Румянцев О.К. (ред.) Судьба европейского проекта времени

Подождите немного. Документ загружается.

Время порождается

ожидающим вниманием другого

Ф.Т. Михайлов

Напомню вам один из гениальных романов Умберто Эко

«Остров накануне» или «Острова накануне». В нем проблема

«сегодня — завтра» становится центральной проблемой вре-

мени, проблемой бытия, которое в себя включает сразу все

моменты как прожитого, так и того, что предстоит прожить.

PI главный герой, глубоко убежденный в том, что линия пере-

хода от «вчера» к «сегодня» существует, бросается к острову,

для того чтобы попасть в прошлое, во вчера, но его время от-

носит течением,

фактически он находится все время на гра-

нице «вчера» и «сегодня».

Этот образ вспомнился мне в связи с тем, что когда сегодня

я посылаю коллеге в Сан-Диего е-мейл, то он получает его вче-

ра. Дело в том, что когда мы говорим о времени и пространст-

ве,

то так или иначе мы всегда ступаем в ту область, которая

характеризует мышление в целом — принципиально и по су-

ществу. Мышление выступает в таком аспекте только тогда,

когда, преображая свои средства и формы, приводит способы

осмысления мыслимого к мыслимой предметности. Время

и пространство (я сейчас объединяю их вместе) — это одно из

ключевых средств осмысливания жизни, реальности. Пока мы

пребывали в хронотопе тех выступлений, которые мы слуша-

ли,

мы находились именно в той субъективной форме, которая

отрабатывает не что иное, как эти средства и способы осмыс-

ливания. Отрабатывает для того, чтобы выйти за собственные

пределы, выйти к какой-то определенной предметности: вре-

мя и пространство, время и бытие (Sein und Zeit, если вспом-

нить Хайдеггера). Во всех этих случаях, как, вообще говоря,

и в любой мыслительной, собственно фундаментальной тео-

ретической деятельности, развиваются, приобретают иную

форму, создаются новые средства именно мыслимого преобра-

зования самого мышления, и ничего более. Нужно вспомнить

еще и определение этих средств, которые я бы тоже считал

одним из моментов констатации особенностей данных куль-

турных форм. Я имею в виду, что время и пространство в прин-

ципе неотличимо от того, что простирает себя, длит себя,

это — наша способность (я повторюсь) зафиксировать средст-

ва того акта бытия, из которого мы действительно выйти не

можем. Мы и есть этот акт бытия, поскольку мы мыслим, су-

ществуем, — существуем как мысль в своем развитии.

Когда мы обсуждаем проблему времени, отвлекаясь от

того,

«что» собственно длится и «что» тем самым уже не равно

себе,

но в то же время сохраняет себя, то только тогда мы как

Ф.Т. Михайлов. Время порождается ожидающим вниманием другого 203

раз и занимаемся самой категорией времени. То есть вот этой

мерой, качественной мерой нашего бытия в мире, и тем са-

мым — мира нашей субъективности. Время здесь приобретает

некую самостоятельную характеристику, то есть самостоя-

тельное бытие. Теперь я бы хотел немножко уточнить саму

проблему.

Олег Константинович говорил об историческом времени

Историческое время — это и Осевое время, и время наших да-

леких предков, и еще многих традиционных общностей, кото-

рые до сих пор в какой-то степени живут в этом своем времени,

очень скрупулезно восстанавливая свои традиции каждым

своим шагом и каждым своим действием. Во всех этих случа-

ях речь идет все-таки о том, что говоря о прошлом, с которого

человек начинал, скажем, в антропогенезе (его имел в виду

Олег Константинович, когда сказал, что сегодня человек по

сути и начинает наконец осваивать себя как человека), то мы

уже тем самым задаем предметность. Мы не просто говорим

о времени — о времени субъективности нашего бытия, но —

о времени предметности этой субъективности, которую (пред-

метность) нельзя вынести за скобки субъективности. И в то

же время мы это делаем, поскольку иначе мы не можем осу-

ществлять свою жизнедеятельность как реально существую-

щие индивиды и субъекты, как общность, как культура. Но во

всех этих случаях мы все равно уже задаем определенную

предметность.

