Аналитическая психология К. Юнга и интерпретация текстов экранной культуры 199
Сегодняшняя Россия изживает имперское сознание в его поздних большевистских формах,
стремясь осознать свою цивилизационную реальность (С. Хантингтон). Если смысл этих из-
менений перевести на язык архетипов, то культ оседлости, прикрепленности к пространству,
прежде всего государственному, сопровождающий каждую попытку в российской истории
построить Третий Рим (средневековая Русь, эпоха Петра I, большевистская Россия), сменяется
сопротивлением «комплексу отвердения»
4
— или, иначе говоря, преодолением пространства,
странничеством. Комплекс странника сопровождает всю историю России. С этой точки зре-
ния может быть осмыслена вся история русского искусства Нового времени. Такое прочтение
русской культуры проделано еще Ф. Достоевским, начиная с Пушкина. Сам Достоевский в сво-
ем творчестве выразил этот комплекс, о чем Н. Бердяев написал в книге о Достоевском
5
. Чтобы
архетип странника сделать явным, необходимо говорить о новых российских фильмах, кото-
рые на Западе едва ли известны (например, «Коктебель», «Космос как предчувствие», «Облако-
рай», «Возвращение» и т. д.). Однако западный зритель с этим архетипом знаком по фильмам
А. Тарковского. Он ощутим во всех его фильмах, но, в особенности, в фильме «Ностальгия».
Нельзя утверждать, что до эпохи Смуты российское кино не было архетипичным, а с ее
наступлением оно таким стало. Архетипичным оно было всегда. В высшей степени архе-
типичен киноавангард 20-х годов — тоже дитя очередной и предшествующей Смуты. На-
пример, архетипичны фильмы С. Эйзенштейна и А. Довженко. В этом смысле показателен
фильм «Земля» А. Довженко, воспроизводящий структуру архаического ритуала, связанно-
го с жертвоприношением
6
. Жертва — условие возрождения космоса. Для русских людей 20-х
годов таким космосом был социализм. Это была разновидность утопии, корни которой ухо-
дят в древность. Анализируя древние мифы об ожидании сказочной эры изобилия и бла-
женства, М. Элиаде констатирует существование мифа о светопреставлении, за которым
последует новое сотворение мира и наступит «золотой век»
7
.
Социализм представлялся неким возводимым городом, основанием которого была
жертва. Город ассоциируется с четко очерченным пространством, а следовательно, здесь
налицо культ оседлости. Но эта четкость пространства подчеркнута противопоставле-
нием какому-то другому, часто враждебному пространству. Тут можно провести парал-
лель с античностью. В античности отношение к городу и государству задавал миф об
умира ющем и рождающемся космосе. Реальность мифа предполагает не только идеаль-
ный град (небесный Иерусалим), но и порочный (Вавилон). Катастрофы сопровождают-
ся пожарами и потопами. В этих формах происходит периодическая гибель и нарож-
дение земли. Когда К. Манхейм выстраивает типологию утопий, кроме хилиастической
утопии он называет социалистическую
8
. Но, как свидетельствует так называемый «со-
ветский» кинематограф, в России социалистическая утопия была одновременно и хили-
астической и эсхатологической.
4 Паперный В. Культура Два. М., 1996. С. 41.
5 Бердяев Н. Философия творчества, культуры и искусства. Т. 2. М., 1994. С. 100.
6 Хренов Н. Кино: реабилитация архетипической реальности. М., 2006.
7 Элиаде М. Мефистофель и андрогин. СПб., 1998. С. 13.
8 Манхейм К. Диагноз нашего времени. М., 1994. С. 100.