Панченко А.М., Живов В.М., Николаев С.И., Плюханова М.Б. и др. Из истории русской культуры. Том III (XVII

Подождите немного. Документ загружается.

182

Глава третья

отцов и детей, в частности в авторской словесности разных

направлений.

Тема отцов и детей равным образом волнует традициона-

листов и западников. Сочиняя в Пустозерске «О трех испо-

ведницах слово плачевное», протопоп Аввакум вспоминал,

как в 1664 или в 1665 г. Федосья-Прокопьевна Морозова бра-

нилась с Иоакимом, тогда архимандритом Чудова монас-

тыря, а потом патриархом, которого послал к ней царь, дабы

«развратить от правоверия» упрямую боярыню: «Скажите

царю Алексею: почто де отец твой, царь Михаиле, так веро-

вал, яко же и мы? Аще я достойна озлоблению, — извергни

тело отцово из гроба и предай его, проклявше, псом на

снедь»

(Повесть о боярыне Морозовой, 1979, с. 212). Может

быть, Морозова таких именно слов и не произносила; их бук-

вальную достоверность нельзя ни подтвердить, ни оспорить.

Это, впрочем, и не важно. Важно, что речь, которую Авва-

кум вложил в уста своей духовной дщери, — общее место у

защитников «древлего благочестия», их идеологический то-

пос. Свое время они переживают как время отступничества,

отречения от предков, попрания отцов. Это ужасает и оскор-

бляет апологетов старины. Они видят в отречении преступ-

ление против пятой заповеди, высокомудрие, греховное

«упование на себя».

На другом полюсе культуры, у западников всех оттенков,-

находим размышления о том же предмете. Достаточно напом-

нить, что о детях, чающих вольности, писал в 70-х годах

в «Комидии притчи о блуднем сыне» Симеон Полоцкий

(Русская драматургия, 1972, с. 138—160). Он вывел на сцену

знакомых каждому евангельских персонажей (Евангелие от

Луки, гл. XV, ст. 11—32), — заранее, однако, предупредив,

что не намерен рабски следовать букве Писания:

Для Аввакума новая культура — это «молодая» культура, а

тот, кто ее принимает, «глупостию младенческою одержим. Таковой

<...> тако глуп, яко ребенок: по земле прилежай и щепу иг <...> поем-

ля, в рот себе пихает; и падая с лавки и с полатей, язвы себе от

безумия приемлет. Тако любяй никониянския книги спадает с вы-

соты разума старопечатных книг московских <...> яко щепу и кал

пихает себе в рот, научаяся лжи и неправде <...> Таковый еще сед

и многолетен, но младенец сый неразумия ради» (Житие протопопа

Аввакума, 1960, с. 164).

Двойничество 183

Христову притчю действом проявити

зде умыслихом и чином вершити. О

блудном сыне речь будет наша,

аки вещ живу узрит милость ваша.

Всю на шесть частей притчю разделихом,

по всяцей оных нечто примесихом

Утехи ради, ибо все стужает,

еже едино без премен бывает.

В чем заключаются эти «премены», принципиально важ-

ные для Симеона Полоцкого, коль скоро он выступает в ка-

честве глашатая изменений и новизны, которому «стужает»,

которого раздражает косность? Что Симеон «примесил» к

евангельскому сюжету? Там все просто и ясно:

ясно, что

младший сын поступил дурно, покинув отчий дом и ударив-

шись в распутство. Ясно, что он поступил хорошо, воротив-

шись к отцу. Блудный сын «был мертв и ожил, пропадал и

нашелся». Симеон Полоцкий, естественно, сохраняет эту

канву, но у него есть оригинальная мотивировка ухода, в

Евангелии отсутствующая. «Сын юнейший» в «Комидии

притчи» бросает родимое гнездо, потому что мечтает о славе:

Идеже восток и где запад солнца,

славен явлюся во вся мира конца.

От мене дому разширится слава,

и радость примет отчая ти глава...

Свещи под спудом не лепо стояти,

с солнцем аз хощу тещи и сияти.

Заключение видит ми ся быти, —

в отчинной стране юность погубити.

