Румянцев О.К. (ред.) Судьба европейского проекта времени

Подождите немного. Документ загружается.

242

Время человека

Во-первых, само представление о последовательности то-

чек (оси) не исчерпывает ни интуиции времени, ни интуиции

соответствия «жизнь-время». Мгновение может переживаться

как модус высшей интенсивности, соотносясь не с точкой на

оси жизни, но фокусируя, втягивая в себя всю эту «ось» (как

бы становясь вечностью). Таковы «минуты» и «часы» творче-

ской отрешенности художника: в переживании это вовсе не

минуты и не часы, обычное время словно бы отключено

. Во-

вторых: не всякая временность притягивает к себе цветущую

жизнь; связанность временем может толковаться как псевдо-

жизнь (коль скоро это время механично, шаблонно и безбла-

годатно), и тогда как раз безвременье предстанет как жизнь

подлинная (свободная, спонтанная): позже мы остановимся на

этом особом случае. Этот случай психологически не ощущает-

ся как тупик: человек тут именно нашел выход (и этот вы-

ход — в анархии, отпадении от наличного времени...). Воз-

можно, это могло бы и быть неким очистительным движением

отрешения (чем-то типа ухода в пустынь...). Но это ведь, как

принципиально маргинальное устремление — «на волю», —

не предлагает уже никакого плана по устроению жизни, ника-

кого проекта: не конституирует никакого времени. Как в та-

ком случае это может стать творческим актом? (Тут некая

антиномия, роковая для художественного анархизма, ему

очень трудно стать свободой «для».)

Так или иначе, отмеченная соотнесенность двух осей (ак-

цент на соотнесенность их) как раз и поощряет нас к выдвиже-

нию концептуальной пары безвременье — небезвременье (на-

ряду с «время—безвременье»).

Диагноз. Радикальное отрицание наличного «течения

жизни» как достойного, отрицание, диагностирующее сего-

дняшнее (современное) состояние, подчеркивающее это «мы

сейчас вот в каком состоянии»

— это характерная особенность

«нигилизма», когда он фигурирует как ярлык некоего умона-

строения (а не как способ жизни). Ницше исследует нигилизм

как выявляющийся в его (Ницше) акте диагноза эпохи. Диаг-

ноз эпохи становится главным вопросом для многих, ощущаю-

щих на себе тревожные симптомы, — и это не простая «мни-

тельность» (хотя начинается и впрямь с мнительности, с поте-

ри доверия к высшим хранительным силам Истории).

Нигилизм — не болезнь культуры, но болезнь рефлектирую-

щего сознания, болезнь диагностов, которых Ницше уличает

в упадке духа и пр. Тут происходит крайнее заострение на том,

что я вам (кому?) покажу ваше (наше?) сейчас, анализ крови

в сию минуту; идентифицирую этот миг и ваше в нем состоя-

ние.

Если говорить о тоне высказывания, то логически эта вос-

паленная потребность в «сейчас» (которую говорящий обеща-

ет удовлетворить) вряд ли объяснима: если состояние, то так

ли уж существенно отнести его к сей минуте; и сам феномен

Б.Ф. Шифрин. Безвременье, бездорожье (от метафор к феномену) 243

сей минуты так ли осязаем и настоятелен? Скорее мы чувству-

ем в этом некий пульс публицистики; сам по себе даже

им-

ператив «сказать людям правду» не требует столь острой ан-

гажированности минутой. Такие акты бывают иногда техно-

логически оправданы, их называют «экспресс-диагностикой».

Это понятно, например, как отклик на текущие события по-

литического театра (или театра военных действий). Вообще же

заявление о безвременье» чаадаевского типа, как и перекли-

кающиеся с ним заявления Лермонтова, Тютчева, Достоевско-

го,

Герцена, трудно сейчас услышать вне интонации «ниги-

лизма по Ницше». И дело не только в том, что упомянутые

настроения (романы Достоевского, в частности) стали мате-

риалом для рефлексии Ницше, но еще и в нашей ретроспек-

тивной точке зрения: интонациями Ницше «подсвечена» для

нас вся тема «диагностики современного». Однако разговор о

современном вполне можно мыслить и в менее резком (и более

многообразном) интертекстуальном освещении. Установка

данной работы не в тех отсветах, которые бросает дискурс

Ницше на концепт безвременья, но в указании на ряд в самом

деле релевантных (для этого концепта) контекстов, равно как

и на совокупность определенных «метафорических концеп-

ций» и аналогрш: от них, как от источников, по-прежнему

исходит наиболее сильное смысловое излучение.

