Панченко А.М., Живов В.М., Николаев С.И., Плюханова М.Б. и др. Из истории русской культуры. Том III (XVII

Подождите немного. Документ загружается.

192 Глава третья

пребываше в прежнем своем скаредном деле» (Изборник,

1969, с. 616). Но вот получается письмо, из которого видно,

что отец хочет приехать за беспутным сыном. И Савва

вдруг забывает о своей демонической страсти, навсегда бро-

сая любовницу. Герой о ней больше никогда не вспомнит, а

читатель ничего не узнает. Неужели Савва испугался отца

и потому бежал? Разве не мог его всемогущий лукавый

брат, предтеча Голядкина-младшего, как-то уладить дело?

Но бес сам понуждает Савву к бегству: «Доколе зде во еди-

ном малом граде жити будем? Идем убо во иныя грады и по-

гуляем». «Добре, брате, глаголеши», — соглашается с ним

Савва (там же, с. 617).

Из этого ясно, что непоследовательность в сюжете — мни-

мая, что герой продал душу не только за плотскую любовь,

но и за то, чтобы «погулять», посмотреть мир, насладиться

жизнью. Оба мотива связаны посредством барочной идеи

Varietas, идеи о пестроте, разнообразии, изменчивости жиз-

ни, каковые и соблазняют молодого человека. В чем тут дело,

лапидарно разъяснил Франсиско Кеведо: «Мир, прекрасно

понимающий, чем можно польстить нашему желанию, пред-

стает перед нами изменчивым и многоликим, ибо новизна и

разнообразие суть те черты, кои более всего нас привлекают»

(Кеведо, 1971, с. 320). В русском обиходе имела обращение

сходная идея, и неспроста дьякон Федор, имитируя компо-

зицию акафиста, ввел в свое исполненное эсхатологического

трагизма сочинение «О познании антихристовой прелести»

рефрен «О прелесте! Понеже еси пестра...» (Материалы для

истории раскола, 1881, с. 79—89).

Прозвучавший десятки раз, этот рефрен заставляет заду-

маться о философском смысле «пестроты». В понимании

дьякона Федора это двуличие никонианского сонмища, ибо

каждый рефрен комментируется с помощью оппозиций. В

церквах поминают мучеников, а веру их хулят; почитают

иконы, а старые образы заменяют «неподобными» живопис-

ными досками; строят новые храмы, но это лишь голые сте-

ны, ибо дух церкви, законы церкви «разоряются». «Пестро-

та» — это нарушение единства, переход к разложению и раз-

двоению, в соответствии с пословицей «Говорит красно, а

поглядишь — пестро» (т.е. говорун не прям, лукав, двуязы-

чен — Даль, 1955, т. 3, с. 104).

Сообразуясь с пифагорейством и неопифагорейством (хотя

бы по «Institutio arithmetica» Северина Боэция), «пестроту»

Двойничество

можно определить как двоицу, противостоящую единице, дис-

кретному элементу божественного разума. «Единица — основа

чисел. Подобно точке, которая, не будучи сама линией, по-

рождает все линии, единица, сама не являясь числом, обра-

зует все числа. Господствуя над числами, она владычествует

и над миром, делая его единым. Ближайшим порождением

единицы (монады) служит двоица (диада): Единица обладает

определенностью и устойчивостью, двоица неопределенна и не-

устойчива. Поэтому единство — начало бытия и жизни, раз-

двоение — начало распада и смерти» (Майоров, 1979, с. 381).

В связи с этим понятно, почему Николай Спафарий, совре-

менник и автора «Повести о Савве Грудцыне», и дьякона

Федора, сконструировал в своей «Арифмологии» двадцать

четыре «творящих брань» оппозиции и почему он потерпел

неудачу в изобретении благочестивых двоиц (Николай Спа-

фарий, 1978, с. 87—108). Соответственно в «Арифмологии»

возвеличено Единое: «1. Един есть Бог. 2. Един есть Хрис-

тос. 3. Единая вера. 4. Едино крещение. 5. Едино Царство

небесное. 6. Единая церковь Христова соборная и апостоль-

ская православная. 7. Един путь ко животу Христос».

Итак, на всем пространстве текста Савва Грудцын «един

в раздвоении» — ив блудной страсти, и в блужданиях гуля-

щего человека. Однако проблемы автора и героя с помощью

Varietas и пифагорейского комментария полностью разрешить

нельзя. Препятствие—«царская тема», осторожные, но на-

стойчивые намеки на то, что Савва, может быть, добьется

самых высоких почестей и даже породнится с царем. Выска-

зывалось резонное предположение, что это рудимент волшеб-

ной сказки, которая всегда предусматривает счастливый фи-

нал, женитьбу на царской дочери и последующее воцарение.

