Сохор А.Н. Бородин А.П

Подождите немного. Документ загружается.

ййям о возможной отставке Бородин возвращается

в феврале 1886 года: «Черт побери, хотелось бы по-

бить и на свободе, развязавшись совсем с казен-

ною службою! Да трудное дело! Кормиться надобно;:

пенсии не хватит на всех и вся, а музыкой хлеба

не добудешь» (IV, 180).

Сетования Бородина на отсутствие средств — не

пустые фразы, не проявления скупости или мни-

тельности. Достаточно прочесть его письмо близкому

другу семьи —

М.

А. Гусевой, чтобы убедиться, что

согласие «его превосходительства», заслуженного

ученого и музыканта, принять давний долг — 47 руб-

лей— от простой фельдшерицы имеет веские осно-

вания: «Не скрою, что я очень рад Вашему намере-

нию возвратить мне долг. Мне теперь приходится

в денежном отношении хуже Вашего, так что я рад

получению даже и небольших сумм. Вы знаете,

друг, что я имею все признаки капиталиста, кроме

самого главного, то есть капитала. А на беду, около

меня такая непроходимая бедность у всех, что я при

всем желании не в состоянии выручать. Вы, конеч-

но, знаете, что у меня множество мелких долгов за

разными лицами пропадает безвозвратно, и в слож-

ности это составляет тысячи, которые теперь мне

бы очень были кстати, тем более что я — Вы знаете,

наверно, — для того, чтобы выручить моего брата,

должен был сам сделать крупный заем. А на беду

теперь и жизнь непомерно вздорожала. Итак, при-

шлите, если можете, долг, я буду очень благодарен»

(IV, 205). Незадолго до этого, сообш,ая жене, чт»

руководимая им «комиссия по аптечной трате» за-

кончила свой двухлетний труд, Бородин высказы-

вает опасение: «Боюсь, что... вместо денежной на-

грады мне преподнесут «тайного советника»! Это

оьшо бы печально...» (IV, 184).

По-прежнему в квартире Бородина месяцами и

годами живут близкие и не очень близкие ему

Люди, по-прежнему, приходя домой, он не всегда

^ожет заниматься музыкой, даже если выпадут сво-

одные часы. Лишь в конце 1885 года, когда Ека-

®Рина Сергеевна осталась по болезни в Москве

249

на всю зиму (она больше так и не приехала в Петер-

бург), Бородин устроил себе рабочий кабинет в той

же комнате, где и спал (все остальные были заняты),

В ней было жарко и душно, это мешало спать, но

ее хозяин все равно был рад отвоеванному уголку

для работы. «Это такая паскудная комната, что

положительно хуже всех в доме; только и можно

существовать, когда печка не топится и обе двери

настежь открыты, — пишет он жене. — Как рабочая

комната, наоборот, она очень удобна, и у меня те-

перь в первый раз в жизни настоящий кабинет, как

у людей» (IV, 147).

Отсутствием Екатерины Сергеевны осенью каж-

дого года Бородин пользуется для того, чтобы уста-

новить в доме правильный режим дня (который

Екатерина Сергеевна иронически называла «бога-

дельней»). Такого рода попытки он предпринимал

и раньше, но они неизменно терпели крах с приез-

дом жены в Петербург. Бородин относился тогда к

этому спокойно и добродушно. Но теперь, почув-

ствовав, что его силы сдают, он стал отстаивать не-

обходимые порядки. «Насчет... «богадельни» и ее

порядков,— обращается он к жене,— ты нехорошо

сделаешь, если разрушишь установившийся и, без

сомнения, полезный и разумный склад жизни,—

установившийся сам собою в силу неиспорченных

гигиенических инстинктов, не только убеждений. По

совести сказать, другого образа жизни вести и нельзя

будет... Ты уж не сердись, дружок, а я скажу тебе

прямо, мне теперь, право, не под силу становится

наш безобразный обычай ложиться в 3 и 4 часа»

(IV, 102).