Человек живет в ландшафте истории, и обнаружение

себя во времени он мыслит в соотнесенности с этим «хроното-

пом». He-безвременье есть ощущенрхе аналогии между охва-

ченностью историей (план социума и культуры) и охваченно-

стью ЖР1ЗНЬЮ (план личности и экзистенции).

Истории, как влекущейся к смыслу (в частности, обнару-

живающей цели), соответствует «Дело». А конкретной ЛИНИР1

событий, обнаруживающей каузирующую причастность чело-

века к истории — участие в деле, деятельность. Цель при этом

фрттуррфует не как трансцендентная. Телеологический момент

отступает перед вопросом о выборе пути, направления, средств,

подходов к решению задач; вопросом о каузированирт.; не о ко-

нечной причине тут речь, а о причине действующей.

Но та временность, которая нами обсуждается, имеет обла-

стью актуализации (местом проявления, контекстом, средой)

не некое поле расписаний и графиков, но жизнь.

Следовательно, безвременье — не сбой в работе над проек-

том

(ИЛР1

«в деятельности»), но какая-то отрицательность,

имеющая место в жизни, и именно на жизнь влияющая

(а не на деятельность как таковую). Не действия и не деятель-

ность есть та временная позитивность, которой не обнаружи-

вается в безвременных провалах: но занятия (и занятость)

человека.

В случае занятости нельзя сказать, что от тебя ничего не

зависит.

244

Время человека

А ход Истории?

Ход Истории. Это ведь может быть чем-то осязаемым, но

может быть и просто фразой. Я не обязан мыслить исключи-

тельно в этой плоскости. Во всяком случае, неясно, как она

соотнесена с реалиями «моей» жизни. Бывает, что человек

мало что может изменить во «внешних обстоятельствах» (на

то они и обстоятельства). Но это не обязательно расценивается

как отчаянное положение, невозможность смысловой пер-

спективы и пр. Например, это означает, что человек поощря-

ется к иному полю осуществления. А влиять на ход истории-

Человек (по мере сил) влияет на ход своего дела. Это дело он

хочет видеть вписанным в какое-то более широкое течение.

Если речь идет просто о разделении труда, то такая связь име-

ет текущий характер. Когда же речь идет о деле, то тут уже

человек включается в какие-то смысловые связи

. То есть

в модальном плане его время уподобляется времени истори-

ческому. Такое уподобление, аналогия, это как раз та мера

причастности истории, на которую может рассчитывать чело-

век в «дни его жизни».

Можно и обратное сказать. Если форма длительности как

целостности и осмысленности есть эпифеномен дела (проекта),

то и историю можно мыслить как некое дело, деланье. Но это

выстроенная и репрезентированная история. А история как

некая качественная, смысловая и масштабная обогащенность

времени (наполненность, облагораживающая направлен-

ность),

но при этом спонтанная, полная живой открытости?

(Гумбольдт

) Круг людей охвачен историей — это аналогично

как раз тому, что человек (мы перешли от «круга, сообщества»

к отдельному человеку) занят, — занят жизнью. Ему интерес-

но жить.

В плане участия во времени как в проекте-мероприятии

возможны разные позиции от агентивности творческой до

агентивности исполнительской и до подчиненно-страдатель-

ной позиции. Тот, кто испытывает воздействия как социаль-

ных проектов, так и ударов судьбы, — является стороной пре-

терпевающей. Выход из безотчетности и безвременности тре-

бует активности. Но состояние потому и состояние, что в нем

диалектически сведены и страдательность-пассивность (экс-

перенциальность, «пациентность») и агентивность. Не-безвре-

менье есть принятие ответственности за себя, но прежде все-

го — некое движение отклика, когда человек приходит в себя;

спонтанное обнаружение себя живущим, очнувшимся.

