Социальная работа в Сибири. Сборник научных трудов

Подождите немного. Документ загружается.

123

Мир Детства – неотъемлемая часть образа жизни и культуры любого отдельно взятого

народа и человечества в целом.

В историко-социологическом и этнографическом изучении детства И. С. Кон выделя-

ет три автономных аспекта:

- положение детей в обществе, их социальный статус, способы жизнедеятельности,

отношения со взрослыми, институты и методы воспитания и др;

- символические образы ребенка в культуре и массовом сознании, соционормативные

представления о возрастных свойствах, критериях зрелости и т. п.;

- собственно культура детства, внутренний мир ребенка, направленность его интере-

сов, детское восприятие взрослого общества, фольклор и т. д.

Все эти аспекты взаимосвязаны, и каждый из них может быть предметом разнообраз-

ных психологических, социологических, исторических и этнографических изысканий. По-

знание детства в научной или художественной форме неотделимо от истории общества и его

социального самосознания.

Отдельные элементы истории Детства имеются в любых хороших трудах по социаль-

ной истории, истории семьи, культуры и быта, а также в исторических биографиях. Однако

эти данные фрагментарны, несистематичны и теоретически слабо осмысленны.

Исторически понятие Детства связывается с определенным социальным статусом.

Много интересных фактов было собрано французским демографом и историком Ф. Ариесом.

Благодаря его работам, интерес к истории детства значительно вырос, а исследования при-

знаны классическими.

Ф. Ариеса интересовало, как в ходе истории в сознании художников, писателей и

ученых складывалось понятие Детства и чем оно отличалось в различные исторические эпо-

хи. Он впервые конкретно показал, что Детство – не просто естественная универсальная фаза

человеческого развития, а понятие, имеющее сложное, неодинаковое в разные эпохи соци-

альное и культурное содержание.

Книга Ф. Ариеса "Ребенок и семейная жизнь при Старом Режиме" освещает три глав-

ных круга вопросов:

- эволюцию понятия и образа детства – периодизацию жизненного пути, историю

осознания детства как особого социокультурного явления, эволюцию детской одежды, игр и

развлечений, целей и методов нравственного воспитания;

- историю школьной жизни – возраста школьников, смены типов учебных заведений,

изменения целей и методов дисциплинирования школьников и т.д.;

- место и функции детей в "старой" и "современной" семье.

Ф. Ариеса и его многочисленных последователей интересует не столько исторический

ребенок или реальное прошлое Детства, сколько социальные установки, отношение взросло-

го к детям и Детству. То, как общество воспринимает и воспитывает своих детей, по

Ф. Ариесу, - одна из главных характеристик культур в целом.

Если социологически ориентированные истории пытаются раскрыть объективные ус-

ловия и предпосылки эволюции понятия Детства и функционирования связанных с ним со-

циальных институтов, то "психологическая история" апеллирует преимущественно к внут-

ренним мотивационным процессам, пытаясь "расшифровать" их посредством психоаналити-

ческой интерпретации биографических данных, переписки дневников и других личных до-

кументов. Среди представителей этого направления немало видных психиатров и психоана-

литиков, начиная с Э. Эриксона, чья книга "Детство и общество" (1950) так же важна для

становления психологической истории детства, как книга Ф. Ариеса – для истории социаль-

ной. Сам Э. Эриксон пишет, что "современный психоанализ занимается изучением эго, под

которым понимается способность человека объединять личный опыт и собственную

дея-

тельность. Психоанализ смещает акцент с концентрации на изучение условий, притупляю-

щих и искажающих эго конкретного человека, на изучение корней эго в социальной органи-

зации. Данная книга об отношении эго к обществу... Психоаналитический метод является по

существу историческим. Сказать, что психоанализ изучает конфликт между зрелым и инфан-

124

тильным, новейшими и историческими пластами в душе человека – значит сказать, что пси-

хоанализ изучает психологическую эволюцию через анализ конкретной личности…" Далее

Э. Эриксон указывает на две особенности в отношениях личности и общества: "Человеческая

личность развивается по ступеням, предопределяемым готовностью растущего индивидуума

проявлять стойкий интерес к расширяющейся социальной среде, познавать ее и взаимодей-

ствовать с ней. Общество стремится к такому устройству, когда оно соответствует такой го-

товности и поощряет эту непрерывную цепь потенциалов к взаимодействию, старается обес-

печивать и стимулировать надлежащую скорость и последовательность их раскрытия". В

этом и состоит, по Э. Эриксону, "поддержание человеческого общества".

И. С. Кон отмечает, что самой широкой и честолюбивой психоаналитической концеп-

цией истории детства является "психогенная теория истории" американского психоаналити-

ка, социолога и историка Ллойда Демоза. Психоистория, по Л. Демозу, - это независимая от-

расль знания, которая не описывает отдельные исторические периоды и факты, а устанавли-

вает общие законы и причины исторического развития, коренящиеся во взаимоотношениях

детей и родителей.

