Первомайский В.Б. Невменяемость
Подождите немного. Документ загружается.
3. Обоснование методологического и методического подходов к решению
проблемы и алгоритм исследования
Необходимость использования формально-логического подхода при анализе
проблем судебной психиатрии определяется, прежде всего, тем, что
заключение эксперта, как документ, является источником доказательств, а
выводы — одним из доказательств в суде, и поэтому подлежит
всестороннему исследованию и оценке судом наряду с другими
доказательствами. Это означает, что и само заключение должно носить
доказательный характер. Заключение же психиатра-эксперта — это не
столько и не только выявление и констатация определѐнных фактов с
помощью органов чувств или инструментальных методов исследования, но и
мыслительная работа с использованием понятий, суждений, умозаключений,
определений, т. е. всех тех атрибутов формальной логики, без знания законов
оперирования которыми невозможно непротиворечивое, правильное
мышление, а значит, не может быть уверенности в достоверности познания и
доказательности заключений и выводов.
Особенностью судебно-психиатрической экспертизы обвиняемых является то
обстоятельство, что заключение может выполнить свою основную задачу и
помочь органам следствия и суда в разрешении сомнений во вменяемости
субъекта лишь в том случае, если оно будет иметь форму, принципиально
воспринимаемую юриспруденцией. Право же построено на принципе
формальной определѐнности и, следовательно, заключение эксперта должно
иметь категорическую форму. Другое дело — всегда ли это возможно.
Диагностика в СПЭ, имеющая дело с континуумом психических проявлений,
отсутствием чѐтких границ и дефиниций психического здоровья и болезни,
психоза и непсихотических расстройств, отдельных нозологических форм,
сталкивающаяся с необходимостью ретроспективной реконструкции
психического состояния субъекта в определѐнный отрезок времени в
прошлом, да ещѐ нередко на основании неквалифицированных описаний его
свидетелями, менее всего располагает к категорическим выводам.
Игнорирование законов и принципов формальной логики в таких условиях
сделало бы вообще невозможным проведение экспертизы.
Любая наука может быть представлена как прикладная логика и проблема
состоит в том, насколько сознательно еѐ законы применяются. Формальная
логика не изучается ни в школе, ни в медицинском вузе, ни в период
последипломной подготовки. В результате мышление врача (а это особенно
ощутимо в психиатрии, где врач имеет дело не с конкретными
материальными объектами, а с психическими феноменами, возникающими в
процессе и отражающими взаимодействие субъекта со средой) лишается
своей стержневой основы, диагностика приобретает стихийный
феноменологический, описательный характер при существенном влиянии
субъективного фактора.
По мнению М. С. Роговина (1981), «акцент на процессы мышления
чрезвычайно важен для понимания гносеологической сущности
клинического метода: фактически он выражает признание того
фундаментального факта, что ни симптомы, ни синдромы, ни тем более
нозологические формы в подавляющем большинстве случаев не «даны», в
прямом смысле слова, непосредственно в восприятии, но представляют собой
результат концентрации общественного (медицинско-общезначимого) и
индивидуального опыта врача или психолога» (с. 25).
Игнорированием этого обстоятельства объясняется наличие, казалось бы,
нерешаемых, тупиковых вопросов как в общей, так и судебной психиатрии. И
это закономерно, если принять во внимание, что в отличие от общей
медицины, где в последние годы оживился интерес к вопросам логики и
методологии диагноза (К. Е. Тарасов, В. К. Великов, А. И. Фролова, 1989), в
психиатрии такие публикации составляют скорее исключение, чем правило
(М. С. Роговин, 1981; И. Н. Боброва, С. Н. Осколкова, 1990). Мышление,
оперирующее понятиями, играет едва ли не решающую роль в
профессиональной деятельности психиатра-эксперта. «Понять, — пишет
Э. В. Ильенков (1984), — т. е. отразить в понятии ту или иную сферу явлений
— значит поставить эти явления в надлежащую связь, проследить
объективно необходимые их взаимоотношения, взаимозависимости» (с. 234).
