Сидорцов В.Н., Нечухрин А.Н., Яскевич Я.С. и др. Методологические проблемы истории

Подождите немного. Документ загружается.

и та объяснительная схема истории, которую они принимают.

этих

кругах по-прежнему остается в силе фактор «линейной временной

последовательности»: события свершаются одно за другим, с чет-

кой последовательностью причин и следствий. Более того, объясни-

тельные схемы истории и модели развития всего мира в целом

по-прежнему выстраиваются в соответствии с историей Запада.

Подобное подвергалось критике уже в XIX в., и даже предпри-

нимались попытки построения альтернативных объяснительных^

схем (например, цивилизационный подход Дж. А.Тойнби). В на-

чале XX в. деятельность культурных антропологов во многом под-

готовила общественное сознание к признанию разнообразия и

многонаправленности истории (хотя представители культурной

и социальной антропологии все же исходили из иных посылок,

стремясь через изучение институтов и традиций «примитивных»

обществ понять эволюцию общественных отношений на Западе).

И все же решающий перелом наступил лишь во 2-й половине

XX в.

С распадом колониальной системы народы стран Африки,

Южной Америки, Азии пошли по пути самосознания, открывая

Западу иные модели развития.

общем процессе демократизации

задействованными оказываются так называемые «меньшинства»

(определяемые так по расовому, религиозному, национальному,

тендерному признакам).

Создание общества массового потребления, процессы «инфор-

матизации» и демократизации ведут к перестановке акцентов и

в истории. Предметами изучения социально ориентированной

истории становятся не столько социальные структуры и процессы,

сколько повседневный опыт

людей,

условия, в которых они жили, -

своеобразный «антропологический поворот».

Самоосознание, потребность в «своих» историях, открытие

тем и людей, до этого времени «спрятанных» от истории,

—

все

это привело к кризису тех черт традиционного нарративизма,

которые были связаны с интенциальностью истории и ее тем-

поральной последовательностью. Более того, усилиями предста-

вителей школы «Анналов», исторической антропологии в исто-

рическое сознание стало входить представление о разноуровневом

времени.

Так, время различается не только в зависимости от уровня

генерализации, его деление не исчерпывается знаменитым броде-

левским временем пространств, структур и коньюнктур. Даже само

время событий воспринимается многомерно: его скорость зависит

от исторической эпохи, социального класса, в рамках которых

присутствует разное восприятие времени. Исследования в этом

духе окончательно подорвали представления о линейном времени,

связанные с историцизмом и нарративом.

Примерно в 60-е гг. XX в. широкое распространение получила

идея о том, что историк «всегда является узником мира, внутри

которого он мыслит, и его мысли и восприятие обусловлены

категориями языка, которым он оперирует». Постмодернизм

бросил своеобразный Ьызов и историцизму, и нарративизму.

«Идея о том, что объективность в историческом исследовании

невозможна, потому что не существует самого объекта истории»,

повлекла за собой не только кризис историцизма, традиционно

постулировавшего обратное, но и переоценку устоявшихся цен-

ностей и концепций.

Многие постструктуралисты и постмодернисты приходят к

отрицанию самой идеи глобальной, тотальной или тотализи-

рующей истории (универсальной концепции, ее объясняющей).

Настоящее в любом случае присутствует в прошлом (точнее в

том, как мы его видим). Постмодернизм не отрицает неизбеж-

ного влияния современных моделей знания или власти на изу-

чение прошлого и вследствие этого невозможности создания та-

ких интерпретаций, которые, как желал классик немецкой ис-

ториографии XIX в. Л.Ранке, были бы свободны от оценок и

идеологических влияний. Напротив, среди представителей по-

стмодернизма существует стремление отбросить иллюзии пре-

зентизма и соотнести их с современностью, вскрыть его исто-

рическую случайность

Проявления постмодерна

в историко-культурной сфере

Пожалуй, самым драматическим явлением XX в. стала общая

идея о дискретности, дробление всех сторон человеческой жизни.