В соответствии со своими идеями Л.Демоз подразделяет всю историю Детства на

шесть периодов, каждому их которых соответствует определенный стиль воспитания и фор-

ма взаимоотношений между родителями и детьми.

Инфантицидный стиль (с древности до IV в. н. э.) характеризуется массовым дето-

убийством, а те дети, которые выживали, часто становились жертвами насилия. Символом

этого стиля служит образ Медеи.

Бросающий стиль (IV–XIII вв.). Как только культура признает наличие у ребенка ду-

ши, инфантицид снижается, но ребенок остается для родителей объектом проекций, реактив-

ных образований и т. д. Главное средство избавления от них – оставление ребенка, стремле-

ние сбыть его с рук. Младенца сбывают кормилице, либо отдают в монастырь или на воспи-

тание в чужую семью, либо держат заброшенным и угнетенным в собственном доме. Симво-

лом этого стиля может служить Гризельда, оставившая своих детей ради доказательства

любви к мужу.

Амбивалентный стиль (XIV–XVII вв.) характеризуется тем, что ребенку уже дозволе-

но войти в эмоциональную жизнь родителей и его начинают окружать вниманием, однако

ему еще отказывают в самостоятельном духовном существовании. Типичный педагогиче-

ский образ этой эпохи – "лепка" характера, как если бы ребенок был сделан из мягкого воска

или глины. Если же он сопротивляется, его беспощадно бьют, "выколачивая" своеволие как

злое начало.

Навязчивый стиль (XVII в.). Ребенка уже не считают опасным существом или про-

стым объектом физического ухода, родители становятся к нему значительно ближе. Однако

это сопровождается навязчивым стремлением полностью контролировать не только поведе-

ние, но и внутренний мир, мысли и волю ребенка. Это усиливает конфликты отцов и детей.

Социализирующий стиль (XIX – середина XX в.) делает целью воспитания не столько

завоевание и подчинение ребенка, сколько тренировку его воли, подготовку к будущей само-

стоятельной жизни. Ребенок мыслится, скорее, объектом, чем субъектом социализации.

Помогающий стиль (с середины XX в.) предполагает, что ребенок лучше родителей

знает, что ему нужно на каждой стадии жизни. Поэтому родители стремятся не столько дис-

циплинировать или "формировать" его личность, сколько помогать индивидуальному разви-

тию. Отсюда – стремление к эмоциональной близости с детьми, понимаю, эмпатии и т.д.

Хотя взятая в целом "психогенная теория истории" весьма односторонняя, она спо-

собствовала активизации исследований истории детства.

История детства не может существовать вне широкого социокультурного контекста,

учитывающего эволюцию способов производства, половозрастной стратификации, типов се-

мьи, системы межличностных отношений, а также ценностных ориентаций культуры.

125

Ребенок и общество

Все народы по-своему заботятся, любят

и выращивают потомство. Но от инстинктивной потребности

в продолжении рода до индивидуальной любви к ребенку,

благополучие которого становится смыслом и осью собственного

существования родителей, - дистанция огромного размера.

И. С. Кон

Интерес к Детству и само понятие детства практически отсутствовало до XVIII века.

Как писал Аргос: "Это не значит, что детьми вообще пренебрегали и не заботились о них.

Понятие детства не следует смешивать с любовью к детям: оно означает осознание специфи-

ческой природы детства, того, что отличает ребенка от взрослого". Человечество, как и вся-

кий биологический вид, всегда придавало большое значение продолжению рода. Многие ре-

лигии считают бесплодие самой страшной божественной карой. Деторождение почти всюду

оформляется особыми священными ритуалами. Вот как, например, М. Мид (американская

исследовательница, детский этнограф) описывает церемонию рождения ребенка на островах

Самоа (Папуа – Новая Гвинея): "Дням рождения не придают значения на Самоа. Но появле-

ние на свет ребенка, как таковое, в семье высокого ранга предполагает большой праздник. В

течение нескольких месяцев до родов родственники отца приносят в дар будущей матери

пищу, в то же время родственницы с материнской стороны хлопочут над приданным для но-

ворожденного. Сами роды отнюдь не интимное дело. Приличия требуют, чтобы роженица не

корчилась от боли, не кричала, не возражала против присутствия 20–30 людей в доме, кото-

рые, если надо, будут сидеть около нее сутками, смеяться, шутить, развлекаться. Если мла-

денец – девочка, то пуповина зарывается под шелковицу, чтобы девочка была хорошей хо-

зяйкой. Если младенец – мальчик, то пуповина бросается в море, чтобы он стал искусным

рыбаком или земледельцем. Затем гости расходятся по домам, мать поднимается с постели и

приступает к своим обычным делам, а ребенок вообще перестает вызывать большой интерес

у кого бы то ни было. День и месяц его рождения забывается".