Бог волю дал есть: се птицы летают,

зверие в лесах волно пребывают.

Имею в виду, конечно, лишь «исторический», буквальный

аспект толкования притчи, то, что Симеон Полоцкий называл «пер-

вым письменным разумом». Вообще же он признавал риториче-

ский постулат, предписывающий видеть во всяком тексте четыре

смысла — буквальный, аллегорический, тропологический и анагоги-

ческий (см.: Панченко, 1973, с. 177-178). Так, евангельская притча

о блудном сыне во втором аспекте (христологически) обычно поясня-

лась словами апостола Павла: «А теперь во Христе Иисусе вы, быв-

шие некогда далеко, стали близки кровию Христовою» (К ефесянам,

гл. II, ст. 13). Но читатель и зритель воспринимает произведение

прежде всего в «буквальной» форме.

184

Глава третья

И ты мне, отче, изволь волю дати,

разумну сущу, весь мир посещати.

В «Комидии притчи» отец, собственно говоря, вполне со-

гласен с младшим сыном (потому что с ним согласен автор).

Искать славы естественно и похвально. За славу люди сла-

гают головы, «морския волны с бедством преплавают>>, ведь

слава — единственное, в чем живет на земле после смерти

тленный человек. Симеон Полоцкий ценит славу так же вы-

соко, как и спасение души. Слава — порука бессмертия; это

важнейший признак секуляризации культуры. Но завоевать

славу нужно «с умом», к ее поискам необходимо пригото-

виться дома. Сначала поучись, наберись ума-разума, «явись

странству удобен», а потом ступай себе с Богом.

Это не евангельский и не древнерусский идеал. Это отго-

лосок правил поведения, характерных для европейского ин-

теллигента эпохи барокко, это интеллигентский стереотип,

воплощением которого был сам Симеон Полоцкий. Вся его

жизнь — странствие учащегося, затем ученого и учащего че-

ловека. Прежде чем обосноваться в Москве, чужом для него

городе, он пребывал в Полоцке, Киеве, Вильне, снова По-

лоцке. Такая подвижность в XVII в. вообще присуща обра-

зованным украинцам и белорусам — они все как на подбор,

все легки на подъем. В погоне за славой, знаниями и хлебом

насущным они свободно пересекают государственные и кон-

фессиональные границы, проходят курс наук у православ-

ных, католиков и даже протестантов, в Речи Посполитой, в

Германии, даже в Италии. Именно они, «киевские старцы»,

приучили московское общество к мысли о том, что поучиться

в иноземной школе не зазорно и полезно, именно они под-

готовили исход молодых великороссов в Европу, осуществ-

ленный потом волею Петра. В разлуке с отчим домом, с род-

ным гнездом нет ничего страшного — вот что внушает Симеон

Полоцкий устами блудного сына. Правда, его ожидает

фиаско, но только по собственной вине:

Хвалю имя Господне, светло прославляю,

яко свободна себе ныне созерцаю. Бех

у отца моего яко раб плененный.,

во пределех домовых як в турме замкненный.

Ничто бяше свободно по воли творити:

ждах обеда, вечери, хотяй ясти, пити.

Двойничество 185

Не свободно играти в гости не пущено,

а на красная лица зрети запрещано.

Во всяком деле указ, без того ничто же.

Ах! Колика неволя, о мой светлый Боже!

Отец яко мучитель сына си томляше,

ничесо же творити по воли даяше.

Ныне, слава Богови, от уз свободихся,

егда в чужую страну едва отмолихся.

Яко птенец из клетки на свет напущенный,

желаю погуляти, тем быти блаженный.

Из монолога ясно, что блудный сын заслуживает не со-

чувствия, а иронии, может быть и презрения. Он ищет славы

лишь на словах. На деле его влечет «зрение красных лиц»

и «желание погуляти» (это ранняя вариация фонвизинского

недоросля). Проблема не в том, что герой покидает отчее

гнездо. Рвущие с отцами дети — эпохальный симптом, и не

случайно той же. что и в монологе, топикой пользуется царь

Алексей Михайлович при оценке поведения сбежавшего за

границу Воина Ордина-Нащокина: «Он человек молодой,

хощет создания владычня и творения руку его видеть на сем

свете, яко же и птица летает семо и овамо и, полетав довольно,

паки ко гнезду своему прилетает: так и сын ваш вспомянет

гнездо свое телесное, наипаче же душевное привязание от

святого духа ко святой купели, и к вам вскоре возвратится»

(Изборник, 1969, с. 574).