Математики, а затем и художники-авангардисты открыли новое

представление действительности, на самом деле состоящей из

фрагментов. Эта стилистика проникла буквально во все жанры

искусства, литературу, кино, рекламную продукцию и т.д. Более

того, она приняла философскую направленность. Идеи дискрет-

ности определяют сегодня новый взгляд и в обществе, и в истори-

ческом сознании.

Таким образом, ситуация постмодерна складывается практи-

чески во всех сферах общественной жизни. По утверждению одного

из авторитетных постмодернистов В.Вельша, «конгруэнция пост-

модернистских феноменов в литературе, архитектуре, как и в раз-

ных видах искусства вообще, так и в общественных феноменах

от экономики вплоть до политики и сверх того в научных теориях

и философских рефлексиях, просто очевидна».

Социально-футуристические аспекты исторического созна-

ния в условиях постмодерна открывают новую картину жизни

общества. Так, считается, что социалистически организованная

экономика и «чисто капиталистическая» система хозяйствова-

ния не просто «приказали долго жить». На современном этапе

человечество, по всей вероятности, приходит к сочетанию этих

систем на совершенно новом уровне. Так, Э. Гидденс в 1990 г.

рисует картину постмодернистского общества, связывающую

многоуровневое демократическое участие, «систему-после-бед-

ности» (социализированная экономическая организация, пре-

одоление войны, система планетарной помощи и др.), демили-

таризацию, гуманизацию технологий в одно неразрывное целое.

Следует признать, что подобного рода построения по прошест-

вии десяти лет кажутся слишком идеальными. Эйфория, связан-

ная с демократизацией, распадом социалистического лагеря, перс-

пективами глобализации мировых процессов, сменилась разочаро-

ванием, недоумением, сомнениями, настороженностью по отноше-

нию к возможностям постмодерна в целом. Тот же Гидденс пре-

достерегает об опасностях, которые таятся в организации жизни в

конце XX в. «Апокалипсис стал банальной возможностью, столь

привычен он как противоположность повседневной жизни; по-

этому, как и все параметры риска, он может стать реальностью».

Особенно настораживает ситуация, сложившаяся в мире в

связи с так называемыми «локальными конфликтами», приобре-

тающими глобальный характер (Сербия, Чечня, Афганистан,

Ирак), а также дисбаланс внешней политики, расширение НАТО

и т.п. Возможно, эти «трудности» являются лишь временными,

связанными с переходным периодом. Однако то, чем окончится

этот переходный период, в какое новое качество перейдет пост-

модернизм, пока остается неизвестным.

Проявления постмодерна в культурной жизни человечества

2-й половины XX

в.

настолько разнообразны и значимы для уясне-

ния его исторической картины, что требуют особого внимания.

Заметим при этом, что «экономические и социальные отношения

не являются приоритетными или доминирующими над культур-

ными; они сами

—

сферы культурной практики и культурного

производства»

Пожалуй, наиболее заметными являются постмодернистские

влияния в сфере искусства, и особенно в литературе. Именно здесь

уже в 1940-е гг. появляются течения, которые позднее будут харак-

теризоваться как постструктуралистские и деконструктивистские,

а с 1950-х гг. нарастает количество произведений, «основной кор-

пус» которых представляет собой «исследования различных видов

повествовательной техники, нацеленной на создание "фрагмен-

тированного дискурса", т.е. фрагментарности повествования».

О времени возникновения постмодернизма существуют разные

мнения. Так, И.Хассан и К.Батлер относят его к 1939 г. (год изда-

ния «Поминок по Финнегану» Дж.Джойса); другие исследова-

тели

—

к 1950 гг., а превращение постмодернизма в господствую-

щую тенденцию в искусстве

—

к середине 1960 гг.

