и вселенная симуля-

кров, но и то, что можно охарактеризовать как панику перед реальностью, лишенной воз-

можного к ней доступа и традиционной для предметной сферы глубины, и как навязчивую

паранойю.

Паника перед реальностью возникает потому, что мы лишены возможности традици-

онно-телесно воздействовать на предметы. Мы не прикасаемся в буквальном смысле к

процессу. Мы не прикасаемся к процессу непосредственного и телесного диалога с ве-

щью. Мы оперируем функцией, посылая лишь два понятных ей сигнала-приказа: вклю-

чено и выключено. Конечно, функция более «послушна» командам и возникает иллю-

зия ликвидации любого намека на своеволие иного, даже того своего иного, который

есть предмет-вещь. Но это лишь иллюзия, поскольку чрезмерное покладистость функ-

ции маскирует фундаментальный сдвиг в нашем конституировании реальности и пред-

метной сферы: нет больше предметов, поскольку они отделены от нас пропастью, и это

исчезновение вызвано свойственной нашей культуре недоверием не только к природе, но

и к самим себе.

Но если это так, то субъект, конституировием которого была занята со времени своего воз-

никновения новоевропейская культурная традиция, «реально» исчез, его больше нет. И то,

что он не закрепляется в вещах, в предметной сфере, говорит нам о начале этого процесса.

Так что видимо прав был М. Фуко, отводя роль фундамента всего новоевропейского субъек-

та прибрежному и зыбкому песку — крайне сомнительному по прочности материалу. Да и

нарисован был облик человека у М. Фуко — на поверхности. А ее, поверхность, как не сгибай

на манер складки (Ж. Делез), глубины достичь не удастся.

B. G. Sokolov

Modern optic: disappearance of the depth

Our world is a world of tranarent erile glass and plaics. It is the triumph of luer… We will

turn to the things around us. Eecially to what are these things now and what were they before.

How are we conruing and conituting them?

Современная оптика: исчезновение глубины 329

 e thing is always he trace of life and aion. Traditional thing keeps, enforces, translates and

saves our aion and environment. In modern situation utility means funion but this conversion

doesn’t shadow the genesis of the funion from the utility. ings that surround modern man are

things-funions. e hide their depth by the luer. So the world of the things is a world of two-di-

mensional things which are deprived of the depth, width and pereive. e ehetic of design is

the only possible analytic of the Dasein. We see the surface and the imitation of the surface. e

depth does no more exi. e subje which conituted by all modern European tradition is “real-

ly” disappeared.