Нам очень важно определить, каким же образом наши да-

лекие предки относились к своему собственному бытию и тем

самым бытию пространства. То есть как они относились к то-

му самому, «что» мыслится, что становится актом — пусть не

рефлексивным, но актом целеполагания, потому что с этого

человек и начинается. Он начинается как существо, которое

выживает физически только потому, что действует произволь-

но и целесообразно, и это обращение к определенному измене-

нию — и тем самым — к длению, ко времени человеческого

самосознания — иными словами, ко времени истории. Ибо

что такое история? История — это изменение культуры, из-

менение форм воспроизведения общности людей, изменения

самих этих форм общности — той самой предметной субъек-

тивности, которая характерна для человечества с начала и до

сегодняшнего момента моего говорения.

Проблема, которую Вадим Львович

и Олег Константино-

вич так или иначе фиксировали прежде всего — это проблема

времени

истории. Проблема ее (истории) субъективного пе-

реживания, осмысления, реализации. В том числе — реали-

зации в языке. Под языком в данном случае нужно понимать

не только тот, которым пользуется человек, когда вербально

пытается преобразовать свою собственную способность мыс-

лить,

а, конечно, более широкое понимание этого слова — ту

204

Время человека

культурную матрицу, где каждый элемент, знак, форма яв-

ляющегося опорой смысла, рождающегося тогда, когда мы

используем эти элементы. Речь идет о том, что мы, говоря

о культуре, имеем в виду не только и даже не столько язык,

сколько речь. Именно речь культуры и преобразует языковые

формы, языковые средства, с помощью которых она сама толь-

ко и возможна.

У меня скоро выйдет одна работа (эссе), которая называет-

ся «Преодоление немоты»- Это тоже связано, кстати, с тем,

о чем говорил Вадим Львович. Преодоление немоты — это то

самое тиканье часов, когда стрелка не движется. Мышление

существует в том числе как время бытия человека, осознаю-

щего свое детство, которое всегда остается с нами (я тут при-

соединяюсь к Вадиму Львовичу). Историческое детство и дет-

ство индивида — оно всегда существует, но не только в тех

или иных средствах (изучаемых историком, или языковедом,

или лексикологом структурах, с помощью которых это детст-

во было реализовано и с помощью которых оно только и су-

ществовало, тем самым меняя его). Но прежде всего это дейст-

вительно голос, это речь. Когда мы обращаемся, скажем (ис-

пользуя предложенный пример), к дням творения, то

действительно, для нас важна тогда не просто грамматика,

словесная семиотика того, о чем написано в Библии, во всех

четырех Евангелиях. Речь идет о том, что мы-то это восприни-

маем, не будучи даже верующими людьми, как некий глас,

как некое обращение к нам, и не просто из прошлого, а как раз

наоборот — из того прошлого, которое стало уже сегодняш-

ним голосом культуры — стало сегодняшним способом наше-

го мышления, нашего преображения собственного мышления,

и этот голос вплетается в наше сегодняшнее. Я его непосред-

ственно, здесь и теперь, озвучиваю, и это оказывается жизнью

той культуры, которая воспроизводится нами как живая речь,

а не просто как использование некоторых опорных пунктов

нашего прошлого.

Здесь надо пояснить феномен, который я назвал «немотой

мысли». Например, я на секунду отвлекся от естественного

потока рождения того, что я и не собирался, может быть, го-

ворить. Потому что это рождается само по себе, рождается как

живая речь, которая сама себя творит, преображая свои сред-

ства и свои способы, которые используем мы все, но в данном

случае я — особенно, по-своему и чисто индивидуально.

И вдруг — вдруг непонятый мной вопрос. И я «тикаю», ис-

пользуя образ Вадим Львовича

, но моя стрелка замерла. Вот

в этот момент я не мыслю. Мысль рождается только как пре-

одоление этой немоты. И немота тем самым становится важ-

нейшим условием рождения мысли.