На наш взгляд, представляется весьма затруднительным выяв-

лять те сферы искусства, науки, общественно-экономической

жизни общества, в которых постмодернизм проявился раньше

всего. Так, распад привычных форм в литературе, музыке, живо-

писи в начале XX в. проходил одновременно с оформлением вероят-

ностной физики и многомерной дифференциальной геометрии,

а развитие дискретной, фрактальной математики сопровожда-

лось бурными процессами в искусстве кино, созданием телевиде-

ния, «дискретной» архитектуры и, что особенно важно для исто-

риографической интерпретации, появлением нового взгляда на

феномены языка, кодирования и распознавания знаков.

Д. Лодж, автор не только знаменитых «академических романов»

(«Changing Places», 1984 и «Small World», 1991), снискавших ему

всемирную славу, но и известный исследователь-постмодернист,

так характеризует постмодернистские тексты: «решающим оказы-

вается тот факт, что на уровне повествования они создают у чита-

теля "неуверенность" в самом ходе развития повествования».

С этой характеристикой связано и то, что произведения постмо-

дернистского толка имеют в качестве доминирующей тенденцию

к умолчанию, неопределенности, отсутствию последних истин.

«Специфическое видение мира как хаоса, лишенного при-

чинно-следственных связей и ценностных ориентиров, «мира

децентрированного», предстающего сознанию лишь в виде иерар-

хически неупорядоченных фрагментов, и получило определение

«постмодернистской чувствительности» как ключевого понятия

постмодернизма». Эта постмодернистская чувствительность про-

низывает современные представления не только литераторов и

живописцев, но и непосредственно историков (М. Фуко, X. Уайт).

Согласно таким представлениям в корне изменяются взгляды

на историю. Она теряет телеологичность, присущую практически

всем концепциям, претендовавшим ранее на универсальное объяс-

нение исторического процесса. Идея об историческом прогрессе,

который сопровождает человечество с древнейших времен (через

первобытность, рабовладение, феодализм, капитализм, памятные

нам социализм и коммунизм), так сильно укоренившаяся в исто-

рических кругах постсоветского пространства, даже без своей

идеологической подоплеки становится архаичной.

В чем же смысл истории в таком случае? Историки, придержи-

вающиеся постмодернистких идей, утверждают, что смысл исто-

рии приобретается инновационно, что история не является эволю-

ционным процессом и тем более не обусловлена социально-эконо-

мическими трансформациями общественного организма. У М. Фуко,

например, история

—

это сфера действия сил бессознательного,

хаотичного, скачкообразное накопление знаний и изменений

дискурса.

На современную культурную жизнь сильное влияние оказывает

такой элемент постмодерна, как постструктурализм. Основной

сферой его воздействия вновь стали философия и литература, в

основном в их франко-американских вариантах (Ж. Деррида,

М. Фуко, Ж. Делез, Ю. Кристева, Дж. Миллер и др.).

Однако не меньшее влияние постмодернизма, его системно-

структурного взгляда испытывает историография, особенно со-

циальная история.

Рассмотрение общества как системы, имеющей свое устрой-

ство, структуру, элементы и их функции, открывает перспективы

изучения экономических, социальных процессов (например, в

«урбанистической истории», «рабочей истории»). Кроме того, в

связи с наметившимся уже в 1970-е гг. расширением самого поня-

тия «социальная история» наряду с классами, сословиями, объек-

тами изучения стали такие микроструктуры, как семья, община,

приход и др.

С середины 1970-х

—

начала 1980-х

гг.

под влиянием культурной

антропологии и в социальной истории происходит сдвиг иссле-

довательских интересов от изучения макроуровневых структур к

культуре, причем в ее новом понимании. «Антропологизация»

культуры расширила его, включив сюда «реальное содержание обы-

денного сознания людей прошлых эпох, отличающиеся массо-

вым характером и большой устойчивостью ментальные представ-

ления, символические системы, обычаи и ценности, психологи-

ческие установки, стереотипы восприятия, модели поведения».