Пусть так, но какова идеологическая подоплека этого сю-

жетного заимствования? Если двойник помогает подопеч-

ному подыматься по лестнице социального успеха, — зна-

чит, двойничество связано не только с бунтом против родо-

вых устоев и конфессиональных авторитетов. Двойничество

есть также тема социальная.

Лукавый брат, следуя канону русского «богоотметного ру-

кописания», озабочен отношениями Саввы с властями. Лу-

кавый брат делает его независимым от отца; взамен устанав-

ливается зависимость от царя-батюшки. Точно так же Голяд-

кин-младший искушает Голядкина-старшего: «... Принимаю

7 — 715

194

Глава третья

благодетельное начальство за отца <...> Юридическое и пат-

риархальное отношение к начальству и что правительство са-

мо добивается за отца <.„> Тут анатомия всех русских отно-

шений к начальству. Взаимные мечты обоих Голядкиных

под предводительством младшего <...> как потом Голядкин

женится на генеральской дочери <...> Юридически начальство

только по законам поступает, это только грубая подчинен-

ность и послушание начальству. Но если за отца, тут семей-

ственность, тут подчинение всего себя и всех домашних своих

<...> Начало детских отношений к отцу» (Достоевский 1—30,

т. 1, с. 432). Достоевский замещает генералом монарха, что

ясно из фраз: «Младший романтизирует и завлекает в ро-

мантизм старшего. Доходит чуть ли не до маниловских гене-

ралов (курсив мой, —А/Т.)».

В социальном плане двойничество развивается от амбиций

и надежд к полному краху. И Савва, и молодец из «Горя-

Злочастия», и Голядкин — не баловни судьбы, а ее жертвы.

Правда, персонажи XVII в. избавляются от двойников, но

ценой ухода в монастырь. В эпоху секуляризации отношение

к жизни за монастырскими стенами уже не то, что в «светлой

Руси» средних веков. Один из симптомов новых веяний —

необязательность предсмертного пострига для царей из дома

Романовых, в отличие от их предшественников из дома Ка-

литы. О настроениях эпохи можно судить по стихотворению

«О глаголании от людей, како в монастыре монахи живут»,

написанному Карионом Истоминым, который сам носил кло-

бук:

Мнози глаголют, что монаси деют,

где в монастыре дела не имеют.

Бутто так сидят, ничего не знают,

како ли Богу честь, поклон взношают.

Надобно кому себе искусити

и в монастыре хоть время пожити.

Узнает, как кто в кельи пребывает,

како помыслы, страсти отвергает...

(Русская силлабическая поэзия, 1979, с. 213-214)

Молва считает иночествующих лиц бездельниками; самих

монахов жизнь в келье тоже не радует (ср. известную сатиру

Симеона Полоцкого «Монах»). Налицо упадок и девальвация

иночества, позволившие Петру I нанести ему решительный

Двойничество _________________195

удар. Савва и молодец затворяются в обителях в буквальном

смысле слова «с горя»:

А Горе у святых ворот оставается, к

молотцу впредь не привяжетца!

(Изборник, 1969, с. 608)

Тех людей кануна реформ, которые выбрали путь «как

любо им есть», не прельщают обеспеченные монастырские

хлеба. Равным образом, героя «Двойника» ужасает «казен-

ный квартир, с дровами, с лихт и с прислугой» (Достоевский

1-30, т. 1, с. 229). Это сумасшедший дом и одновременно

пекло. Тема пекла отчетливо обозначена в последних главах

«Двойника» (в частности, гоголевской фамилией «Бассаврю-

ковы>>). Доктор медицины Крестьян Иванович Рутеншпиц,

насильно увлекающий Голядкина «на казенный квартир»,

преобразуется в наказующего (Рутеншпиц-шпицрутен) беса:

«Вдруг он (Голядкин, —АИ.) обмер: два огненные глаза

смотрели на него в темноте, и зловещею, адскою радостию

блестели эти два глаза» (там же).

Отщепенец, наделенный непомерными амбициями и по-

павший в ситуацию двойничества, зря рассчитывает на удачу.

Его печальный конец неотвратим. Двойник — поистине лож-

ный помощник, соблазнитель, которому доверяются лишь про-

стаки («Оле безумия юноши онаго!.. Оле безумие отрока!» —

Изборник, 1969, с. 614—615). Савве он явился щеголем, но это

наваждение. Двойник — это неизбывное Горе-Злочастие, са-

мым видом своим сулящее беду и нищету:

Босо-наго, нет на Горе ни ниточки,

еще лычком Горе подпоясано.