С учѐтом вышеизложенного в настоящей работе использован следующий
алгоритм исследования:
1. Анализ возникновения и развития основных понятий, отражающих данную
проблему.
2. Дифференциация и классификация анализируемого понятия.
3. Определение объёма понятия (входящих в него предметов) посредством его
деления.
4. Определение существенных признаков предметов, входящих в объём
делимого понятия, совокупность которых составляет содержание понятия.
5. Исследование взаимного соотношения признаков, определяющих объём и
содержание анализируемого понятия.
6. Формулирование определения понятия как итог его исследования.
Глава 2
ФОРМИРОВАНИЕ ВЗГЛЯДОВ НА ФОРМУЛУ
НЕВМЕНЯЕМОСТИ
«Исторический подход в
лучшем смысле слова
означает критическую
объективность в отношении
событий далёкого и
недавнего прошлого»
Швейцер А. Культура и
этика. — М., 1973. — С. 57.
1. Невменяемость как психическое состояние
Необходимость исследования исторического аспекта формирования взглядов
на формулу невменяемости в отечественной психиатрии имеет целью
проследить не столько хронологию еѐ динамики, что уже сделано в
литературе (Ц. М. Фейнберг, 1946; Т. И. Юдин, 1951; А. В. Снежневский,
1952; И. К. Шахриманьян, 1958, 1961; Д. Р. Лунц, 1966; Г. В. Морозов,
Д. Р. Лунц, Л. Л. Рохлин, 1976; Н. И. Фелинская, 1976; Р. И. Михеев, 1983;
Ю. М. Антонян, С. В. Бородин, 1987), сколько понять причины и движущие
механизмы, побуждавшие к переосмыслению понятия невменяемости, его
объѐма и содержания, в тесной связи с изменением представлений о роли
психиатра-эксперта, объѐме и пределах его компетенции при решении
вопросов вменяемости–невменяемости.
Необходимым условием успешного применения исторического подхода и его
специфической особенностью является абстрагирование при оценке фактов
от субъективных мнений и интересов (А. Швейцер, 1973; G. Berrios, 1987).
Только уловив общую, объективную тенденцию развития знаний по этой
проблеме, можно рассчитывать на успешное, отвечающее практике и не
противоречащее теории, решение задач, стоящих перед судебной
психиатрией в этой области в настоящее время.
Известно высказывание, что законодатель «должен смотреть на себя как на
естествоиспытателя. Он не делает законов, он не изобретает их, а только
формулирует, он выражает в сознательных законах внутренние законы
духовных отношений» (цит. по С. Г. Келина, В. Н. Кудрявцев, 1988, с. 7).
Отсюда следует, что закон верен тогда, когда он отражает естественное
отношение вещей. Их познание, поэтому, является предпосылкой точного
формулирования закона, а каждый элемент содержащейся в нѐм нормы в
таком случае объективно необходим.
Сам факт появления в 1883 г. проекта формулы невменяемости,
сохранившейся в основных своих элементах до настоящего времени,
свидетельствует о том, что для этого уже тогда имелись определѐнные
предпосылки. В действовавшем на тот период законодательстве причины, по
которым содеянное не должно быть вменено в вину, были изложены в ст.ст.
92, 95–97 Уложения о наказаниях и включали «безумие, сумасшествие,
умоисступление, беспамятство, утрату умственных способностей и рассудка
от старости или дряхлости и лунатизм».
К обстоятельствам, уменьшающим вину, относились «легкомыслие,
слабоумие и крайнее невежество» (ст. 134). Причѐм в указанных статьях
оговаривались два условия невменения: для «безумных и сумасшедших» —
отсутствие у них «понятия о противозаконности и самом свойстве своего
деяния», а «утратившим свои умственные способности и рассудок от
старости или дряхлости и лунатикам» преступления не вменялись, если
устанавливалось, что они «в припадках своего нервного расстройства
действуют без надлежащего разумения» (С. С. Корсаков, 1893).