Для первобытного общества (да и для последующих - античного и средневекового)

характерна была двоякость в отношении к детям. Младенец одновременно персонификация

невинности и воплощение природного зла. А главное – он как бы недочеловек, существо,

лишенное разума. Например, в Уганде женщины и маленькие дети не имеют статуса лиц,

воспринимаясь как вещи или как нечто среднее между человеком и вещью. В Древней

Япо-

нии новорожденных признавали полноценными людьми после совершения специальных об-

рядов. Убийство младенца не считалось тяжким преступлением, считалось "отправить на-

зад", "возвратить" в мир духов. А вот на Филиппинах уже пятимесячный плод считался, в

известном смысле, человеком и в случае выкидыша его хоронили с соблюдением всех обря-

дов. Вместе с

тем иметь детей считалось почетным, и все члены общины обычно ласковы и

внимательны к детям.

Что касается инфантицида в первобытном обществе, то большинство исследователей

связывают его распространенность, прежде всего, с низким уровнем материального произ-

водства. Народы, стоящие на низшей ступени исторического развития, живущие собиратель-

ством, физически не могут прокормить большое потомство. Убийство новорожденных мла-

денцев было здесь такой же естественной нормой, как убийство стариков. Кон приводит

пример: "У бушменов мать кормит ребенка грудью до 3–4 лет, когда можно будет найти

подходящую для него пищу… Часто второй или даже несколько детей рождаются, когда

мать еще кормит грудью первого. Но молока матери не хватает на всех детей, да и больше

одного ребенка она не смогла бы носить на большие расстояния, которые проходит в поис-

ках пищи. Поэтому нередко последнего новорожденного убивают сразу после появления на

свет".

126

На основе изучения этнографических материалов Д. Б. Эльконин показал, что на са-

мых ранних стадиях развития человеческого общества, когда основным способом добывания

пищи было собирательство с применением примитивных орудий, ребенок очень рано при-

общался к труду взрослых, практически усваивая способы добывания пищи и употребление

примитивных орудий. Иллюстрацией может быть описание встречи с аборигенами пустыни

Гибсона (Западная Австралия) Дугласа Локвуда (1957). Образ жизни этих людей сосредото-

чен на поиске пищи и воды на уровне каменного века. Женщины племени пинтуби, сильные

и выносливые, могли часами идти по пустыне с тяжелым грузом топлива на голове. Детей

они рожали лежа на песке, помогая и сочувствуя друг другу. Они не имели представления о

гигиене, не знали даже причины деторождения. Д. Локвуд пишет, что девочка 2–3 лет во

время еды засовывала себе в рот то огромные куски лепешки, то кусочки мяса крошечной

гуаны, которую она сама испекла в горячем песке. Ее младшая сводная сестра сидела рядом

в грязи и расправлялась с банкой тушенки (из запасов экспедиции), вытаскивая мясо пальчи-

ками. Маленькая девочка, еще не умевшая как следует ходить, устроила для себя отдельный

костерчик. Наклонив голову, она раздувала угли, чтобы огонь перекинулся на ветви и согрел

ее. Она была без одежды и, наверное, страдала от холода, и все же не

плакала. В лагере было

трое маленьких детей, но никто ни разу не слышал их плача.

При таких условиях не было ни необходимости, ни времени для стадии подготовки

детей к будущей трудовой деятельности. Как подчеркивал Д. Б.Эльконин, детство возникает

тогда, когда ребенка нельзя непосредственно включить в систему общественного производ-

ства.

Переход

к производящей экономике существенно меняет дело. Дети уже в раннем

возрасте могут быть использованы для прополки полей или для присмотра за скотом. Осед-

лый образ жизни и более надежная пищевая база также объективно способствует выживае-

мости детей. Отныне инфантицид перестает быть жесткой экономической необходимостью и

практикуется не столь широко, в основном по качественным, а не по количественным сооб-

ражениям.

По воспоминаниям античных и средневековых авторов детство было не из легких в те

далекие времена: "Кто не ужаснулся бы при мысли о необходимости повторить свое детство

и не предпочел бы лучше умереть?" – восклицает Августин. Отец медицины Гиппократ и ро-

доначальник гинекологии Сорон Эфесский деловито обсуждают вопрос о том, какие именно

новорожденные заслуживают того, чтобы их выращивали. Аристотель считает вполне спра-

ведливым, что ни одного калеку-ребенка кормить не следует. Цицерон писал, что смерть ре-

бенка нужно переносить "со спокойной душой", а Сенека считал разумным топить слабых и

уродливых младенцев. Маленькие дети не вызывают у античных авторов чувства умиления,

их большей частью просто не замечают. Ребенок рассматривается как низшее существо, он в

буквальном смысле слова принадлежит родителям как прочая собственность.

Право полновластно распоряжаться жизнью и смертью детей было отобрано у отцов

только в конце IV века н. э. Инфантицид стали считать преступлением только при императо-

ре Константине в 318 году, а к человекоубийству он был приравнен лишь в 374 году.