К вопросу о поэтике времени

«Река времен в своем стремленьи...» Можно ли прикос-

нуться к потоку событий, погрузиться в него и т.п.? Поток не

расчленяет. Расчленяет дискурс, нарратив

. А простое прикос-

новение к потоку есть переживание текучести, ощущение для-

Б.Ф. Шифрин. Безвременье, бездорожье (от метафор к феномену) 245

щейся утраты. «Уносит все дела людей ... А если что и остает-

ся чрез звуки лиры и трубы....... Ничего не остается, говорит

Державин. Нет, это просто заключительные, последние стро-

ки,

приобщающие поэта к общей судьбе всего живого, тем са-

мым и оставляющее его в этой общности. Но мы замечаем тут

еще две вещи, удивительным образом присущие любым раз-

мышлениям о времени. Первое — это то, что тематический

вопрос о сопряжении времен сочетается с вопросом о построе-

нии высказывания, инструментовке жизни: сопряжении слов,

мыслей, сопряжении дел людских: сама речь пытается своим

явлением экспонировать иконический знак времени. Но это

синтагматическое усилие осуществляется через образ, через

развертывающуюся метафору, сравнение (это и есть вторая

примечательная вещь). Пружина метафоры все равно потом

сожмется, чего с настоящим, аналитическим рассмотрением

не могло бы произойти. Образ не есть адекватное средство для

аналитики. Исполнение жизни — не аналитическое предпри-

ятие.

Человек, даже выстраивая тематический дискурс, даже

держа в уме партитуру времени, только растягивает пружину.

Пойэсис времени всегда заканчивается сжатием этой пружи-

ны.

Мы артикулируем время на основе неадекватных средств,

в силовом поле той или иной метафоры. В этом плане метафо-

ра пути одна из все-таки нас поддерживающих, вехи остают-

ся,

горизонт не пружинит, скорее притягивает, чем отбрасы-

вает вспять. (Зарисовки, записи в записной книжке, фотогра-

фии, сувениры. «И топит в зеркале забвенья/народы царства

и царей». А мы предпочитаем утонуть в материальных следах

текущей жизни, в уликах нашего присутствия. Но ветер, даже

попутный, возвращается на круги своя. Рождается новый че-

ловек, открывается новый фотоальбом.)

Игра метафор. Идя через снежное поле, человек сам про-

кладывает себе тропу. Пойэсис времени относится к осуществ-

лению. Предпосылкой к этому является то, что человек встал

на некую стезю, отправился в путь. Быть в пути — это род

занятий. Но в одних случаях человек идет по проторенным

путям, в других — следует за кем-то другим, теряя след

и вновь находя; застывает на развилке дорог, принимая реше-

ние о дальнейшем; сбивается с пути, движется неверным пу-

тем, в темноте, вслепую; бывает, что идет на авось, куда глаза

глядят. Тут мы находимся в многообразных концептуальных

плоскостях, зависящих от порождающих их метафор. Карди-

нальные способы представлять себе историю, судьбу человека,

осуществление во времени (называть ли это жизненной шко-

лой, линией жизни, странствием, путем, говорить ли о созре-

вании, расцвете сил, плодотворном существовании и т.п.) —

всегда возникают вокруг метафоры/притчи, она составляет

тут сущностное ядро. Ведь не эмпирически, но исторически

происходящее и не может быть явлено воочию, его можно

246

Время человека

зреть лишь очами ума. Эпистемически возникает вот какая

трудность: притча и метафора суть иносказания. Но те спосо-

бы представления, о которых мы говорим, не могут быть вы-

ражены иначе; образы непереводимы друг в друга; по сути

дела, мы имеем здесь не фигуры речи, не тропы, но концепции

(эта жизненная укорененность метафор, невозможность изъя-

тия их из фундамента мысли, была в свое время отмечена

Дж. Лакоффом и М. Джонсоном

). А какова роль аналогий?

Точнее, тех уподоблений, которые один эпизод толкуют в его

перекличке, рифмовке с другим? Такое уподобление меняет

структуру, «топологию» времени (и самого повествования

о нем): сопрягает, склеивает две разнесенные эпохи в некоей

точке отождествления, сворачивает линию в круг. Эта смысло-

вая склейка меняет ритм, преобразует поток событий. Явле-

ния, обнаруживающие себя на открытых нашему взгляду под-

мостках, в свете аналогии свидетельствуют не о происходя-

щем, но о яркости и значительности замеченного света. По

мысли К. Исупова, в этом случае на первом плане уже не смысл

события, но событие смысла, символика происходящего.