Эти статьи не удовлетворяли ни юристов, ни психиатров потому, что их
терминология не отвечала расширившимся представлениям психиатрии о
разнообразии психических расстройств, порой весьма различавшихся по
своим клиническим проявлениям. Нарастающее количество описываемых
форм психических расстройств неизбежно побуждало к разработке
классификации с выделением наиболее существенных признаков,
позволяющих не только дифференцировать их между собой, но и определять
их значимость по отношению к противоправным деяниям, совершаемым
душевнобольными. Этого требовала судебно-психиатрическая практика,
свидетельствующая о необходимости и возможности различать по степени
выраженности описываемые психические расстройства. В этом интересы
судебных психиатров совпадали с интересами юристов, перед которыми
достижения психиатрии в области феноменологии поставили практический
вопрос, относящийся к извечным противоречиям права — создавать ли
диспозицию нормы, определяющей условия невменения, абстрактной или
казуистической (С. Г. Келина, В. Н. Кудрявцев, 1988).
Авторы проекта ст. 36 Уложения о наказаниях избрали первый путь, который
позволил не только создать компактную формулу невменяемости, но и
отделить медицинские условия невменения от прочих, которые
предусматривались ст. 92. В этой статье перечислялись как равнозначные с
нарушениями психики и такие причины, по которым содеянное не должно
быть вменяемо в вину, как «необходимая оборона, случайная ошибка
вследствие обмана, совершенная невинность того деяния, коего случайным и
непредвиденным последствием было сделанное зло» (цит. по
И. К. Шахриманян, 1958).
Выделению в отдельную статью медицинских причин невменения
способствовал известный юрист, профессор Н. С. Таганцев, входивший в
комиссию, составлявшую новый законопроект и который в «Лекциях по
русскому уголовному праву» писал: «…Эти причины, устраняющие
способность ко вменению, должны быть отличаемы не только от тех условий,
которые уничтожают вменение отдельных действий, но и тех обстоятельств,
которые уничтожают противозаконность, а вместе с тем и наказуемость
деяния, хотя не только в кодексах, но даже и в теории эти учения постоянно
смешиваются благодаря их внешнему сходству» (цит. по И. К. Шахриманян,
1958). В итоге психиатрам для обсуждения был предложен следующий текст
ст. 36: «Не вменяется в вину деяние, учинѐнное лицом, которое по
недостаточности умственных способностей, или по болезненному
расстройству душевной деятельности, или по бессознательному состоянию
не могло во время учинения деяния понимать свойство и значение
совершаемого или руководить своими поступками» (В. Х. Кандинский, 1890,
с. 16).
Как известно, большинство психиатров не приняло эту формулу, полагая, что
«не только не нужно, но и прямо неудобно устанавливать в законе общий
критерий или общее определение невменяемости. Следует ограничиться
лишь указанием в самых общих и широких пределах ея отдельных причин»
(В. Х. Кандинский, 1890, с. 7). Такую формулировку предложил известный
юрист А. Ф. Кони: «Не вменяется в вину деяние, совершѐнное в душевной
болезни или без разумения» (цит. по Т. И. Юдин, 1951).
В. Х. Кандинский, считая ст. 36 сформулированной превосходно, в «Особом
мнении», зачитанном им на заседании Петербургского общества психиатров
18 февраля 1883 г., дал исчерпывающее обоснование необходимости
сохранения в ней как психологического, так и медицинского критерия в
обобщѐнном виде. Разбирая по «Курсу уголовного права» Н. С. Таганцева
виды медицинских условий, при которых способность ко вменению не
развита, он подчѐркивает важность вопроса о степени недостаточности
умственных способностей. «Недостаточность умственных способностей как
прирождѐнная, так и приобретѐнная есть вещь относительная», — пишет
В. Х. Кандинский (1890, с. 17), считая, что именно поэтому вопрос о еѐ
отношении к вменяемости разрешить нельзя, не прибегнув к
психологическому критерию. И далее: «Я утверждаю, что и для
недостаточности умственных способностей, всѐ равно как и для второй
причины невменяемости, т. е. болезненного расстройства душевной
деятельности, нужен полный критерий вменяемости, полный критерий
свободы волеопределения (с. 18).