Запрещение детоубийства еще не было также признанием за ребенком права на лю-

бовь и, тем более, автономное существование. В Библии содержится около двух тысяч упо-

минаний о детях. Среди них многочисленные сцены принесения детей в жертву, побивания

их камнями, просто избиения; многократно подчеркивается требование любви и послушания

детей, но нет ни одного намека на сочувствие к детям и понимание детских переживаний.

В Средние века, как только ребенок мог обходиться без постоянной заботы своей ма-

тери, няньки или кормилицы, он принадлежал к обществу взрослых. Слово "ребенок" не

имело в

языке своего современного смысла, который придается ему сейчас. Так, например, в

Средневековой Германии слово "ребенок" было синонимом понятия "дурак". Детство счита-

лось периодом быстро проходящим и малоценным.

Еще одной характерной особенностью Средневековья было то, что дискриминирова-

ли детей и в похоронном обряде. Во Франции юных отпрысков знати хоронили на кладбище

127

(как бедных), лишь в конце XVII века им найдут место в фамильных склепах рядом с роди-

телями. Многие теологи считали ненужным служить заупокойные мессы по детям, умершим

до семейного возраста.

Безразличие по отношению к детству, по мнению Ф. Ариеса, было прямым следстви-

ем демографической ситуации того времени, отличавшейся высокой рождаемостью и боль-

шой детской смертностью. Знатные люди пышно праздновали рождение детей, но довольно

спокойно переживали их потерю. Монтень писал: "Я сам потерял двоих или троих детей,

правда, в младенческом возрасте, если и не без некоторого сожаления, но, во всяком случае,

без ропота". Это не значит, что детей не любили. Средневековые хроники, жития святых и

документы XVI–XVII веков донесли до нас множество трогательных историй о самоотвер-

женных и ласковых матерях и внимательных воспитателях.

Историки много лет спорили, стало ли воспитание детей в Европе в XVI–XVII веках

более терпимым и либеральным, нежели в Средние века, или, напротив, более строгим, су-

ровым и репрессивным. Как замечает Л. Стоун, в некоторых сферах жизни дети в Средние

века и Возрождение пользовались значительно большей автономией, нежели в последующий

период. Это касалось режима питания, гигиенической культуры, детской сексуальности, что

соответствовало общему "несерьезному" взгляду на ребенка до 7 лет. Некоторые другие сто-

роны детского поведения, напротив, контролировались очень сурово. Строго ограничивалась

физическая подвижность младенца. Официально тугое пеленание первых 4 месяцев объясня-

лось заботой о безопасности малыша, который, как считалось, может искривить свои неж-

ные конечности, оторвать себе уши, выколоть глаза и т. д. Но вместе с тем оно избавляло

взрослых от многих забот, сковывая активность ребенка. Заставляя его дольше спать и по-

зволяя перемещать его как простой пакет. Освободившись от пеленок, мальчики обретали

относительную свободу, зато девочки сразу же помещались в жесткие корсеты.

Физические ограничения дополнялись духовным гнетом. В начале Нового времени

педагогика, как и средневековая, настойчиво доказывает необходимость подавлять и ломать

волю ребенка, видя в детском своеволии источник всех и всяческих пороков. По словам из-

вестного пуританского проповедника Д. Робинсона, "дети не должны знать, если это можно

скрыть от них, что они имеют собственную волю".

В XVII веке обучение и воспитание детей постоянно сравнивали с дрессировкой ло-

шадей, ловчих птиц и охотничьих собак, причем все это основывалось на принципе подчи-

нения воли. Телесные наказания, жестокие порки широко применялись как в семье, так и в

школе, включая университет. В английских университетах публичной порке подвергали 18-

летних юношей. Считалось, что другого способа обучения не существует.

Не менее жестко, чем учеба, контролировалась социальная активность ребенка. Дети,

даже взрослые, не могли сами выбирать род занятий, не имели решающего, а часто даже

со-

вещательного голоса в выборе брачных партнеров.

Вот как описывает взаимоотношения детей и родителей в русской семье XVI–XVII

веков Костомаров: "Между родителями и детьми господствовал дух рабства, прикрытый

ложною святостью патриархальных отношений. Покорность детей была более рабская, чем

детская, и власть родителей над ними переходила в слепой деспотизм без нравственной си-

лы. Чем благочестивее был родитель, тем суровее обращался с детьми, ибо церковные поня-

тия предписывали ему быть как можно строже. Слова почитались недостаточными, как бы

убедительны они ни были. Домострой запрещает даже смеяться и играть с ребенком".

Согласно Уложению 1649, года дети не имели права жаловаться на родителей, убий-

ство сына или дочери каралось всего лишь годичным тюремным заключением, когда как де-

тей, посягнувших на жизнь родителей, закон предписывал казнить "безо всякой пощады".

Это неравенство было устранено только в 1716 году, причем Петр I собственноручно припи-

сал к слову "дитя" добавление "во младенчестве", ограждая тем самым жизнь новорожден-

ных и грудных детей.