Проблема в том, что герой не интересен, точнее интересен

как недееспособный и несостоятельный, а потому отрицатель-

ный тип. Персонажи Симеона Полоцкого — это всегда ма-

рионетки авторского замысла, строительный материал для

аллегории и притчи. Недоросль из «Комидии» иллюстрирует

назидательный трюизм о том, что человек должен соответ-

ствовать прокламируемым деяниям. Несоответствие исправ-

ляется учебой; «Комидия», как и пристало текстам Симео-

на, — апофеоз знания. Поэтому в ней нет места характеру.

Характерами занимается анонимная литература. Ее пока-

зания особенно важны как раз для XVII века, когда впервые

за всю русскую историю писательская личность становится

равновеликой тексту, книге. В таких условиях психологию

среднего человека и сдвиги в его обиходном поведении анони-

мы передают адекватнее, нежели «ангажированные» худож-

ники, которых отягощают вериги групповых пристрастий.

186

Глава третья

Чем же анонимы озабочены? О чем они пишут? Все о том

же — о детях, которые пренебрегают родительскими заветами.

Таков купецкий сын Савва Грудцын. Таков и безымянный

молодец в «Повести о Горе-Злочастии». Кульминация этого

произведения — не похвальба молодца на пиру, как часто

полагают, а отказ героя от невесты, т.е. отказ от рода-пле-

мени. (Горе «излукавилось>>, явилось молодцу во сне в облике

архангела Гавриила. Это не наудачу выбранный авторитет:

в Евангелии он благовествует деве Марии о рождении сына,

а в повести, по принципу обратной симметрии, лжеархангел

заставляет молодца отречься от присмотренной девицы и

тем самым от детей, которым не суждено родиться). Отрече-

ние от рода тождественно выбору индивидуальной судьбы

(Лихачев, 1973а, с. 149-150). Как поется в песне «Добрый

молодец и река Смородина», в которой много общих с по-

вестью мотивов,

Скатилась ягодка с

сахарнова деревца,

отломилась веточка от

кудрявыя от яблони....

(Древние российские стихотворения, 1977, с.157;

ср.: Путилов, 1956, с. 226-235)

В обеих повестях авторы-анонимы не столько осуждают

своих непутевых и грешных персонажей, сколько сетуют и

сожалеют о них. Это грустные повести, и неспроста: с тра-

диционной точки зрения индивидуальная судьба есть одино-

чество и отщепенство. Таков и не таков заглавный герой

«Повести о Фроле Скобееве». Он тоже одиночка, отломив-

шийся от фамильного древа. Отметим, что автор и словом не

обмолвился о его родителях, хотя в древнерусском биографи-

ческом повествовании такая информация считалась обяза-

тельной. Здесь же она была бы избыточной, так как изобра-

жаемое чадо переходной эпохи вполне самостоятельно. Нрав-

ственная автаркия одиночки — следствие того, что автора

уже не тревожит главная проблема православного средневе-

ковья — спасение души героя. Не то чтобы автор восхищался

Фролом, как восхищались им некоторые читатели (в одном

из списков повести прибавлено: «Вот какой молодец!»). Автор

наблюдает за ним и без восхищения, и без гнева, — но,

пожалуй, не без удивления и даже удовольствия: смотрите,

Двойничество _________________ 187

как ловок, как удачлив этот новый человек. Кто он таков,

и отчего он с легкостью отвоевал себе место под солнцем?