В результате дискуссий 1980-х гг. произошел тот самый «антро-

пологический поворот» в исторической науке, который меняет

и ее предметную область, и подходы к изучению. С одной стороны,

акцент в исторических исследованиях перемещается на изучение

собственно «человека в истории», причем не столько созданных

им и довлеющих над ним «структур», сколько его непосредствен-

ного опыта в историческом процессе. В традиционной дихотомии

«действия

—

структуры»'(«общество

—

культура») центральной кате-

горией становится «опыт». С другой стороны, для изучения неосоз-

нанных социокультурных представлений людей прошлого, вклю-

ченных теперь в понятие «культура», историки стали широко исполь-

зовать методы, заимствованные ими из культурной антропологии.

Дифференциация, расширение предмета истории, изменение

подходов к ее изучению, появление новых субдисциплин являются

показателями неотъемлемого качества современной историче-

ской науки

—

ее междисциплинарности. Она выражается не только

в заимствованиях из других дисциплин (социологии, демографии,

психологии, математики и информатики, антропологии, линг-

вистики, литературоведения), но и в «интеграции на уровне конст-

руирования междисциплинарных объектов».

Языковой характер сознания: истинность,

объективность и исторический нарратив

Междисциплинарность и антропологизация исторической

мысли в конце XX в. взаимодействуют с ее «лингвистическим

поворотом». Влияние лингвистики, литературной критики, призна-

ние роли языка имеют в историографии не только гносеологи-

ческий, но и онтологический характер. Методы деконструкции,

поиска скрытых смыслов в текстах любых видов сочетаются с пред-

ставлением о мире как тексте в целом, о том значении, которое

имеет в человеческом существовании язык, и о том, каким обра-

зом языковые системы оказывают влияние на процесс познания.

Подобные представления оказывают огромное влияние на карди-

нальные принципы исторического исследования, процессы по-

знания в целом, существенно меняя и историческое сознание.

Многие современные историки в качестве главного элемента

социализации выделяют язык. С одной стороны, язык

—

это сред-

ство коммуникации в обществе, передачи культурных ценно-

стей, социализации человека. Подобные эпитеты по отношению

к языку являются общеизвестными и даже несколько «приев-

шимися». С другой стороны, в современном понимании культуры

особенно интересна новая сторона языковых отношений, когда

уже сам язык обусловливает и типы, и образ мышления, и особен-

ности культуры той или иной эпохи.

Еще в 1930-е гг. американские лингвисты выдвинули гипотезу о

том, что «мысли индивидуума контролируются непреложными

законами или образцами языка, которые он не осознает». Мысль

эта, развитая в современном деконструктивизме, литературове-

дении и других проявлениях дискурса 2-й половины XX века, во

многом определяет и состояние, и перспективы историографии.

Итак, с одной стороны, мы говорим об определяющем влия-

нии языка на культурное сознание эпохи. И все же, с другой, не

можем забывать об обратной стороне медали

—

о воплощении в

языке'ключевых символов культуры той или иной эпохи. Извест-

ная фраза Р. Лэйкофф о том, что «язык использует нас в такой

же степени, в какой мы используем его», является сегодня пока-

зательной для исторического сознания. Иными словами, исполь-

зование языка, с одной стороны, неотъемлемо от повседневной

жизни, с другой

—

конституирует саму нашу жизнь. При этом

использование языка уже означает использование тех или иных

концепций («красный», «любовь», «справедливость» и т.п.), кото-

рые мы принимаем в соответствии с нашими конвенциями о том,

что они означают.

Такая точка зрения стала отправной для многих современных

историков, ориентирующихся в особенности на историческую

антропологию, «культурную историю» и исследующих языковое

сознание той или иной эпохи, ее дискурс, в котором сходятся

многие направления и уровни истории.

Нельзя не отметить, что таких историков зачастую обвиняют

в смешении понятий «история» и «культура», в том, что они изу-

чают «культуру человечества», подводя под нее все проявления

человеческой деятельности. Однако подобные обвинения не совсем

оправданны. История не может быть «прошлым» сама по себе.