В конце XVII – начале XVIII веков нравы постепенно стали смягчаться. Под влиянием

нескольких поколений гуманистической пропаганды (Гварино, Э. Роттердамский, Т. Элиот,

128

Я. Коменский и др.) телесные наказания становятся реже, некоторые вовсе от них отказыва-

ются. Появляется понятие о человеческом достоинстве ребенка, а позже о его праве на более

или менее самостоятельный выбор жизненного пути.

В каждом обществе и на любом этапе его развития сосуществуют разные стили и ме-

тоды воспитания, в которых ясно прослеживаются многочисленные сословные, классовые,

региональные, семейные и прочие вариации.

Образ ребенка и тип отношения к нему неодинаковы в разных обществах, причем это

зависит как от уровня социально-экономического развития, так и от особенностей культур-

ного символизма.

Образы Детства

Взрослый возмущается при мысли,

что ребенок и он – равны.

Франсуаза Дольто

В западноевропейской культурной традиции налицо несколько разных образов, "мо-

делей" ребенка: а) традиционный христианский взгляд, что новорожденный уже имеет на

себе печать первородного греха и спасти его можно только беспощадным подавлением его

воли, подчинением родителям и духовным пастырям; б) точка зрения социально-

педагогического детерминизма, что ребенок по природе не склонен ни к добру, ни к злу, а

представляет собой нечто, на котором общество или воспитатель могут написать то, что

угодно; в) точка зрения природного детерминизма, согласно которой характер и возможно-

сти ребенка предопределены до его рождения; г) утопическигуманистический взгляд, что

ребенок рождается хорошим и добрым и портится только под влиянием общества; эта идея

обычно ассоциируется с романтизмом, но ее защищали также некоторые гуманисты эпохи

Возрождения, истолковавшие в этом духе старую христианскую догму о детской невинно-

сти.

Исследования ученых в области изобразительного искусства привели к выводу, что

вплоть до XIII века искусство не обращалось к детям. Детские образы в живописи того вре-

мени встречаются лишь в религиозно-аллегорических сюжетах. Это ангелы, младенец Иисус

и нагое дитя как символ души умершего. Изображение реальных детей долго отсутствовало

в живописи. Если же в произведениях искусства и появлялись дети, то они изображались как

уменьшенные взрослые.

В средневековой литературе Западной Европы ребенок занимал место бедняка или

даже зачумленного. Такова была воля церкви. Сочинения средневековых клириков напоми-

нают, что ребенок – существо, которого следует во всем остерегаться, так как он может быть

вместилищем темных сил. Новорожденный еще принадлежит к низшему миру, ему только

предстоит родиться для жизни духа. Он несет проклятье, нависшее над человеком, изгнан-

ным из рая, он платит за

грехи взрослых. По отношению к нему используются презритель-

ные, а то и бранные выражения. Даже крещение не уничтожает факта первородного греха.

В литературе классицизма детские образы еще не занимали сколько-нибудь значи-

тельного места, так как классицизм интересует всеобщее, образцовое в людях, и детство

предстает как возрастное уклонение от нормы (не

-зрелость), так же как сумасшествие – пси-

хическое отклонение от нормы (не-разумие).

Признаком преодоления безразличия к детству, как считает Ф. Ариес, служит появле-

ние в XVI веке портретов умерших детей, смерть которых переживалась теперь как действи-

тельно невосполнимая утрата.

Важным символом изменения отношения к детству служит, по мнению Ф.Ариеса,

одежда. В Средние века как только ребенок вырастал из пеленок, его сразу же одевали в кос-

тюм, ничем не отличавшийся от одежды взрослого, соответствующего социального положе-

ния. Только в XVI- XVII веках появляется специальная детская одежда, отличающая ребенка

129

от взрослого. Интересно, что для мальчиков и девочек в возрасте от 2 до 4 лет одежда была

одинаковой и состояла из детского платьица. Анализируя портретные изображения детей на

старинных картинах и описание детского костюма в литературе, Ф. Ариес выделяет 3 тен-

денции в эволюции детской одежды:

феминизация – костюм для мальчиков во многом повторяет детали женской одежды;

архаизация – одежда детей в данное историческое время запаздывает по сравнению со

взрослой модой и во много повторяет взрослый костюм прошлой эпохи;

использование для детей высших сословий обычного взрослого костюма низших.

Как подчеркивает Ф. Ариес, формирование детского костюма стало внешним прояв-

лением глубоких внутренних изменений отношения к детям в обществе – теперь они начи-

нают занимать важное место в жизни взрослых.

У просветителей намечается интерес к детству, но, скорее, прозаический, воспита-

тельный, чем поэтический. Это проявляется в возникновении специальной детской литера-

туры, преследующей назидательные, дидактические цели. Детские и юношеские годы зани-

мают все больше места в просветительских автобиографиях и "романах воспитания", изо-

бражаясь как период становления, формирования личности героя. Однако детство, отрочест-

во и юность для просветителей – еще не самоценные этапы жизни, а только подготовка к

ней, имеющая главным образом служебное значение.