Похождения Фрола Скобеева отнесены в повести к

1680 г. Это самый канун отмены местничества. Годом позже

царь в торжественной обстановке предал огню списки раз-

рядных книг. Это был символический акт: отныне и навсег-

да надлежало служить «без мест». Это была государственная

уступка «личностному» началу и одновременно принижение

начала родового, ибо «в Московской Руси место человека на

лестнице служилых чинов <...> определялось <...> происхож-

дением <...> и сочетанием служебной годности и служб чело-

века с учетом его родовитости, т.е. служебного уровня его

"родителей", родичей вообще, а в первую очередь его пря-

мых предков — отца, деда и т.д. по прямой и ближайшим

боковым линиям» (Веселовский, 1969, с. 103). Это законода-

тельный отклик на проблему соревнования поколений.

Отмена местничества официально подтверждала, что ге-

неалогически-сословные перегородки стали проницаемыми.

Так был сделан первый шаг к петровской Табели о рангах.

Дети, независимо от величия или ничтожества отцов, оказы-

вались в силах сами пробить себе дорогу. Теперь уже невоз-

можными были унижения, которые при царе Михаиле Фе-

доровиче пришлось претерпеть князю Д.М. Пожарскому.

Признаваемый всеми русскими людьми, «от царя до псаря»,

спасителем отечества, этот национальный герой то и дело

проигрывал местнические споры, потому что его отец и дед

«потеряли честь», служа городовыми приказчиками и губ-

ными старостами. Князь Д.М. Пожарский был хоть и боя-

рин, хоть и рюриковой крови (из младшей линии стародуб-

ских князей), но — худородный. Для нас такое сочетание

выглядит как оксюморон, но в старину отличали князей ху-

дородных от князей великородных. Как-то раз Пожарский

не захотел служить «местом ниже» Бориса Салтыкова. Тот

бил челом о бесчестье царю, и потомок Рюрика, спаситель

России был «выдан головой» потомку нетитулованных бояр.

Разумеется, для государственного и национального здо-

ровья полезно, когда путь наверх открыт для таланта, зна-

ний и усердия..Но часто, слишком часто случалось, что «из

грязи в князи» судьба подымала человека подлого не по

одной породе, но и по натуре, подымала интригана, ловкача

и плута.

188

Глава третья

Отмена местничества санкционировала русский фавори-

тизм, узаконила выскочек вроде Стрешневых, Милославских,

Нарышкиных, а потом Скавронских, Ефимовских и Гендри-

ковых, ничтожных родственников Екатерины I. Эти фами-

лии, выражаясь по-старинному, обрели счастье в кике: деви-

цы из этих семей стали царскими женами. Одновременно на

сцене появились выскочки, которые искали счастья в постели.

Воплощением фаворита в литературе можно считать Фрола

Скобеева. Его девиз «Буду полковник или покойник!» точно

выражает и стремление любой ценой добиться успеха, и

трезвое понимание того, что Фортуна ветрена и наперед ни-

кому не дано знать, как повернется ее колесо. Фрол Скобеев —

фаворит в миниатюре, из девичьей постели он соорудил мос-

тик к богатству и «постоянной» жизни. Это, конечно, пос-

тель не царицы и не царевны, а всего-навсего стольничьей

дочки, но и мечты Фрола дальше «полковника» не прости-

рались. Другие преуспели больше.

Высоко залетел современник и сверстник Фрола, послед-

ний «талант» царевны Софьи Алексеевны, курский уроженец

Федор Шакловитый, который из крапивного семени вырос

до второго думного чина, из простых подьячих стал околь-

ничим и начальником Стрелецкого приказа. Впрочем, паде-

ние Шакловитого было столь же стремительным, как и воз-

вышение. Именно Шакловитый открыл череду худородных

«случайных» людей, которые расплодились при императри-

цах XVIII в., —череду Биронов, Разумовских, Зубовых.

Судя по трем шедеврам анонимной беллетристики, в рус-

ском обществе переходного периода происходила дискреди-

тация родового принципа. Уходила в прошлое, если можно

так выразиться, родовая личность, т.е. единообразная лич-

ность, которая раз за разом воплощается в бесконечной лест-

вице поколений. Это была самопроизвольная, доморощенная,

никем не навязанная дискредитация, о чем свидетельствует

беспристрастный материал помянников.