Однако и в условиях «богадельни» Бородину не

всегда удавалось хорошо отдохнуть и выспаться. Он

теперь спал обычно 5—6 часов в сутки, а иной раз—

2—3 часа. Причина этого — не только недостаток

времени, но и бессонница, вызванная усталостью,—

то, чего он раньше не знал.

Сильный ущерб здоровью Бородина нанесли пе-

реживания и хлопоты, связанные с болезнями жены.

Из-за них он два года подряд (1882 и 1883) был ли-

250

/4.

(7. fio^kt^

A. П. Бородин. 80-е гг.

Рисунок неизвестного автора

шен летнего отдыха, столь необходимого ему. Осо-

бенно тяжелый оборот приняла болезнь Екатерины

Сергеевны в июне 1886 года. Несколько дней боль-

ная была на грани смерти, и Бородин, срочно вы-

званный в Москву, не отходил от нее ни на шаг.

«Дело с Катей совсем плохое,— сообщал он близ-

ким в Петербург.— Едва ли она выздоровеет; разве

чудом каким!.. Она сознательно и спокойно, без

всякой тревоги, говорит, что умрет, и радуется толь-

ко, что умрет при мне, у меня на руках... Нужно

ли говорить... о том, каково мое нравственное со-

стояние? !. Да! Надобно быть готовым на все! Все

Может случиться» (IV, 198—200). Но чудо сверши-

лось: наступил кризис, а за ним — перелом в состоя-

нии Екатерины Сергеевны, и «новорожденная» (как

она себя называла) вернулась к жизни, хотя долго

^Ще была очень слаба.

Понятно, что весь уклад жизни Бородина в 80-х

годах еще менее благоприятствовал систематическим

занятиям музыкой, чем в предшествующие периоды.

251

Правда, когда дома устанавливалась «богадельня»

Бородин имел возможность регулярно заниматься-

сочинением. Так, его письма в октябре 1883 года!

полны упоминаний об усидчивой работе над «Кня-^

зем Игорем» каждый день с 5—6 часов утра до Ю,.

то есть до момента ухода на службу. Но таких дней:

и месяцев на его долю выпадало совсем немного.

По-прежнему все надежды Бородин возлагал на

летние месяцы, мечтая и отдохнуть и поработать.

Его письма этих лет дышат не ведомой ранее тоской

по отдыху, теплу, солнцу. «Все мечтаю о лете,

о даче, о деревенской жизни, красной рубахе, ку-

панье, приволье! Господи, какие скромные мечты, и

то не всегда удается выполнить!» (IV, 180), — пишет

он жене в феврале 1886 года, незадолго до ее опас-

ной болезни. Тот же мотив звучит в письме к Ека-

терине Сергеевне, написанном зимой 1886/87 года:

«Как я мечтаю о нашем будущем житье на даче,

в Раменском!.. Хорошо бы выехать туда как можнО'

ранее — с первыми теплыми лучами солнца, с пер-

выми птицами, с первою травкой, пробиваюш;ейся;

сквозь оттаявшую землю!.. Ах, как я люблю тепло!»-

(IV, 218—219). Этим мечтам не суждено было осу-

ществиться. ..

Не мудрено, что в таких условиях даже богатыр-

ское здоровье Бородина, не выдержав непосильной

нагрузки, стало расшатываться. Происходило это по-

степенно. Еще в 1880 году Александр Порфирьевич,.

отмечая приближение старости, все же не жалуется

на упадок сил: «Разумеется, неумолимое время, на-

кладывающее свою тяжелую руку на все, наложило'

ее и на меня. Борода и усы седеют понемногу, жиз-

ненного опыта прибывает, а волос на голове убы-

вает. Правда, я, как человек живой по натуре и

рассеянный к тому же, как-то не замечаю в себе

перемены. Слава богу, здоров, бодр, деятелен, впе-

чатлителен и вынослив по-прежнему; могу и про-

плясать целую ночь, и проработать, не разгибаясь,

целые сутки, и не обедать... [Сплю мало], но зато

крепко, сном невинного младенца. Словом, как я:

выражаюсь, машина не расшаталась, винты, скобки,

252

хайки держат крепко и все регуляторы действуют

исправно» (III, 90—91).