Франсуаза Дольто, представительница детского психоанализа в книге "На стороне ре-

бенка" отмечает, что гуманизм Возрождения "положил конец опале божьих уродцев, место

которых в чистилище, а то и в аду, рядом с низшими существами, слугами, рабами и живот-

ными". Ф. Дольто предполагает, что эту реабилитацию подготовил культ младенца Иисуса:

"Ангел или демон, он был или воздушным созданием, или находился среди ужей пылающих.

Символическое дитя находится между небом и землей, не то падший ангел, не то будущий

герой".

М. Эпштейн и Е. Юкина, описывая образы детства, констатируют, что "только роман-

тизм почувствовал детство не как служебно-подготовительную фазу возрастного развития,

но как драгоценный мир в себе, глубина и прелесть которого притягивает взрослых людей.

Все отношения между возрастами как бы перевернулись в романтической психологии и эс-

тетике: если раньше детство воспринималось как недостаточная степень развития, то теперь,

напротив, взрослость предстала как ущербная пора, утратившая непосредственность и чис-

тоту детства".

Ф. Дольто пишет, что в начале XIX века на первый план выходит "ангелизм". Все ро-

мантические поэты воспевают ребенка. Но его изображение инфантилизировано: "Это не бо-

лее чем зыбкий призрак, свидетельствующий о божественной природе человека и об утра-

ченном рае. Взрослому он напоминает о первоначальной чистоте, самом благородном, самом

харизматическом состоянии человека".

Об этом же пишет и И. С. Кон: "В романтических произведениях фигурирует не ре-

альный, живой ребенок, а отвлеченный символ невинности, близости к природе и чувстви-

тельности, недостающих взрослым". Детская невинность и непосредственность противопос-

тавляются "извращенному" и холодному миру рассудочной взрослости. Романисты XIX века

стремятся поместить ребенка в его социальное окружение и драматизировать его участь. Он

– жертва общества (Ж. Ж. Руссо: "Ребенок рождается добрым дикарем, порочным делает его

общество").

В качестве вывода можно обратиться к словам И. С. Кона, который говорит о том, что

культ идеализированного детства не содержал в себе интереса к психологии подлинного ре-

бенка. Объективное изучение детства даже показалось бы романтику кощунственным, а по-

взросление выглядело, скорее, потерей, чем приобретением. Постулировав существование и

самоценность мира Детства, романтизм идеализировал его, превратив ребенка в миф, кото-

рый последующим поколениям предстояло исследовать и тем самым развенчивать.

Повествуя об образах Детства в художественной литературе и искусстве нового вре-

мени, И. С. Кон отмечает, что они меняются и развиваются. У сентименталистов и романти-

130

стов "невинное детство" выглядит безмятежной порой счастья. В реалистическом романе

1830–1850 годов, особенно у Диккенса, появляются образы бедных обездоленных детей, ли-

шенных домашнего очага, жертв семейной и, особенно, школьной тирании, однако сами дети

остаются одномерно наивными и невинными. Художественному исследованию подвергается

семейное "гнездо" и выясняется, что под теплой оболочкой здесь часто скрываются жесткое

рабство, гнет и лицемерие, калечащие ребенка.

В статье М. Эпштейна и Е. Юкиной интересно прослеживаются образы детства в Рос-

сии, которые наделяются глубокой значимостью. Детство у Лермонтова, например, пред-

ставляется зыбким цветущим островком посреди пустынного моря жизни. Душевное поста-

рение у него опережает физический возраст, и это трагическое несоответствие требует поры-

ва назад, в утраченную гармонию детства. У Пушкина же душевное расположение каждого

возраста соответствует его физическому состоянию, детство, как и старость, есть просто мо-

мент в круговороте времен.

Авторы статьи пишут, что интерес к детству отчетливее всего выражен у русских пи-

сателей, которые наиболее преданы идее старины, почвы, патриархального уклада (Аксаков,

Достоевский, Толстой, Бунин и др.): "Любовь к прошлому придает самозамкнутость и само-

ценность прожитой жизни, выступающей уже не как средство для настоящего, но как цель в

себе; сберегая прошлое, личность тем самым сохраняет непрерывность своего развития как

личности, целостность духовного бытия".

М. Эпштейн и Е. Юкина в детских образах у Толстого отмечают, что он первый в рус-

ской литературе показал текучее, незастывающее вещество души, обнажил вечно детское,

неготовое, что в глубине своей сохраняет всякий человек. Детство не подчиняется "линии",

оно живет разнонаправленно, многомерно, жадно соприкасаясь со всем, что его окружает.