В рамках средневековой «культуры-веры» этот деловой

жанр играл очень большую роль, ибо касался «устроения

душ». Считалось, что заупокойные молитвы облегчают поло-

жение грешников на том свете. Считалось также, что пред-

стательство умерших предков помогает живым потомкам.

Поэтому в большом ходу были вклады в монастыри «на по-

мин души» — вклады книгами, вещами, деньгами, вотчина-

ми. Соответственно вкладам составлялись вечные, литийные,

Двойничество 189

алтарные, подстенные помянники-синодики. На переломе от

средневековья к новому времени этот жанр претерпел суще-

ственные изменения. «В поминаниях XVII в. мы видим

обыкновенно только ближайших родителей, т.е. отца, мать,

братьев и сестер, ближайших родственников матери, реже

деда и бабки. Поминания XV в., а отчасти и первой полови-

ны XVI в. обыкновенно содержат большое количество лиц

многих поколений, иногда за 200 и более лет. Это с несом-

ненностью показывает, что сознание родовой связи в XVII в.

значительно ослабло и сузилось, культ почитания отдален-

ных предков выходил из употребления, и это являлось отра-

жением распада старых понятий рода» (Веселовский, 1969,

с. 20). Но старое не вдруг уступает дорогу новому.

Человек, порывавший узы рода, мог оцениваться двояко:

с точки зрения новаторов он был «молодцом», а с точки зре-

ния традиционалистов — богоборцем и богоотступником,

отметающим пятый член десятословия. Видя в одиночестве

отщепенство, средневековое сознание непременным его след-

ствием считает двойничество: отказ от рода и корпорации

сродни отказу от ангела-хранителя, которого тотчас замещает

искуситель-бес. Поэтому в «Повести о Савве Грудцыне» тема

двойничества решена как фаустовская тема, как тема про-

дажи души дьяволу.

Здесь бес, лукавый помощник героя, «в человеческом

образе» представлен братом и сверстником Саввы, юношей в

русском «нарочитом одеянии», т.е. щеголем, «щепетником»

60-х годов (в это время повесть сочинялась, хотя ее действие

развертывается несколько раньше). Было бы неверно видеть

в этом персонаже олицетворенную метафору, неверно ду-

мать, будто бес понадобился лишь для свидетельства о том,

что юности свойственно беситься и должно перебеситься. Для

средневековой культуры бес — реальная сила, и с ним за-

ключались вполне серьезные договоры. Так было на Западе

и на Востоке Европы, и Ренессанс вовсе не отменил это суе-

верие (см.: Делюмо, 1978, с. 310-317). Русская церковь даже

в XVIII в. «все еще знала инквизиционные процессы по де-

лам о сношениях с сатаной. И хотя в век "просвещенного

абсолютизма" такие процессы обычно уже не заканчивались

сожжением виновных, наказание бывало тяжелым. Преосвя-

щенный Павел Конюскевич, митрополит Сибирский и Тоболь-

ский, яростно защищал, например, приговор, еще в 1744 г.

осуждавший на пожизненное заключение двух несчастных

190

Глава третья

(один из них был подростком) за заключение письменного

"договора с сатаной"» (Покровский, 1979, с. 53).

Н.Н. Покровский, знаток простонародного религиозного

сознания, по материалам Синода восстановил типичный сце-

нарий заключения таких договоров. Имярек писал на листе

бумаги о своем согласии продать душу (подпись кровью не

обязательна — разберут по почерку), обертывал бумагой ка-

мень (камень брался для тяжести) и бросал его в мельнич-

ный омут, где, как представлялось, обитает нечистая сила

(«в тихом омуте черти водятся»). Если так поступали в век

Просвещения, то тем более так могли поступать столетием

раньше. И этому есть доказательство. Поэт и самозванец

Тимофей Акундинов, скитавшийся по Европе и переходив-

ший из православия в католицизм, из католицизма в маго-

метанство, опять в католицизм и, наконец, в лютеранскую

веру, писал летом 1648 г. из Рима в Анкону своему факто-

туму Константину Конюхову, вместе с которым бежал из

Москвы: «Здоровь, сын мой, буди, и терпи и стражди, яко

мой верный ближний служебник, а призывай в помощь

ангела божиа Рафаила» (Мошин, 1969, с. 313). Есть основа-

ния думать, что имя Рафаил использовано здесь в качестве

эвфемизма, а на самом деле имеется ввиду князь тьмы.