Дело в том, что под мыслью мы понимаем только вербаль-

ный поток или (к нему можно подсоединить жест, изображе-

Ф.Т. Михайлов. Время порождается ожидающим пиглчнием другого 205

ние,

мимику, пантомиму) —расширь п»но —внутреннюю

речь.

Но если сейчас нет у меня ивп\т ••пней речи, если я как

раз не осуществляю речевой акт, то ни, ;«>, что нельзя без этой

немоты, без того, чтобы выйти вот на ъ самую грань, в кото-

рой пребывает герой Умберто Эко. Hoi

<>YV

что он уже никуда

не плывет — ни в прошлое, ни в буду!не* • Это смерть. Роман

и кончается тем, что он утонул. Он п.и. нет, но понятно, что

это — уход из бытия. Так вот, либо ухо . из бытия (и это немо-

та мышления), либо мы должны призм,

ь, что мышление дей-

ствительно гораздо шире тех определи шй, которые мы ему

даем тогда, когда сама обращенность выражена вовне. Она вы-

ражена по отношению.ко мне.

Вот я замолк, но в глазах —.во всех иг.-ших глазах, которые

на меня сейчас так или иначе устремлены из-за того, что я сей-

час говорю, — вот в этих глазах /д^-Я

*..2чя

есть обращение ко

мне и ожидание того, что, и;парное, я что-то С^ажу. И вот это

обращение ко мне есть ai:v мысли, акт нашей общей (а не ис

ключительно интрасубъективного моего состояния) интер-

субъективности. Таким образом, это акт того, что и существу-

ет как субъективность, и это время — время общения. Время

обращения людей друг к другу действительно постоянно вне

нас, И тем самым — только в нас, и не иначе, содержит все

прошлое, и, конечно же, оно полагает будущее. И именно в

таком акте полаг^йия (в этой самой точной категории, в этой

точной качественной мере самой мысли, самой нашей субъек-

тивности) и осуществляется время. Время субъективного бы-

тия отдельного человека, но и время истории. Только еще раз

повторю: если мы историю как историки разложим перед со-

бой, если мы будем раскладывать ее по векам, то есть — обра-

щаться уже к языку, а не к речи... И тут отточия вполне дос-

таточно. И если я скажу так, это — тоже немота.

Но дело, конечно же, не в самой внутренней, а вот этой

молчаливой речи чувства, аффекта, речи ожидания, и выра-

жения этого ожидания. Вот этот акт сразу включает в себя

и историю, и ее голос, который всегда существует только как

голос отдельного человека, как голоса, которые прозвучали

и прозвучат сегодня в этой аудитории. Это оживление исто-

рии. И не было бы футуризма (скажу так), если бы мы сегодня

о нем не заговорили, если не было бы необходимости в наш

теперешний разговор для разрешения проблемы, поставлен-

ной нами, включить и Умберто Эко, и Хлебникова, и бл. Ав-

густина, и наших далеких предков, от которых мы, говорят,

произошли. Все это вместе и составляет реальное определение,

внутреннее определение, я бы сказал так — самоопределение

времени как такового, как категории — времени истории,

времени человека.

Ну и совсем последнее — маленький набросок о детстве.

Мне сегодня ночью приснился сон, который снится довольно

206

Время человека

часто. Мне приснилось, что я снова в Боровом, идет война,

1941-1943 годы. И что я подхожу к Синюхе. Это гора, теперь

она называется Токшутау, а Боровое — Барабай. Это в Север-

ном Казахстане, недалеко от Кокчетау, там городок Щукинск.

И вот за ним есть самое красивое место на земле. Для меня

существует четыре горы, без которых я не могу видеть сны.

Синюха — всего восемьсот метров над уровнем моря, и хотя

невысокая, но очень красивая гора, потому что она среди лесов

и озер, которые существуют маленьким островом среди бес-

крайней ровной, как стол, северо-казахстанской степи. Это

действительно чудо природы. Мне приснилось, что я там со

своей внучкой, наверное, молодой — я просто не чувствовал

своего возраста. Ощущение, что вот сейчас я вижу Синюху.