К этой мысли В. Х. Кандинский возвращается и в «Медицинских
заключениях…», указывая, что «существует много психических болезней,
которые, однако, не исключают вменяемости. Терпимая в обществе низшая
степень слабоумия (простая дураковатость), случаи психопатии, лѐгкие
случаи резонирующей мании, истерии и, наконец, неврастении (при которой
душевная деятельность не бывает вполне нормальной), не исключают сами
по себе постановки вопроса о вменении, этот вопрос… решается… смотря по
особенностям данного конкретного случая» (с. 118). Тезис о необходимости
определения «степени недостаточности умственных способностей», условий,
при которых способность ко вменению не развита и без чего невозможно
решение вопроса о вменяемости и достижение взаимопонимания между
психиатрами и юристами, повторяется им неоднократно и поэтому именно он
привлекал внимание исследователей, изучавших в последующем вклад
В. Х. Кандинского в решение проблемы невменяемости.
Однако у В. Х. Кандинского понимание роли психологического критерия при
определении невменяемости этим не ограничивалось. Он представлял его
обязательным элементом внутренней структуры формулы невменяемости. И
в этом отношении его аргументация безупречна. Так, в Особом мнении»
В. Х. Кандинский пишет: «Удобство общих определений (разумеется, если
они верно сделаны) в том и состоит, что поняв их, мы понимаем в частности
все конкретные случаи, этими определениями обнимаемые» (с. 8). Далее
В. Х. Кандинский поясняет свою мысль с позиции дедуктивного подхода,
указывая, что общее определение охватывает собой все отдельные
конкретные случаи именно постольку, поскольку оно правильно составлено
из известного большого числа однородных фактов (с. 12). Иными словами,
оно отражает то существенное (с точки зрения возможности вменения), что
объединяет отдельные факты. Отсюда ясно, что под общее определение
будут подпадать и иные факты данного рода, даже если они не были
известны на момент выделения такого существенного признака. Из этого
следует, что В. Х. Кандинский, интуитивно улавливая диалектику общих
понятий и единичных реальных объектов, ими обозначаемых, фактически
стоял на позиции определения понятия «невменяемость» через ближайший
род и видовое отличие, т. е. отстаивал абстрактную диспозицию нормы
ст. 36.
В этом не оставляют сомнений его дальнейшие пояснения о том, что общий
критерий невменяемости может быть отброшен, если только перечислить
полностью в законе все без исключения случаи, где преступление не должно
быть вменено в вину, что он полагал условием неосуществимым (с. 13). Хотя
дело даже не в этом. Если предположить, что в будущем все известные
расстройства психики будут строго дифференцированы терминологически, в
том числе и по степени выраженности «уничтожающей способность ко
вменению», необходимость сохранения в формуле невменяемости
психологического критерия не отпадѐт потому, что в противном случае, с
точки зрения логики, это будет не определение понятия (в данном случае
невменяемости), а его описание (Н. И. Кондаков, 1971, с. 11, 354), что для
внесения в закон неприемлемо. Такой вывод закономерно следует из того
положения, которое занимает в структуре формулы невменяемости
психологический критерий — положение родового понятия. А это означает,
что он носит более общий характер по отношению к медицинскому
критерию. Именно поэтому, настаивая на сохранении психологического
критерия, В. Х. Кандинский в то же время считал его недостаточным для
решения вопросов вменяемости без медицинского критерия. Большое
значение при этом он придавал указанию именно на болезненный характер
расстройств душевной деятельности, поскольку возможны и неболезненные
расстройства — аффекты, которые вменяемости не исключают (с. 21).
С точки зрения актуальных проблем сегодняшнего дня важно отметить, что
В. Х. Кандинский не ограничился пониманием роли психологического
критерия как мерила степени выраженности психических расстройств. Это
следует из его слов: «Природа и действительность резких скачков не знают,
нет резких границ между здоровьем и психической болезнью, т. е. нет их в
действительности. Но искусственно, путѐм логического построения мы
можем установить резкую границу между здоровьем и душевной болезнью и
эту логическую, искусственно проведѐнную границу даѐт нам именно
критерий свободы действования…» (с. 29). Таким образом, психологический
критерий приобретал ещѐ одно значение — границы между здоровьем и
душевной болезнью. Но, утверждая это, В. Х. Кандинский не обратил
внимания на возникающее логическое противоречие. Оно закономерно
обусловлено широким пониманием душевных болезней, как охватывающих
все известные в то время расстройства психики, включая непсихотические, и
несовпадением границ между здоровьем и болезнью, с одной стороны, и
способностью–неспособностью к вменению — с другой.