Предоставляем слово Мефистофелю из народной книги

Шписа (Мефистофель рассказывает Фаусту о падении Люци-

фера): «Господин, так как государь мой Люцифер, прекрас-

ный ангел, сотворенный Богом, был блаженным созданием,

то мне известно, что таких ангелов называют иерархиями,

и их три: серафимы, херувимы и престольные ангелы. Пер-

вые — князья среди ангелов, правят всем небесным воинст-

вом, вторые охраняют и оберегают людей, третьи борются и

противодействуют нашим дьявольским силам и потому и

прозываются могущественными и князьями среди ангелов.

Также зовут их еще ангелами-чудотворцами, вестниками ве-

ликих дел и ангелами-хранителями людей. Также и Люци-

фер был среди них одним из прекраснейших и архангелом,

назывался Рафаилом <...> Вот тебе мой краткий рассказ»

(Легенда о докторе Фаусте, 1978, с. 47)

. Коль скоро апок-

рифическое отождествление Люцифера и одного из трех

названных в Ветхом завете по именам архангелов попало в

В комментарии указано, что источник рассказа — «Мировая

хроника» Шеделя (там же, с. 381).

Двойничество ____________________ 191

народную книгу, т.е. в «нижний этаж» литературы, — зна-

чит, оно было элементом массовой культуры и в этом ка-

честве могло оказаться в поле зрения беглого московского

замотан. Вообще же обращение самозванца к помощи нечис-

той силы удивления не вызывает.

Самозванец отказывался от крестного имени (Тимофей

Акундинов выдавал себя за прямого потомка царя Василия

Шуйского — то за его сына Семена, то, как в цитированном

письме, за внука Иоанна). Тем самым он «терял» ангела-

хранителя и автоматически попадал в бесовские сети. Такой

отказ аннулировал крещение, в частности, то место из чина

крещения, в котором говорится об отречении нового христи-

анина от дьявола. Как кажется, связь самовольной переме-

ны имени и сатанинства предусматривалась древнерусской

покаянной дисциплиной: «Аще кто клять будет или молится

сотонам или имена творить человеческа, 5 лет да покается о

хлебе и о воде» (Смирнов, 1912, с. 127). Ср. у Достоевского

упреки Голядкина-старшего, в которых двойник уличается в

самозванстве: «А самозванством и бесстыдством, милостивый

государь, в наш век не берут. Самозванство и бесстыдство,

милостивый мой государь, не к добру приводит, а до петли

доводит. Гришка Отрепьев только один, сударь вы мой, взял

самозванством, обманув слепой народ, да и то ненадолго»

(Достоевский 1-30, т. 1, с. 167-168).

Н.Н. Покровский выяснил также, что в русских «богоот-

метных рукописаниях» репертуар условий продающего ду-

шу постоянен, скуден и скромен. Нет и речи о неслыханном

богатстве, власти над миром или сверхчеловеческом знании.

Эти покорнейшие просьбы касаются двух предметов — благо-

склонности женского пола и благоволения начальства («как

к началом ходити»). Первое условие играет в «Повести о

Савве Грудцыне» сюжетообразующую роль (напомню, что в

европейской демонологии женщина — главный «агент» сата-

ны — Делюмо, 1978, с. 398—449). Что до второго, то оно за-

мещается мотивом социального успеха. Прежде чем перейти

к этому мотиву, необходима оговорка.

Мне приходилось писать, что в сюжете повести есть фор-

мальная непоследовательность (История русской литерату-

ры, 1980, с. 347—348). Савва заключил договор с дьяволом

для того, чтобы утолить греховную страсть к чужой жене,

которая его отвергла. Дьявол со своей стороны выполнил

обязательство: «Савва же паки прииде в дом Баженов и

Панченко А.М., Живов В.М., Николаев С.И., Плюханова М.Б. и др. Из истории русской культуры. Том III (XVII - начало XVIII века)

Подождите немного. Документ загружается.