(Изборник, 1969, с. 605)

Д.С. Лихачев отметил, что «Повесть о Горе-Злочастии»,

казалось бы, «соткана из типичных для XVII в. смеховых тем

и построена на смеховых приемах» (Лихачев, Панченко, 1976,

с. 68). Но это трагическое произведение: его «"смеховые зна-

ки" настолько близки к действительности, что они уже не

несут смеховых функций». Это обусловлено тем, что «голод

и нагота стали в XVII в. реальностью для толп обездолен-

ных эксплуатируемых масс». Установление связи между по-

вестью и смеховой литературой крайне важно. Для послед-

ней типична одна из речей Горя-Злочастия:

196 Глава третья

Али тебе, молодец, неведома, нагота и

босота безмерная, легота-безпроторица

великая? На себя что купить — то

проторится, а ты, удал молодец, и так

живешь! Да не бьют, не мучат нагих-

босых, и из раю нагих-босых не

выгонят, а с тово свету сюды не

вытепут, да никто к нему не

привяжется, — а нагому-босому шумить

розбой!

(Изборник, 1969, с. 604)

Это разудалая философия и нравственная бесшабашность

озорников из «кромешного мира», для которых корчма —

дом родной, а вино — единственная радость. Вместе с ними,

пропившись до «гуньки кабацкой», топит горе в вине моло-

дец из повести, хотя в шумной толпе кабацких ярыжек он

выглядит белой вороной, случайным гостем. Он чужак и по-

тому, что «кромешный мир» не боится двойников, как ни-

чего вообще не боится. Но авторы смеховых произведений,

конечно, знают о двойничестве и не оставляют его без внима-

ния. Этой проблеме посвящена «Повесть о Фоме и Ереме» —

одна из самых мудрых повестей предпетровского времени

Эта небылица о двух братьях-неудачниках пользовалась

громадным успехом, перешла в лубок, в сказочный и песен-

ный фольклор (Богатырев, 1971, с. 401-421; небылица ци-

тируется по этой работе). При естественной вариативности

письменных и устных текстов ядро небылицы сохраняется.

Неприкосновенной и стабильной остается ее философия. Она

негативна, как и следовало ожидать от смехового памятника.

Небылица пародирует основу основ средневекового искус-

ства — контраст.

Противопоставляя добро и зло, праведника и грешника,

нравственную заслугу и порок, официальная доктрина тем

самым внушала человеку мысль о возможности выбора. В

соответствии с постулатом «свободы воли» у каждого есть

надежда на лучшее. Человеку дано идти либо «широким

О том, что повесть, а затем «Горе-Злочастие» положили нача-

ло традиции, приведшей к «Носу», «Двойнику» и «Петербургу» Ан-

дрея Белого, писал Д.С. Лихачев (Лихачев, Панченко, 1976, с. 52).

Двойничество ______________________ 197

путем» греха, либо «тесным путем» добродетели. Смеховая

оппозиция объявляет возможность выбора фикцией.

«В некоем месте жили-были два брата Фома да Ерема, за

един человек, лицем они единаки, а приметами разны».

«Разность» героев «выявляется художественным приемом, а

именно распределением ударений слов, сочетаемых с именами

Ерема и Фома. Прежде всего сами имена <...> акцентологи-

чески различны: окситону Фома противопоставлен парокси-

тон Ерема. Далее во многих парных предложениях с именем

Фома сочетается дальнейший окситон, а с именем Ерема —

парокситон и, в единичных случаях, пропарокситон» (Бога-

тырев, 1971, с. 408-409).

Ерема купил лошадь, а Фома жеребца

Ерема сел в лодку, Фома в челнок.

Ерема в церковь, а Фома в олтарь.

Ерему в шею, Фому в толчки.

Ерему дубиной, Фому рычагом.

Вот Ерема ел мякину, Фома-то колосок.

Вот Ерему-то по рылу, а Фому по ноздрям.

Ерема в воду, Фома на дно.

Вот Ерему схоронили, а Фому погребли.

Как видим, это лишь формальная разность; это псевдо-

контраст, насмешка над антитезой. В небылице постоянно

используется противительный союз «а», но связывает он не

антонимы, а синонимы. Вот портреты братьев: «Ерема был

крив, а Фома с бельмом, Ерема был плешив, а Фома шелу-

див». Вот братья идут к обедне: «Ерема запел, а Фома заво-

пил». Вот пономарь гонит их из церкви: «Ерема ушел, а Фома

убежал». Лихо братьям жить на белом свете, ни в чем нет

им удачи. Чтобы читатель не заблуждался насчет подлинно-

го смысла этих мнимых противопоставлений, автор повести

завершил текст словами: «Лицем оба равны».