Тезис об историографии как игре метафор выдвинут в ста-

тье Войцека

'. В действительности это положение не фиксирует

еще специфику исторического знания. Автор трактует этот те-

зис как заявление о намерениях: предлагается выявить сово-

купность фундаментальных метафор, специфичных для исто-

рии, показать динамику их взаимодействия и соперничества

в представлениях об истории. Подобная задача могла бы быть

выдвинута и по отношению к концепциям безвременья.

Жажда перемен и Новый Мир. Сетование на безвреме-

нье может выражать чувство событийной жажды, «сенсорное

голодание». Эта жажду или голод, состояние существа в клет-

ке,

испытывают уже и животные (говорят еще о «поведенче-

ском голоде»). Феномен безвременья, в одном из психологиче-

ски-экстремальных проявлений, есть не столько сам факт

незначительности и монотонной серости происходящего,

сколько неверие в возможность каких-то перемен, безнадеж-

ность, становящаяся доминантой душевной жизни. Утрата

надежды — это в первую очередь неверие в некие пункты в

будущем, упадок, проявляющийся в неспособности или отка-

зе полагать такие пункты. Исходный психологический аспект

безвременья, ощущение беспросветности, внесобытийной, се-

рой, вялотекущей действительности — это, по-видимому,

лишь следствие переживания экзистенциальной потери: не

имея (чаемой) опоры в будущем, человек утрачивает смысл

существования. Следствием этого оказывается даже не от-

чаяние (слова Н. Лунина в лагере: «не теряйте отчаяния»), но

апатия, потеря всякой заботы о себе, бытовой распад, круше-

ние.

Виктор Франк л размышляет об этом феномене на основе

своего профессионального опыта, опыта психолога в концен-

Б.Ф. Шифрин. Безвременье, бездорожье (от метафор к феномену) 247

трационном лагере

. Чувство безнадежности возникало у лю-

дей именно потому, что заключение казалось бессрочным.

Оставалось жить прошлым, но пережёвывание былого оказы-

валось характерным симптомом той же психологической фру-

страции. Франкл отмечает, что деятельность по осмыслению

(производству) прошлого могла оказывать целительное дейст-

вие,

но только при особой смысловой установке. В качестве

комментария к этому заметим, что концептуальная сфера «но-

вого» может быть подвергнута дифференциальному расмотре-

нию.

Остановимся только на одном элементе подобной анали-

тики. Новому может противопоставляться старое, а может —

прежнее. То, что является для меня прежним, в том я не могу

обнаружить новизны. Но со старым (прошлым) дело обстоит

совсем иначе! Историк потому и занимается своим делом, что

охвачен чувством новизны старого. Вся соль новеллы как раз

состоит в том, что все старое неожиданно предстает иным, яв-

ляет себя совсем не таким, новым. Воспршшмающая жизнь

вообще имеет дело с тем, что вещь не такова. Ресурсом не-

таковости обычно выступает время предстоящее. Но это обыч-

но только в обычно-повседневном ходе дел (и этот ресурс аг-

рессивно используется фьючерным бизнесом, футурологами и

прогнозистами грядущих благ или бедствий). Культура же

имеет свои способы одушевления жизни, впадающей в безна-

дегу. К таковым относится и воспоминание, творческая работа

с представлениями о прошлом.

Новое небо и земля. Есть особенное переживание радикаль-

ного обновления мира, восприятие в эсхатологической пер-

спективе, столь свойственное раннему христианству. «И вре-

мени больше не будет». Но ведь это — (сверх)событие огром-

ной интенсивности, и характеризовать его как безвременье

можно лишь в условном смысле слова. Скорее это «завреме-

нье».

Наиболее важно тут — обретение сверхмасштаба, некая

объективность провиденциального зрения — «и стало видно

во все концы» (вспоминая гоголевскую «Страшную месть»).