Она есть продукт осмысления сегодняшним историческим созна-

нием людей исторического опыта прошлого. Культура же являет

нам «вторую реальность», т.е. ментальные представления, стерео-

типы поведения и восприятия, модели мышления, символиче-

ские системы, обычаи, ценности, в которых воспринималась и

передавалась людьми прошлого современная им жизнь.

Что первично в историческом исследовании? Ответ на этот

вопрос сопряжен с решением еще одной проблемы, являющейся

ядром дискуссий постмодернистского исторического дискурса.

!-••• - ' - 83

Они связаны с классическим противопоставлением «сущность»/

«ее проявление». Что реальнее для историка: понять «проявле-

ния сущности», взятые в культуре, или попытаться проникнуть

в «само прошлое»?

Пожалуй, краеугольным пунктом, вокруг которого склады-

ваются сегодня споры о том, что такое «история», является про-

ведение границы между собственно «историей» и «прошлым».

Идея о том, что история

—

это разнообразные взгляды, теории

и конструкции, созданные историками, сама по себе не нова. Дис-

куссии позитивистов и неоидеалистов, связанные со смыслом твор-

чества историка или степенью его «научности», заложили основы

этой идеи еще в XIX в. Но только в период постмодернистского

влияния эта идея приобретает характер водораздела, ограничи-

вающего основные концепции современности об истории.

Так, в историческом сознании все более укореняется идея о

том, что каждое исследование источников, этого, казалось бы,

верного залога «истинности» и «объективности» исторических

интерпретаций, является своего рода расшифровкой скрытых в

них значений. Но каждое раскодирование есть новое закодирова-

ние. Помимо того, что наши интерпретационные решения осно-

вываются на наших же собственных установках, мировоззрении,

даже на эмоционально-психическом состоянии, они пропитаны

духом и кодами того дискурса, в котором жили люди

—

состави-

тели источника, его редакторы, его последующие комментаторы и,

наконец, мы сами, воспроизводящие устоявшиеся, впитанные в

процессе социализации, а потому не замечаемые, скрытые смыслы.

С этой точки зрения история (как историография, как взаимо-

действующая совокупность исследований) представляется в виде

особой конструкции, содержащей эти и многие другие элементы

«проекций» и «скрытых смыслов». Из этого рассуждения так и

проступает образ истории в виде субъективного нарратива, скон-

струированного историками.

Идея о разграничении между собственно «бытием» в истории

и тем, как оно представлено в историческом сознании, уже давно

тревожит умы философов, историков, литературоведов. Опасно,

как писал Ж.Лакан, предполагать, что поверхность и есть реаль-

ность. Это противопоставление «being versus appearance» представ-

ляется сегодня одним из самых, так сказать, «угнетающих» исто-

риков моментов исторического творчества. Исключительность,

специфичность «поверхности-представления» в истории приходится

интерпретировать с пониманием, что хотя она всегда и имеет

корни в собственно «бытии»

—

истории, но никогда не совпадает.

Все это вновь возвращает нас к вопросу о различии между

«историей

—

конструкцией» и «прошлым

—

реальностью». В «пост-

современном» историческом сознании этому разграничению при-

дается особое значение. Наше прошлое представляет собой не-

систематизированный хаос до тех пор, пока его не коснулась рука

историка. Сам процесс написания истории требует осмысления

исторических событий, поступков, личностей в контексте не-

коего теоретического порядка, некоего заранее имеющегося у

историка намерения (отсюда так часто и негативно обсуждаемая

«интенциальность» истории как вида творчества). Это намере-

ние или теория неминуемо связаны со временем, в котором живет

историк. Таким образом, история видится нам лишь под углом

зрения сегодняшнего дня: не все прошлое есть история, а только

то, что по меркам нашего времени проявляется как исторически

значимое.