Но уже в начале 80-х годов, судя по письмам

Бородина и свидетельствам современников, у него

появляются первые признаки переутомления и бо-

лезни, усилившиеся к середине десятилетия. «По-

следние годы,— вспоминает Л. И. Шестакова,— он

часто во время разговора делался каким-то апа-

тичным, даже начинал дремать; я думала, что это

от усталости, но оказалось, что болезнь его уси-

ливалась; он не поддавался ей и никак не думал, что

конец его так близок».® О том, как Бородин на ве-

чере у Римского-Корсакова спал, «закинувши голо-

ву назад и храпя на кресле с затворенными гла-

зами», рассказывал В. Стасов в письме к брату

Дмитрию еш;е в апреле 1880 года.

Летом 1885 года Бородин перенес кратковремен-

ное, но тяжелое заболевание — холерину (инфекци-

онная болезнь, род холеры). Сильный приступ сра-

зил его в лаборатории. Как передает С. А. Дианин,

•больного спас случайно заглянувший знакомый

врач, немедленно сделавший ему впрыскивание фи-

зиологического раствора.

Эта болезнь еще больше подорвала здоровье Бо-

родина. «С начала осени [1886 г.] Александр Пор-

фирьевич стал временами ощущать боли в области

сердца и неоднократно обращался то к А. П. Диа-

нину, то к знакомым врачам с просьбой его выслу-

шать. Произведенные исследования показали, что

•состояние сердца — угрожающее; разумеется, боль-

ному об этом не было сказано ни слова»." Когда же

после смерти Бородина было произведено вскрытие,

«сердце... оказалось таким изношенным, что пред-

ставлялось удивительным, как мог человек жить

^ таким сердцем».

Подтачивались не только физические силы, но и

духовные, творческие. Временами окружающим, да

^ самому Бородину, казалось, что они иссякают.

Вспоминая о Бородине во время смертельного забо-

•левания Чайковского холерой в октябре 1893 года,

'^мский-Корсаков говорил: «Ведь и Бородин года

253

за два до своей смерти перенес эту отвратительную

болезнь, холеру; и что же, по выздоровлении его

едва можно было узнать: он почти совершенно ли-

шился творческого дара».'^ Тревога друзей переда-

валась и самому композитору. «Не могу больше со-

чинять! Не могу больше сочинять!» — повторял он,

бывало, с выражением страдания в часы ночной

бессонницы.

Конечно, эти моменты сомнения, неверия в свои

возможности (встречавшиеся, кстати говоря, у мно-

гих композиторов, в том числе Чайковского и Рим-

ского-Корсакова, на рубеже шестого 10-летия жизни)

должны были пройти. И они действительно прохо-

дили, так как оснований для беспокойства не было.

Римский-Корсаков впоследствии говорил, что Боро-

дин «много мог бы еще дать искусству», если бы не

его болезнь и внезапная смерть.''' Последние сочине-

ния Бородина не говорят об оскудении его таланта,

да и темпы работы — во время прилива вдохнове-

ния— остались прежними. Так, в ноябре 1886 года

Серенада для квартета в честь Беляева была сочи-

нена, по признанию автора, «единым махом пера,

очень живо». Но жалобы композитора характерны

как показатель его плохого самочувствия.

Недаром в последние годы жизни Бородин начал

впервые задумываться о возможности близкого

конца. Так, летом 1885 года, уезжая за границу, он

оставил дома записку с распоряжениями на случай

смерти. В его письмах появляются фразы вроде сле-

дующих: «Может быть, я в последний раз в жизни

ездил за границу» (IV, 134); «Ведь, черт побери,

51 год стукнул мне, выпадет ли еще такой случай,

бог весть!» (IV, 161).

Переутомление и болезнь сказались и в том, что

в жалобах Бородина на обилие занятий и хлопот

зазвучали теперь — также впервые — не только

грусть, но и непритворное раздражение и горечь.