Вы знаете, это такое фантастическое ощущение предвосхи-

щения большого счастья, предвосхищение, которое уже само

по себе есть счастье. Я начинаю ее видеть. Что было даль-

ше — неважно. Мне достаточно этого фрагмента сновиде-

ния. И я очень скоро просыпаюсь, и у меня слезы на глазах,

это — катарсис, очень сильное эмоциональное пережива-

ние,

которое я использовал сейчас в своем рассказе как при-

мер,

чтобы сказать так.

Что бы я вообще мог говорить сегодня или вчера, что-то

писать, если бы мне не снились те годы и эта Синюха, если

бы не было во мне всего прожитого в жизни — и не бессозна-

тельно, не в предсознании, не в подсознании — то есть

на каких-то этажах психики, которые слоями разложились

где-то в нас. Да это все существует не где-то в нас, а всегда

вне нас — всегда как ощущение обращения к нам мира,

мира красоты, мира детства. И вот этот мир детства — он не

в сознании, он всегда актуален, потенциально актуален, все-

гда как некоторая книга, которую я прочитал, как роман

Умберто Эко.

Необходимо еще прояснить вопрос о соотношении меж-

субъектных отношений и общественного, поскольку послед-

ний аспект представлен в моем выступлении там, где я гово-

рил не о речи, а о языке культуры. Потому что во всех случаях

это языковая речь (даже когда это отточие, немота), и она —

в самом реальном существовании тех средств, с помощью ко-

торых я перемысливаю мыслимое. Поэтому я говорил о субъ-

ективности, и на ней слишком, может быть, больше остано-

вился, чем это было необходимо в начале нашего обсуждения.

Дело в том, что вот это мое субъективное не существует субъ-

ективно, а существует как некая общность данной культу-

ры,

выговариваемая постоянно, воспроизводимая речью, но в то

же время имеющая свои константы, свои опоры. Откуда берутся

эти опоры?

И дальше начинается такой марксизм, от которого уйти

невозможно — потому что дальше пойдет разговор об очень

Ф.Т. Михайлов. Время порождается ожидающим вниманием другого 207

простых вещах. Для того чтобы мы вообще могли здесь сидеть

и разговаривать так, как мы разговариваем, — для этого не-

обходимо было, чтобы произошли в нашей истории (и в не та-

кой далекой истории), изменения как раз в отношениях меж-

ду различными общностями нашей культуры, ее воспроизво-

дящими. Под этими общностями я не имею в виду понятие

классов или понятие страт и т.д. В этом смысле вы правы, по-

тому что речь идет не о каких-то больших общностях, на со-

вести которых оказывается все то, что происходит. Речь идет,

вообще говоря, о тех культурных (точнее сказать — социо-

культурных) общностях, которые расслоенно сосуществуют в

одном городе. И каждая из таких общностей имеет не только,

как казалось бы, индивидуальную, но и свою в определенном

смысле — общественную заинтересованность в существова-

нии за счет других общностей. И не буквально — с точки зре-

ния эксплуатации и т.д., — а просто из-за той обращенности

к нам, которая имеет предметность, иногда исчисляемую бук-

вально в деревянных или зеленых средствах оценки труда.

Конечно, все к этому не сводится, потому что здесь различ-

ные — и конфессиональные, и традиционные, и прочие —

особенности.

Недавно я вернулся из командировки в Улан-Удэ. Там

меня больше всего растрогало следующее обстоятельство.

В этой республике национальная общность, во-первых, неод-

нородна. Во-вторых, коренное население удивительно тесно

слилось с русской культурой. Русская культура в ее бытовом

(прежде всего в языковом, ритуальном) отношении стала на-

столько естественной и своей, что никакого отчуждения, про-

тивостояния ей местной культуры в принципе нет. Однако при

этом буддизм есть форма их восприятия мира — ритуально,

а у многих уже и духовно. В-третьих, языки в школе, препо-

давание которых развивается достаточно активно, — тибет-

ский, английский, само собой — русский, потому что он

с детства свой язык, кроме того, китайский и японский. От-

сюда такой мощный выброс интеллектуальной элиты этой рес-

публики. Конечно, сегодня единство этой культуры в значи-

тельной степени мифологично, но оно постулируется как бу-

дущее. (А во многих других бывших республиках прошлое

господствует над подобным постулированием, потому что, ска-

жем так, азиатские — феодально-байские и подобные элемен-

ты оказались главными раритетами.) Это меня обрадовало,

как некий образ возможного будущего — сохранение этого

единства при очень активном выходе за рамки и свои собствен-

ные,

и в том числе российские.