В этом отношении достаточно красноречив пример с неврастенией,
приведѐнный В. Х. Кандинским (с. 22). Относя еѐ к болезненному
расстройству душевной деятельности, он всѐ же полагал, что она не может
сама по себе исключать вменения. Если этот тезис сопоставить с его же
мыслью о невозможности без критерия вменяемости (психологического)
определить, где кончается неболезненное расстройство и начинается
болезненное, то очевидно, что неврастения, как расстройство, не
исключающее вменяемости, переходит в категорию неболезненных
состояний. Иной вывод нельзя сделать из утверждения В. Х. Кандинского о
том, что «понятие «неспособность ко вменению» равнозначительно с
понятием душевная болезнь в широком смысле. Дать определение одному из
этих понятий, значит дать определение другому» (с. 33).
Это противоречие обусловлено невозможностью, ввиду ограниченности
психиатрических знаний в тот период, адекватного соотнесения объѐмов
двух взаимосвязанных понятий, одно из которых (психическое состояние)
фактически разделено на три части (психически здоров — пограничное,
непсихотическое расстройство — психоз), а второе (вменяемость–
невменяемость) — соответственно на две. Актуальность этой проблемы
сохраняется до настоящего времени, побуждая к поиску научных
определений понятий «душевное (психическое) заболевание», «психоз»,
«непсихотическое (пограничное) расстройство» (В. П. Котов,
М. М. Мальцева, 1989). Тем не менее очевидно, что В. Х. Кандинский
отчасти сознательно, отчасти интуитивно проник глубже в проблему
невменяемости, чем многие его современники. Уже тогда он высказал мысль
о невозможности изначального презюмирования душевной болезни, «потому,
что, говоря вообще, здоровье есть правило, а болезнь — исключение» (с. 30).
С точки зрения выяснения содержательных характеристик психологического
критерия представляет интерес его объяснение здравого понимания как
существенного элемента формулы невменяемости, суть которого он
воспринимал как «неизвращѐнное душевной болезнью самосознание
действовавшего лица и правильное разумение последним своего отношения к
внешнему миру» (с. 32).
Из современников В. Х. Кандинского, взгляды на проблему невменяемости,
совпадающие с его позицией, высказывал С. С. Корсаков. Хотя нельзя не
отметить, что его отношение к проекту ст. 36 было более сдержанным. Так,
отмечая большую чѐткость медицинской терминологии ст. 36 по сравнению с
еѐ предшественницами, С. С. Корсаков тем не менее полагал, что и она
может вызвать недоразумения, хотя бы по поводу того, «вменяется ли в вину
деяние, если несомненно больной будет в состоянии понимать совершаемое
деяние и руководить своими поступками, как это бывает иногда при
паранойе» (С. С. Корсаков, 1954, с. 606). Отсюда следовал его вывод о том,
что «вряд ли можно вообще предложить критерий, удобный решительно во
всех случаях» (с. 607) и поэтому всегда может оказаться, что психиатры
разойдутся во взглядах относительно принадлежности данного лица к
категории душевнобольных. Этим объясняется его стремление выразить
более чѐтко содержательную сторону и медицинского и психологического
критерия невменяемости, что нашло отражение в обсуждении проекта
формулы невменяемости на заседании Московского общества
невропатологов и психиатров 25, 28 апреля 1883 г.
С. С. Корсаковым были предложены три признака медицинского критерия:
врождѐнная недостаточность умственных способностей, приобретѐнные
расстройства душевной деятельности и кратковременные расстройства. Он
же предложил уточнить интеллектуальную часть психологического критерия
понятием «правильно понимать свои действия» (Г. В. Морозов с соавт., 1976,
с. 336).