«Признаюсь, я начинаю стариться, и разные дурачки

и дурочки неумелые и нескладные, неудачники вся-

кие начинают мне надоедать. Я как-то устал во-

зиться с ними... Возишься с ними, возишься, а все

254

толку мало, все пакостят самим себе и другим или

окончательно обрушивают все заботы об них на

тебя» (IV, 148). «Нет,— пишет он «в сердцах»,— муд-

рено быть одновременно и Глинкой, и Семеном Пет-

ровичем,* и ученым, и комиссионером, и художни-

ком, и чиновником, и благотворителем, и отцом чу-

жих детей, и лекарем, и больным. Кончишь тем, что

сделаешься только последним. Не только в деревню,

а кажется, к черту отправился бы отсюда» (IV, 70).

Однако и в эти годы у Бородина случались дни и

недели, когда он мог сбросить со своих плеч слу-

жебную ношу, расправить грудь и вздохнуть сво-

бодно. Это бывало во время поездок за границу и

пребывания летом в деревне.

Каждая из четырех заграничных поездок этого

периода — летом 1877, 1881, 1885 годов и зимой

1885/86 года — не только принесла ему яркие впе-

чатления и свела с интересными людьми, но и дала

отдых, позволила отвлечься от массы повседневных

забот. Особенно знаменательной в этом отношении

была первая поездка, во время которой Бородин

побывал в местах, где жил в 1859—1861 годах и где

впервые встретился с Екатериной Сергеевной. Уже

в самом начале поездки он пишет жене из Иены:

«Я как-то помолодел душой, переживая прожитое

давно» (П, 130). Из Гейдельберга — города, с кото-

рым связаны самые волнующие воспоминания его

молодости — о «первой поре счастья» с Екатериной

Сергеевной,— Бородин шлет полное юношеской

страстности и нежности письмо, свидетельствующее

о неувядаемой свежести его чувств. «Подъезжая

к Гейдельбергу, я спрятал лицо в окно, чтобы

скрыть набегавшие слезы, и крепко сжал ручку

зонтика, чтобы не разреветься, как ребенок»;

"Я взял нумер и, оставшись один, разревелся, как

дитя»; «Чего я не перечувствовал, пробегая те до-

Рожки, те галереи, где мы бродили с тобою в пер-

вую пору счастья! Как бы я дорого дал в эту

* Имеется в виду родственник Е. С. Бородиной, чинов-

ник С. П. Ступишин.

255

минуту, чтобы ты была со мной!»; «Долго бродил я

до ночи, осматривая каждый уголок... Мне все нё

верилось, что я наяву вижу все это, что я наяву

хожу по этим знакомым местам: я трогал стены до-

мов рукою, прикасался к ручке двери знакомых

подъездов, словом, вел себя, как человек не совсем

в своем уме» (IV, 160—162) — эти характерные фразы

из гейдельбергского письма говорят о подлинном

душевном обновлении, которое пережил его автор,

посетив маленький немецкий городок.

Во время последующих заграничных путеше-

ствий Бородин снова испытал радостное чувство

«омоложения». «Поездка эта меня очень освежила

во всех отношениях» (III, 186),— констатировал он,

вернувшись из-за границы в 1881 году. Через че-

тыре года, побывав в Веймаре у Листа, он поделился

с женой любопытными самонаблюдениями: «Сна-

чала мне казалось, что, отпустив себе седую бороду,

л совсем одряхлел духом, и, ехав в Веймар и при-

ехав, был, точно деревянный; ничего и ничем не

сказывалось мне. Порешил, что, должно быть, со-

старился духом, состарившись телом. Как въехал

в город — так сразу и обдало... К счастью, оказа-

-лось, что это только была легкая усталость. При

первом же свидании с Листом все прошло» (IV, 127).