Ребенок у Достоевского, по словам авторов, "традиционный христианский символ

святости и существо демоническое, готовое попрать все христианские святыни". В нем абсо-

лютнее, чем во взрослом, выражены полюса человеческой нравственности – божественное и

сатанинское. Высший идеал Достоевского – это взрослый, сохранивший в себе черты дет-

ской невинности, непосредственности, но прибавивший к ним опыт нравственного сознания.

Исследуя тему детства в Западном искусстве XX века, М. Эпштейн и Е. Юкина ука-

зывают на популярный мотив дегуманизации детства как некой чужеродной и даже враж-

дебной человечеству инопланетной цивилизации (рассказы Р. Бредбери). "Среди всех бес-

численных форм иноположной жизни дети, может быть, страшнее всего, ибо они порождены

нами, вроде бы всецело зависят от нас, но по

внутреннему складу совершенно для нас не-

проницаемы". Детство у Э. Бредбери оказывается чем-то вроде метафоры таинственного и

непредсказуемого, как "если бы прилетело бы с острова, где не ступала нога человека". Тема

детства в определенной западной культуре, констатируют М. Эпштейн и Е. Юкина, прошла

путь от романтической умиленности к мистическому страху

и трепету, от идиллии к филь-

мам ужасов.

В статье М. Эпштейна и Е. Юкиной интересно сопоставляются детские образы Акса-

кова и Толстого, Диккенса и М. Твена. Ф. Дольто подчеркивает, что твеновский герой – пер-

вые симптомы того, что произошло открытие ребенка как такового, ребенка как человека,

пытающегося приобщиться к жизни посредством своего собственного опыта.

По мнению М. Эпштейна и Е. Юкиной, тема детства в советской литературе изна-

чально была наделена особым художественным и нравственным значением, ребенок стал

одним из главных положительных героев.

Образ сиротства у М. Шолохова символизирует коллизии в судьбах целой страны; ис-

тория, вторгаясь в жизни людей, отчуждает их от почвы, в которую они веками были укоре-

нены, от земли, от семьи. Беспризорников А. С. Макаренко исторические коллизии выброси-

ли из семейных гнезд на каменные мостовые. А. С. Макаренко показал другой путь - заме-

нить разорванные связи человека со своим прошлым связями в коллективе сверстников. Он

показал, какие труднейшие проблемы ставит "бессемейное воспитание", бросающее ребенка

131

в мир подвижных общественных отношений, прежде чем он успевает сформироваться как

родовое существо.

Прослеживая тему детства, авторы пишут, что в 40–50 года в произведениях Пришви-

на, Паустовского возникает иной образ детства, скорее сентиментальный, чем героический.

Ребенок окружен реальностью природы и атмосферой сказки, и в нем любовно освящены

черты наивности, простоты и детскости. Надо сказать, что и в американской литературе у

Хемингуэя, Фолкнера, Вульфа образ детства нерасторжимо сплавляется с образом природы.

Для советской литературы 60–70 годов, как пишут авторы статьи, характерен образ

ребенка в рамках семейного портрета. Дети не совершают подвигов, не приносят никакой

общественной пользы, они не играют во дворе, не собирают марки… Все события их жизни

затрагивают очень тесный семейный круг и ничего не значат за его пределами. Романтика

скитальчества, странничества, неустроенности заменяет поэзия домашнего очага.

Завершают обзор образов детства в литературе М. Эпштейн и Е. Юкина словами:

"Выстраданная сопричастность детству, ощущение неразделенной в ним судьбы – необхо-

димая правда, стоящая выше и отчужденного любования детством и отчужденного страха

перед ним".

И. С. Кон приходит к выводу, что художественные образы детства можно и нужно

рассматривать под разными углами зрения:

эстетически – как демонстрацию того или иного художественного стиля;

социологически – как отражение классовых сословных и иных особенностей стиля

жизни и воспитания;

этнологически – "североамериканское детство" в отличие от "мексиканского" или

"немецкого";

исторически – эволюция образов детства и реального положения детей от XIII к XVIII

веку;

психологически – образы детства как воплощение разных психологических, личност-

ных типов;

идеологически – например, русские писатели, наиболее преданные идее старины и

патриархального уклада, охотнее высвечивают гармонию детства;

биологически – как отражение индивидуальных черт характера и биографии автора.

Заканчивая историко-этнографический, литературоведческий экскурс познания Дет-

ства, просятся слова И. С. Кона о том, что интерес к детству возникает лишь на определен-

ном этапе индивидуального и социального развития, а любые представления о нем отражают

весь пройденный нами жизненный путь: "Взрослый не может вернуться в оставленную стра-

ну своего Детства, мир детских переживаний часто кажется ему таинственным и закрытым.

В то же время каждый взрослый несет свое детство и не может даже при желании освобо-

диться от него. В свою очередь, ребенок не может ни физически, ни психологически сущест-

вовать без взрослого; его мысли, чувства и переживания производны от жизненного мира

взрослых. Парадокс, выраженный формулой "мальчик – отец мужчины", повторяется в нау-

ках об обществе: общество не может понять себя, не познав закономерностей своего детства,

и оно не может понять мир детства, не зная истории и особенностей взрослой культуры".