208

Время человека

Примечания

Редколлегия решила поместить в сборник отредактирован-

ное для издания в журнале Ф.Т. Михайловым его выступление на

круглом столе «Время. Вечность. Забвение» (хотя сам он плани-

ровал использовать этот текст лишь как материал для будущей

статьи).

См.:

Румянцев O.K. «Механизм преемственности: начало ис-

тории культуры всегда «еще только» возникает» в настоящем

сборнике.

См.:

Рабинович В.Л. День ноль: вокруг да около // Журнал

Личность. Культура. Общество. Т. VII. Вып. 2. С. 322-328.

См.:

Рабинович В.Л. Там же.

Человеческий характер и время

ВЛ.

Руднев

Человеческий характер есть тип соотношения личности

с реальностью. Здесь формируются специфические для каж-

дой конституции стереотипы и паттерны поведения и воспри-

ятия реальности, соответствующие особенностям данной кон-

ституции. Поскольку время представляет собой одну из наи-

более универсальных категорий реальности, то отношение ко

времени, тип его восприятия

«пользования», им может по-

служить важной характеристикой и диагностической основой

при изучении и определении той или иной конституции.

Такова задача, встающая перед этим исследованием, в ко-

тором мы обобщаем те разрозненные наблюдения и теорети-

ческие положения о невротическом и психотическом вре-

мени, которые высказывались до нас и в наших предшест-

вующих работах на патографическом материале в книгах

а также высказываем новые наблюдения и теоретические

гипотезы.

Несколько забегая вперед, мы понимаем под реальностью

наиболее сложный тип знаковой системы, которой пользует-

ся человечество, знаковой системы, которая настолько мно-

гопланова и многослойна, что принимается ее рядовыми

носителями за естественную систему, за систему «вещей и

фактов».

Шизотипическая конституция (характер людей, который

в советское время называли вялотекущими шизофрениками)

играла и, по-видимому, продолжает играть особую роль в

XX веке и в начале XXI. Подробно это будет обосновано ниже.

Можно сказать, что наиболее значимые открытия в области

культуры и искусства в XX веке сделаны шизоидными и ши-

зотипическими людьми (различие между ними не всегда легко

определить). Поэтому изучение шизотипического становится

важной составной частью исследования культурной антропо-

логии XX столетия.

Шизоидное

циклоидное время

Сравним два стихотворных текста, первый из которых

принадлежит Державину, а второй — Тютчеву:

Река времен в своем стремленьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

210

Время человека

А если что и остается

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрется

PI общей не уйдет судьбы.

Когда пробьет последний час природы,

Состав частей разрушится земных:

Все зримое опять покроют воды,

И Божий лик изобразится в них!

Эти два стихотворения во многом похожи. В обоих идет

речь о конце времени. Но Державин

Тютчев стоят на проти-

воположных позициях. С точки зрения первого текста, в кон-

це времен наступает тотальное разрушение и ничего сверх

того.

С точки зрения второго текста, конец времени — это ско-

рее час подведения итогов развитию мира, которые предстоит

подвести Божеству. Первое время можно назвать естественно-

научным, энтропийным, второе — семиотическим, эсхатоло-

гическим. В первом мире, мире вещей, все разрушается, во

втором мире, мире знаков, время является лишь видимостью,

«подвижным образом вечности» (Платон) — здесь в любом

событии созидается Божья воля. В этом смысле время тек-

ста один и время текста два направлены в противоположные

стороны

В первом стихотворении идея направления задана в образе

реки времен, это как бы «стрела времени», как назвал ее Ар-

тур Эддингтон. Во втором случае тоже дан образ воды, но эта

вода скорее обволакивает мир, это скорее океан, а не река. Ми-

ровосприятие, выраженное в первом стихотворении, таким

образом, историческое, а во втором системно-философское.