Парадоксальность отечественных образов безвременья в том,

что эсхатологическое за-временье всегда имеется в виду. Рус-

ские утопии не проекты времени, а проекты осуществления

конца времен. Тут говорится о том, что мы-то разгадку знаем.

Примеры такого мессианизма нетрудно найти у Герцена. Ох-

лажденно-скорбные "констатации Чаадаева, как бы подводя-

щие итог Петровской эпохе, отказывали «нам» (России?)

в причастности истории. Историческое бытие — это такое,

в которое нельзя войти со стороны, — напрасные надежды!

Но видение Чаадаева совершалось в таком провиденциальном

масштабе, что знак минус можно было поменять на плюс (см.

«Апологию сумасшедшего»): мы вне истории, но для нас все в

будущем. Петр начал дело, в результате которого истории

больше не будет вообще, в масштабе всемирном. Эсхатологич-

248

Время человека

ны и образы безвременья (анархии, беспредела) русской рево-

люции в истолковании Блока или Бердяева.

Проблема «нас». Пойэсис времени имеет своего субъекта.

Здесь «я» (или «мы») неизбежно фигурирует, в частности, как

некая проблематизируемая константа. Нуждается ли безвреме-

нье в такой инстанции? По сути дела, человек подвергается исг-

пытанию безвременьем как болезнью, и, так или иначе, «я» или

«мы» осваивают это испытание: делают выбор в пользу жиз-

ни — или не делают его. Сказанное подразумевает и обратную

постановку вопроса. Пойэсис предполагает действующее лицо,

но и субъект нуждается во времени осуществления. Даже

выступая как только лишь говорящий, даже как недееспособ-

ный, он уже становится действующим лицом

. Безвременье,

следовательно, не может оказаться тотальным, захватить все

ярусы жизни.

Самоопределение во времени — непременный момент про-

изводства собственной идентичности. Но кем оказывается рус-

ский путешественник, когда он пересекает границу? В Герма-

нии, тем более в Париже, Герцен чувствует пульс времени,

нашего времени, времени современников. В России он остав-

ляет застоявшуюся недвижную жизнь, разбитые дороги, все-

общее неустройство нашего быта (это риторическое мы или

личностное?): полицейско-бюрократическую выправленность,

порой и отутюженность, при отсутствии прав и свобод частных

лиц и при свободе произвола властей; показной порядок, без-

душную или театральную механику (или бутафорию) власти,

всевозможных исправников, — то, в чем Герцен обвиняет наш

жизненный уклад, наших чиновников, наших «русских нем-

цев и немецких русских». Между тем Герцен в первую очередь

субъект «вольного слова» (не свободного, заметим, а именно

вольного). Наша «воля» (здесь наша — в смысле единой язы-

ковой ментальности) сама по себе не воля к порядку (устрой-

ству),

она довольно анархична, безначальна. Этот оттенок

воли («по прихоти своей шататься здесь и там»), «иной» сво-

боды, звучит в парадоксальном «нам» пушкинского стихотво-

рения (как раз иронического по отношению к «свободе печа-

ти») «Не дорого ценю я громкие слова»: «Зависеть от царя,

зависеть от народа/ не все ли нам равно?» Тут нам имеет очень

сложную семантику, инклюзивно подключая поэта к субъек-

ту просвещенной (не предрассудочной — в том числе, отбро-

сившей предрассудки Просвещения) мысли; но и подключая

потенциального читателя к поэтическому «Я». Совсем иное

«мы» и «нас» находим в том письме Пушкина к Чаадаеву, где

они звучат как относящееся к судьбе страны и народа, к на-

циональной стихии. Пушкин внимателен к действующим при-

чинам событий (как бы следуя в этом за романтиками и В.