Важно отметить, что С. С. Корсаков отчѐтливо понимал неразрывную связь
между обоими критериями и необходимость их одновременного присутствия
в формуле. В своѐм выступлении в Московском обществе юристов 25 апреля
1883 г. С. С. Корсаков говорил: «Следует сохранить как первую часть —
указание на общие причины невменяемости, так и вторую — критерий —
потому, что с одной стороны в судебной практике бывают случаи, когда
преступник хотя и представляет психические аномалии, но преступление его
не вытекает из этих аномалий и, следовательно, должно быть ему вменено, а
с другой стороны, и непонимание совершаемого, и неспособность
руководить своими поступками не всегда должны быть условиями
невменяемости, а только при существовании определѐнных причин — в
частности душевной болезни. Следовательно, первая и вторая часть так
взаимно ограничивают друг друга, что отбросить одну из них нельзя» (цит.
по Л. Л. Рохлин, 1976).
Как и В. Х. Кандинский, С. С. Корсаков отождествлял понятия «способность
ко вменению» и «вменяемость», определяя эти категории как «способность
выбирать между совершением и несовершением действия…» (с. 604), сводя
тем самым эти понятия к психическому состоянию субъекта.
Взгляды В. Х. Кандинского относительно невменяемости полностью
разделял и В. П. Сербский. 22 марта 1903 г. было принято новое Уголовное
уложение. По сравнению с проектом ст. 36 (теперь ст. 39) претерпела
некоторые изменения в содержании медицинского критерия, в котором
«недостаточность умственных способностей» была заменена на «умственное
недоразвитие, происходящее от телесного недостатка или болезни». На II
Съезде отечественных психиатров в докладе, посвящѐнном Законодательству
о душевнобольных, В. П. Сербский однозначно высказался по поводу
содержания ст. 39, которая, по его мнению, устанавливала «единственно
рациональный психологический критерий способности ко вменению и тем
самым прекращает всякие споры о задачах врача психиатра в уголовном
суде» (В. П. Сербский, 1907, с. 385).
Действительно, относительно структуры формулы невменяемости
дальнейшие споры были лишены смысла, ибо никаких иных элементов,
кроме указанных в ней, понятие невменяемости не содержит. Дискуссии
могли касаться лишь содержательной стороны критериев невменяемости, что
и подтверждает дальнейшая история развития учения о невменяемости.
Чтобы в этом убедиться, достаточно сравнить текстуально формулы
невменяемости 1903, 1927, 1960 гг. (табл. 2).
В начале каждой из них указываются юридические последствия
невменяемости, далее упоминается лицо и деяние, им совершѐнное,
указывается психологический и медицинский критерий. Различия касаются
лишь количества элементов и формулировок, отражающих содержательную
сторону основных структурных частей формулы и их взаиморасположения. В
табл. 2 ст. 12 УК Украины приведена по русскому переводу официального
текста по состоянию на 1.06.1983 г. (Уголовный кодекс Украинской ССР,
1983). Он отличается от украинского варианта официального текста по
состоянию на 1.10.1970 г., который содержит следующую формулу: «Не
підлягає кримінальній відповідальності особа, яка під час вчинення суспільно
небезпечного діяння була в стані неосудності, тобто не могла усвідомлювати
своїх дій або керувати ними внаслідок хронічної душевної хвороби,
тимчасового розладу душевної діяльності, слабоумства чи іншого
хворобливого стану» (Кримінальний кодекс Української РСР, 1971). В
украинском тексте психологический критерий формулируется как
возможность осознавать свои действия вместо возможности отдавать себе
отчѐт в своих действиях. Поскольку украинский текст ст. 12 УК Украины
сохраняет свою силу и на 1996 г., несовпадение его с русским текстом
следует, очевидно, связывать с первоначальной неадекватностью перевода.
Это отличие имело место и в более ранних изданиях Уголовного кодекса
УССР (1950, 1958).
Таблица 2
Динамика законодательной формулы невменяемости
Проект ст. 36 Уложения о наказаниях, 1883 г.
Не вменяется в вину деяние, учинѐнное лицом, которое
по недостаточности умственных способностей, или по