Интересно при этом, что именно Державин, который не

верит в целесообразность, осмысленность движения по време-

ни,

говорит о знаковых образованиях. Он понимает, что то, что

производится посредством «лиры и трубы» — искусство, —

долговечнее «народов, царств и царей», но и этому не сохра-

ниться в вечности, поскольку вечность мыслится как полный

распад и хаос.

Тютчев жил после открытия второго закона термодинамики

(который и дал толчок определению направления естественно-

научного времени сначала Л. Больцманом, а затем в XX веке

Г. Рейхенбахом). Поэтому он мыслит в энтропийных терминах,

говоря о «составе частей», который изменится, придет в равно-

вероятное состояние. Но, несмотря на эту видимость разруше-

ния, окончательное слово принадлежит Божеству, которое

в состоянии запустить этот «большой круг» времени (вновь тер-

мин Платона) заново. Отсюда и образ океанических вод, ассо-

циирующихся в нашем коллективном бессознательном с рож-

дением и родами. .

В.П. Руднев. Человеческий характер и время

211

Здесь мы выдвигаем гипотезу, в соответствии с которой

восприятие мира, характерное для циклоидной конституции,

сродни естественнонаучному времени, а восприятие мира, ха-

рактерное для шизоида, сродни эсхатологическому времени.

Что позволяет нам утверждать это? Циклоид живет в гармо-

нии (или, по крайней мере, в тесном контакте) с обыденным

внешним миром, поэтому естественно предположить, что его

восприятие времени это восприятие стихийно естественнона-

учное. Шизоид живет в гармонии со схематическими, фило-

софски окрашенными концепциями бытия. Представление

о целесообразности временного потока и даже, более того,

о кажимости, внешней видимости времени, за которой скры-

вается вечность, должно ему быть ближе. Да и сформирова-

лась эта концепция в кругу шизоидно мыслящих философов,

прежде всего Блаженного Августина, учение которого о Граде

Божием положило начало той концепции направления време-

ни,

которую мы называем эсхатологической. Осмысленность

и финальность эсхатологического времени, его отчетливо вы-

раженный семиотический характер соответствует семиотиче-

ской реальности, в которой живет шизоидный индивид:

реальность — знаковая система, за каждой вещью скрывается

символ. И наоборот, неосмысленность и детерминизм естест-

веннонаучного времени соответствуют той вещной неосмыс-

ленности, незнаковости мира, в котором живет циклоид (цик-

лоидами Эрнст Кречмер называл людей, чей характер сущест-

вует в регистре от депрессии к мании

, современную типологию

характеров см. в кн.

). В работе

нами показано, что обессмыс-

ленность внешнего мира — семиотический фундамент депрес-

сии. С известной долей вероятности это представление можно

перенести и на циклоидный характер в целом — поскольку

гипомания, как известно, является лишь обратной стороной

депрессии.

Приводим пример экзистенциального описания депрессив-

ного переживания времени, принадлежащий Юджину Мин-

ковскому: «Каким точно было переживание времени у этого

пациента и как оно отличалось от нашего? Его представления

довольно точно можно описать следующим образом: он пере-

живал дни монотонно и однообразно. Он знал, что время идет

и, хныкая, жаловался, что «прошел еще один день». По мере

того как проходил день за днем, он заметил в них определен-

ный ритм: по понедельникам чистят серебро, по средам садов-

ник подстригает газон и т. д. Все это лишь дополняло содер-

жимое отходов, которые были его наказанием и единственной

связью с миром. Не было никакого действия или желания, ко-

торое, исходя из настоящего, достигало бы будущего, занимая

скучные, однообразные дни. Каждый день сохранял свою не-

зависимость, не попадая в непрерывность жизни. Каждый

день жизнь начиналась заново, она была похожа на одинокий