Гумбольдтом). Речь идет не столько об истории в провиденци-

альной «перспективе», сколько об истории конкретной, собы-

Б.Ф. Шифрин. Безвременье, бездорожье (от метафор к феномену) 249

тийной (уже не телеологически трактуемой), — и о дне сего-

дняшнем. Но есть и другие оттенки. Пушкин, вступая в дру-

жески-серьезный спор со своим (заочным) визави, знает, что

им удастся договориться, — сойтись на некоем общем пони-

мании «мы». Просто так к этому «мы» нам (читателям другой

эпохи) не подключиться. Это «мы» есть мы совместного дума-

нья,

некой общности двух заговорщиков в пестро-мелочном,

душном, лишенном мысли «светском» окружении, это-то и

заставляет Пушкина сделать приписку к письму: а впрочем,

ворон ворону глаз не выклюет

. С другой стороны, «мы» и

«нас» Чаадаева — определяющий структурный элемент ора-

торского слова, речи проповедника (или пророка). В этом пла-

не это «мы» риторическое, оскорбительное для тех, кто с тези-

сами Чаадаева не солидаризуется (проповедь побуждает к от-

поведи). Этому «мы» Чаадаев приписывает выпадение из

истории как некое заклятье — приписывает самое страшное,

непоправимое неблагополучие... Как же так, кого это он имеет

в виду — нас, что ли? мы лампочек в парадных не воруем, не

выкручиваем!

Столь противоречивый статус «мы» — эффект публици-

стического жанра. Однако отрешиться от черт этого жанра

вряд ли возможно, коль скоро дается диагноз «нынешнему со-

стоянию»

Современность и публика — две полагающие друг

друга категории, как это в свое время отметил Кьеркегор.

Даже в частной переписке публицистичность дает о себе знать.

Характерно письмо Тютчева Вяземскому (март 1850 г.), где

чаадаевские мотивы преломляются в рефлексии весьма спе-

цифического (и подчеркнутого) «мы»: «...Такова роковая

участь, вот уже несколько поколений сряду тяготеющая над

нашими умами <...>. Я говорю мы, но не Россия. Ибо — и это

нужно твердо помнить — умы в России 60 лет уже не переста-

вали двигаться в направлении, совершенно противоположном

к тому направлению, куда увлекали Россию ее судьбы. Наше

умственное будущее собственно для нас — это был Запад. Рос-

сия же самым фактом своего существования отрицала будущее

Запада...»

О паузах. На первый взгляд выпадение из времени всег-

да можно мыслить как паузу. Рассмотрев внимательнее, начи-

наешь думать, что это вещи противоположные. Даже расши-

ренное толкование, при котором к паузам будут относиться и

аварийные перерывы в работе, технические сбои и пр. — все-

таки дает нам нечто, по своему смыслу резко отличное от без-

временья. И все-таки о противополагании придется говорить

с особой оговорочностью. Оно не более беспредпосылочно, чем

впечатление «с первого взгляда». Чтобы противополагание

состоялось, для него надо создать условия.

В композиционном плане пауза функциональна, следова-

тельно, она семантически не пуста, напряжена. Даже если

250

Время человека

речь идет о паузе-сбое, подразумевается некое время функцио-

нирования, в котором, правда, возникло «бракованное» место,

как в кинопленке. Подлинное, идеальное время композиции

не только не страдает от этого, но порой ощущается особенно

остро (так птица, севшая на плечо статуи, делает зримым осо-

бенное бытие скульптуры). Главное, о чем надо сказать: пере-

живание безвременья полагает затмение всего горизонта (даже

если реально закрыто лишь окно подвала): все померкло. Пау-

за же всегда мыслится в ракурсе конкретного действа (парал-

лельно происходят другие), и, коль скоро мы говорим о паузе,

она уже позади, уже видится ретроспективно. Она именно ви-

дится в смене мелькающих кадров, в смене станций... возмож-

но,

как задержка дыхания на вдохе или выдохе. Иначе гово-

ря — в жизненном ряду, и даже — как условие действитель-

ности этого ряда.

Сказанное применимо и к такому феномену, как поколе-

ние паузы. Думая о поколении, представляешь цепочку

звеньев, каждое из которых принимает импульс от предыду-

щего и передает последующему (мифологические корни пред-

ставлений о поколении мы здесь не рассматриваем). Потерян-

ное,

несостоятельное поколение, не справившееся со своей

задачей, выключенное из жизни или даже дезертировавшее

из нее (выражение Ортеги-и-Гассета

): этот мотив прозвучал

уже в «Думе» Лермонтова (и, в иной тональности — в «Ис-

поведи сына века» А. Мюссе). История предстает в таком

видении как природный процесс, на уровне рода. Характер-

ный образ Лермонтова — плод, не согласующийся по фазе

развития с общим порядком (до времени созрелый). Культур-

ная эстафета предстает в «плоскости» поколений в тех же

терминах рода; только говорят не «наследство», а — «насле-

дие».