Но все же и теперь, как прежде, самым полным

•отдыхом, самым лучшим источником сил было для

Бородина пребывание в русской деревне. Стоило

•ему после заграничной поездки приехать сюда —

гбудь то Давыдово или Житовка,— как впечатления,

от путешествия вскоре отодвигались далеко-далеко,

«заграницу», по его словам, совсем «вышибало» и,

казалось, будто он живет в деревне не дни, а уже

целые месяцы... Нигде так хорошо не работалось

Бородину, как в деревне. «По правде сказать,— пи-

сал он в 1879 году, уезжая из Давыдова,— смерть

жаль расставаться с моим роскошным, огромнейшим

кабинетом, с громадным зеленым ковром, уставлен-

ным великолепными деревьями, с высоким голубым

сводом вместо потолка — короче, с нашими задвор-

ками. Смерть жаль приволья, свободы, крестьянской

:25в

Дом в селе Давыдове (ныне — Владимирской обл.),

где жил Бородин летом 1879 г.

рубахи, портков и мужицких сапогов, в которых я

безбоязненно шагаю десятки верст по лесам, дебрям,

болотам, не рискуя наткнуться ни на профессора,

ни на студента, ни на начальника, ни на швейцара»

(Ш, 71).

Именно здесь, в деревне, создавалось Бороди-

ным-композитором почти все лучшее, что принесло

с собой последнее 10-летие его творчества. Так при-

касался к родной почве этот богатырь Антей, наби-

раясь новых сил, чтобы идти дальше, вопреки всем

трудностям и препятствиям, вперед по избранному

пути.

Еще в конце 60-х и в 70-х годах Бородин стал

не только впечатлительным и заинтересованным

Наблюдателем русской музыкальной жизни, но и ее

участником. Но он участвовал в ней больше как

музыкально -обш,ественный деятель и критик, не-

жели как композитор: его сочинения были еиде так

Немногочисленны и исполнялись так редко, что

'''РУДно было говорить об их активной роли в музы-

кальной жизни страны. В этом смысле Бородин был

л. п. Породи,, 257

в ином положении, чем другие кучкисты — Мусорг,

ский, Римский-Корсаков, Кюи, чьи оперы шли на

сцене,— не говоря уже о Балакиреве.

С конца 70-х — начала 80-х годов ситуация, од-

нако, изменилась. Болезнь, а затем смерть вывели

Мусоргского из рядов действующих композиторов

Творчество Кюи становилось все менее содержа-

тельным и оригинальным. Балакирев, хотя и воз-

вратился к музыкальной деятельности, отдавал свои

силы главным образом окончанию начатого в 60-х

годах («Тамара»). В то же время Бородин нетороп-

ливо, с перебоями, но неуклонно шел в своем твор-

честве вперед. Появляются новые большие «куски»

«Князя Игоря», оканчивается Первый квартет и соз-

дается Второй, пишутся симфоническая картина

«В Средней Азии», «Парафразы », Маленькая сюита

и Скерцо для фортепиано. Серенада для квартета,

романсы «У людей-то в дому», «Арабская мелодия»,

«Для берегов отчизны дальной», «Спесь», «Чудный

сад», сочиняется Третья симфония.

Большая часть этих произведений, вместе с соз-

данным ранее, исполняется по нескольку раз в Рос-

сии и за границей, имеет успех и, следовательно,

привлекает всеобщее внимание. Это ощущает и сам

композитор. И если раньше немногие письма Боро-

дина, целиком посвященные музыкальным вопро-

сам, были заполнены сообщениями о создании и

исполнении чужих сочинений, то теперь «музыкаль-

ных» писем у него появляется гораздо больше, и

они содержат главным образом описание его соб-

ственных творческих дел и концертных успехов.

Достаточно взглянуть, например, на письма жене от

30 ноября 1885 года, 23 октября и 20 ноября

1886 года и Гаврушкевичу от 6 мая 1886 года, чтобы

убедиться, что Бородину теперь требуется каждый

раз по нескольку страниц для одного лишь пере-

числения, где и когда исполнялись его произведения

или что он написал нового за последнее время.

Не удивительно поэтому, что уже на рубеже 70-х

и 80-х. годов Бородин выдвигается наряду с Рим-

ским-Корсаковым в глазах современников в каче-

258