Так, для английского историографа Кейта Дженкинса история

—

это и есть, по сути, историография (исследования, тексты, отлич-

ные от «прошлого»); прошлое существует, по его определению,

только в модальности текущих историографических репрезента-

ций. Это, в свою очередь, означает, что проблемы, поставленные

в «традиционных» исторических исследованиях, могут быть пере-

осмыслены в манере, позволяющей порвать со старыми подхо-

дами, при помощи которых они были поставлены, являясь частью

общей эпистемологической проблемы о природе нашего доступа

к прошлому вообще.

Именно такие рассуждения дают основания некоторым исто-

рикам в конце XX в. обратиться к теме создания «истории идей»,

традиционной для прошлого столетия, но уже на новом теорети-

ческом уровне. Если бы мы смогли написать историю, полностью

отдающую себе отчет в том, что история

—

это не прошлое вообще,

а история исторических дискурсов, то в результате таких трудов

получилась бы «интеллектуальная история», или «история идей».

Однако даже не это, отмечает Т. Беннетт, является краеуголь-

ным камнем споров вокруг исторического исследования. Тради-

ционно ставящиеся вопросы о том, «насколько точно и правдиво

историки познают прошлое»; «всегда ли историк ищет лишь то,

что он хочет найти»; «если историк не может коснуться и прове-

рить "реальное прошлое", то как он может вообще проверить

свою правоту» и т.п., не являются центральными. На самом деле

настоящей проблемой историографии, из которой вытекают все

остальные вопросы, является то, «что может быть извлечено и

сконструировано из

историзированной

записи или архива»

Именно то, что источники (архивные или другие) являются

по своей

природе историзированными,

стало сегодня главным для

обсуждения вопроса о том, что такое история. Поскольку такие

источники, как объясняет Беннетт, являются непостоянными,

молчаливыми продуктами сложных исторических процессов,

связанных и с трудом организационным (библиотекарей, архи-

вистов, археологов и др.), их потенциальное содержание связано

с различного рода влйяниями (например, феминистским, эколо-

гическим и т.п.).

Поэтому многие постмодернистски чувствующие историки

видят историю как дисциплину, в которой историки, работаю-

щие на уровне так называемой «публичной исторической сферы»

(оплачиваемая работа в сфере высшего образования), приходят

в соприкосновение с историзированными архивами, существую-

щими специально для того, чтобы ими пользовались в целях

интерпретации.

В этой постмодернистской парадигме историография считается

«специфическим дискурсивным режимом, управляемым при по-

мощи особых процедур, через которые регулируется переделка

или удержание прошлого как набора существующих реальностей».

Другой момент проблемы, связанной с признанием того, что

мы видим лишь то, что можем видеть, раскрывает особенности

нашего видения. Иными словами, когда мы соприкасаемся с

прошлым, то конструируем его в меру своего понимания мира.

Логичным представляется утверждение о том, что, чем дальше,

казалось бы, от нас то историческое время, с которым мы рабо-

таем, тем труднее нам вообразить, что происходило там на самом

деле, тем труднее составить «каркас», «подогнать», найти под-

ходящие формы в современной реальности, чтобы вообразить

«реальность прошлую». Однако это лишь кажущаяся логичность.

Так, Ж. Дюби свидетельствует об обратном: «Позиция медие-

вистов является гораздо менее безопасной, чем у этнологов, ана-

лизирующих экзотические общества, или даже чем у писателей

античной истории, поскольку культура, которую они изучают,

это в большой степени их собственная культура; для них трудно

достаточно дистанцировать себя; несмотря на самих себя, они

остаются узниками ритуалов и системы ценностей, которые не

сильно отличаются от тех, что они изучают и хотели бы деми-

фологизировать; они могут легко распознавать только их внеш-

ние, публичные, формальные проявления»

Более того, они видят только эту поверхность и трактуют ее

тоже поверхностно, сообразуясь с тем, как они видят ее сегодня.