Человек потерянного поколения может вести сущест-

вование погорельца, но это не значит, что и всеобщая темпо-

ральность человека, идея человечества лишается смысла;

понятие эстафеты поколений никогда не имело выхода в аб-

солют; детям приходится проделывать пробы из числа тех,

что делали их отдаленные предки, и очень многое человек

должен изучить на собственных ошибках. Это, конечно, не оз-

начает, что разрушение линий культурной трансляции — дело

безобидное, например, утрачены многие традиционные «техно-

логии», навыки, связанные с передачей «личностного знания»

(Поллани).

И все-таки... Пока пауза длится, прибывающий в ней нахо-

дится как бы на рубеже безвременья. Окончательно опреде-

лить это состояние как паузу можно только со стороны. Но

и это не всегда выручает (безвременья мы страшимся): мы мо-

жем отнести человека к ситуации его поколения, но мы так

и не сможем представить себе участь пропавшего без вести.

Это все-таки не укладывается в голове. Эта невозможность

Б.Ф. Шифрин. Безвременье, бездорожье (от метафор к феномену) 251

представить, «неукладываемость», и есть тот рубеж безвреме-

нья,

где оно пребывает «у себя самого». Цепочка поколений —

не ряд досочек, не настил через трясину (или, точнее, это «че-

рез» в этом представлении моста-настила уже утрачивает свою

чрезвычайность). Скорее можно представить себе, что безвре-

менье лежит не впереди, но по обе стороны от тропы. Пауза

лишает человека императива «вперед», вообще ощущения ли-

нейности. Вопрос о небезвременье начинается с вопроса пау-

зы.

Пауза проблематична.

Когда нечто определено как пауза, оно уже закончено или

мыслится как уже сменяемое иным. Пауза, следовательно, не

есть нечто всецело актуальное. Да, это нечто иное, чем выпа-

дение из времени, но эта констатируемая инаковость сама

предполагает ряд более или менее комфортабельных размеще-

ний констатирующего (так что у него, собственно говоря, нет

права настаивать на предпочтительной явственности его на-

стоящего). Вот кто-то спит (а я вот бодрствую, так сложилось).

Это принципиальный случай — сон как состояние сознания.

Но человек может и не проснуться, пропасть без вести. Так это

был не сон?

Творческий кризис. Состояние, когда решение не дается

в руки (идеи не приходят в голову, в мыслях разброд), когда

не пишется, — воспринимается драматически и может перей-

ти в чувство упадка сил, отчаяния, безнадежности. Худож-

ник, писатель, математик оказывается в полосе безвременья.

Вопрос о том, каким способом человек справляется с кризис-

ными состояниями, мы в данном случае не обсуждаем. Речь

идет о другом: если человек смог из этого состояния выйти,

значит, оно оказалось не-безвременьем. В каком же пункте

происходит смысловой поворот из времени в безвременье и —

в «обратном» направлении?

После звука следует пауза, как его продолжение. Но пауза

затягивается. Нет логических оснований считать, что насту-

пило молчание (значимое отсутствие звука, иногда — своего

рода нулевой знак), а не тишина, т.е. конец всего сочинения.

Возможно, это перерыв между частями или даже между от-

дельными опусами. Но и тут нет логических оснований для

продолжения. Это может быть тишина на веки вечные. Только

вера поддерживает художника, коль скоро он вслушивается в

нечто, еще не открывшееся ему. Но конечно, для него возмож-

но и иное, он (уже и не слыша) может пуститься в спонтанное

блуждание, без ощутимых ориентиров, отдаться стихии —

тоже род неустройства и безвременья. И все-таки вернемся к

вслушиванию. Оно требует чуткости и доверия. Ведь кроме

паузы за-звуковой, есть еще пауза предшествия, нарождения

Такую паузу можно услышать, порой ее необходимо слышать

(пример — музыка Клода Дебюсси; см.: Чащина С.Н. Концеп-

ция музыкальной длительности...). Это пауза не удаления-ис-