Заключение

Для того чтобы мыслить о детстве, нужно вырасти из него,

почувствовать бремя иного возраста.

М. Эпштейн, Е. Юкина

Своеобразие восприятия мира, свойственное нам в детстве, не исчезает бесследно.

Где-то там, в укромных уголках "взрослого сознания", оно продолжает жить. Время от вре-

мени заявляет о себе. В сновидении, фантазиях, игре, искусстве мы на время возвращаемся к

картине своего детского мира. Может быть затем, чтобы отдохнуть от однообразия обыден-

132

ности. Часто творческие идеи посещают человека именно тогда, когда его сознание на время

"освобождается" от ограниченности реальности. Эту роль "погружения в фантазию" призна-

вали многие: и великий Эйнштейн, и знаменитый химик Кекуле, и математик Пуанкаре. А

искусство? Полотна Мане, Пикассо, Модильяни – разве в них не присутствует что-то от дет-

ского восприятия мира?

Детство не проходит. Оно живет в нас и с нами как подлинный и верный друг. При-

ходит к нам на помощь в минуты усталости и разочарования. В минуты, когда творческая

мысль бьется над неразрешимой проблемой. Возвращается к нам, когда мы, оставив реаль-

ность, погружаемся в мир искусства или в мир сновидений. Детство необходимо нам. Это не

только воспоминание. Это часть нашей взрослой, сегодняшней жизни.

Велика трагедия людей, лишившихся детства. "Сироты земного шара" – так называет

Платонов своих героев, людей, давным-давно лишившихся своих родителей, поневоле "по-

кинувших детство" и не могущих оторваться от него полностью. По словам Л. В. Карасева

(статья "Знаки покинутого детства («постоянное" у Платонова)"), это люди, каждого из кото-

рых, подобно Платонову, жизнь превращала из ребенка во взрослого, лишая юности. Поэто-

му так "томятся" они в жизни, доплакивая то, чего не доплакали в своем "покинутом детст-

ве".

Мир Детства, внутренний мир ребенка – ключ ко многим волнующим проблемам на-

шей жизни. Открытие таинственного "племени" детей, живущего в мире взрослых по своим

собственным законам, имеет важные теоретические и практические последствия. Творче-

ские, интеллектуальные, нравственные возможности ребенка неисчерпаемы. Можно сказать

словами Е. В. Субботского, что "мы живем над залежами драгоценных "полезных ископае-

мых" психики, зачастую и не подозревая о них".

Список литературы

1. Абрамова Г. С. Возрастная психология. – Екатеринбург, 1999. – 370 с.

2. Ананьев Б. Г. Человек как предмет познания. – СПб., 2001. – 276 с.

3. Абраменкова В. В. Социальная психология детства: развитие отношений ребенка в детской

субкультуре. – М.;-Воронеж, 2000. – 414 с.

4. Агацци Э. Человек как предмет философии // Вопросы философии. – 1989. – №12. – С.12-14.

Бромлей Ю. В. Этнографические аспекты изучения человека // Человек в системе наук. – М.

1989. – С. 190 - 202.

6. Дольто Ф. На стороне ребенка. – М., 1997. – 578 с.

7. Зеньковский В. В. Психология детства. – Екатеринбург, 1995. – 297 с.

8. Карасев Л. В. Знаки покинутого детства («постоянное" у Платонова) // Вопросы философии.

– 1990. – № 2. – С. 33 - 38.

9. Кон И

. С. Открытие "Я". – М., 1978. – 156 с.

10. Кон И. С. Ребенок и общество. – М., 1988. – 271 с.

11. Ломов Б. Ф. Изучение человека на основе системного подхода // Человек в системе наук. –

М., 1989. – С. 5 - 13.

12. Мид М. Культура и мир детства. – М., 1988. – 428 с.

13. Обухова Л. Ф. Детская психология: история, факты, проблемы

. – М., 1990. – 352 с.

14. Осорина М. В. Секретный мир детей в пространстве мира взрослых. – СПб., 2000. – 278 с.

15. Психология. Словарь. – М., 1990. – 435с.

16. Педагогический словарь. – М., 1960. – 536с.

17. Субботский Е. В. Ребенок открывает мир. – М., 1991. – 237с.

18. Федосеев П. Н. Философское понимание человека // Человек в системе наук. – М., 1989. –

С. 13 - 21.

19. Фельдтштейн

Д. И. Социальное развитие в пространстве – времени Детства. М., 1997. 378 с.

20. Эриксон Э. Детство и общество. – СПб., 2000. – 420 с.

21. Эпштейн М., Юкина Е. Образы детства // Новый мир. – № 12. – 1979. – С. 25 - 38.

22. Юнг К. Г. Конфликты детской души. – М., 1995. – 274 с.