Значит, у людей низших сословий нет выбора и нет на-

дежды на лучшее. Они не признают двойничества, пароди-

руют его. Им чужда и смешна коллизия ангела-хранителя и

лукавого беса, ложного помощника. В их глазах мир раздвоен

не по вертикали, а по горизонтали, на «верхи» и «низы».

Низы ощущают себя покинутыми и мстят верхам тем, что

осмеивают их проблемы.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

КУЛЬТУРА КАК СОСТЯЗАНИЕ

Средневековая Русь знала и принцип диспута (существовал

даже особый жанр «прения»), и реальные, очные и заочные,

устные и письменные учено-философские споры. Можно ска-

зать, что с диспута началась христианизация Руси: средне-

вековые книжники нимало не сомневались в том, что опи-

санное «Повестью временных лет» «испытание вер» перед ли-

цом князя Владимира действительно имело место. В XVII в.

ученые прения стали непременным элементом культуры.

При царе Михаиле, когда царевну Ириау хотели выдать

за датского королевича Вольдемара, справщик и поэт Иван

Наседка вел диспуты с пастором Фельгабером. В 1627 г. со-

стоялось «прение» московских книжников с Лаврентием Зи-

занием, вследствие чего был запрещен составленный послед-

ним Катехизис (Прение литовского протопопа, 1859, с. 80-

100). Симеон Полоцкий в 1666 г. состязался с заключенным

Аввакумом: «И августа в 22 и в 24 день Артемон (А.С. Мат-

веев, — АЛ.) был от царя с философом с Симеоном чернцом,

и зело было стязание много: разошлись, яко пьяни, не могли

и поесть после крику» (Житие протопопа Аввакума, 1960,

с. 331). Еще при Питириме (т.е. между 7 июля 1672 и 19 ап-

реля 1673 г.) Симеон Полоцкий публично спорил с Епифа-

нием Славинецким в патриаршей Крестовой палате (Остен,

1865, с. 71; Ротар, 1900, с. 390-395). В 1685 г. поэт и фило-

соф-люллианец Ян-Андрей Белобоцкий вызвал на диспут

братьев Лихудов, чтобы дезавуировать их как возможных

руководителей новоучреждаемой Славяно-греко-латинской

академии. Судя по составу присутствующих, это было боль-

шое событие: за ходом спора следили И.А. Мусин-Пушкин,

племянник патриарха Иоакима, будущий граф и начальник

Монастырского приказа, а также Апраксины, братья царицы

Марфы Матвеевны, юной вдовы царя Федора Алексеевича

(Горфункель, 1962а, с. 201). Самым известным и трагиче-

ским по своим последствиям было знаменитое «прение о вере»

Культура как состязание 199

в Грановитой палате, где Никита Добрынин-Пустосвят пы-

тался посрамить Иоакима и царевну Софью. Это произошло

5 июля 1682 г., а через шесть дней диспутант сложил голову

на Лобном месте.

Как толковать это учащение диспутов — как только коли-

чественное приращение или же как качественную перемену?

Очевидно, речь должна идти о некоем новом качестве. Дело

в том, что в XVII в. обсуждается самая идея спора. Одни его

страшатся, другие, напротив, всячески превозносят. Первая

точка зрения выражена в известном рассуждении «Учитися

ли нам полезнее грамматики, риторики, философии и теоло-

гии и стихотворному художеству, и оттуду познавати Боже-

ственная писания, или, не учася сим хитростей, в простоте

Богу угождати и от чтения разум святых писаний познава-

ти?» (автором, видимо, был Евфимий Чудовский). Здесь вы-

сказаны открытые опасения по поводу логики и диспутов,

причем обе темы соотносятся с «лукавыми иезуитами» (они

в 80-х годах на несколько лет получили право пребывания

в России). «Егда услышат латинское учение в Москве начен-

шеся, врази истинны <...> лукавии иезуиты подъидут и не-

удобопознаваемыя своя силлогисмы, или аргументы душе-

тлительныя начнут злохитростно всевати, тогда что будет?...

Любопрения (свободные диспуты, — АЯ.), потом (пощади

Боже) отступления от истины, яже страждет или уже и по-

страда Малая Россия» (Миркович, 1886, с. 17).

Апология спора содержится в любопытном документе,

которому издатель дал заглавие «Беседа Симеона Полоцко-

го, Епифания Славинецкого, Паисия Лигарида с Николаем

Спафарием в Москве в 1671 г.» (Голубев, 1971, с. 294-301).

Дело происходило в некоем «доме беседы», где трапезовали

первые три из поименованных лиц. На трапезу был пригла-

шен и Николай Спафарий. В Москве он был человеком но-

вым (Спафарий приехал 3 июня 1671 г.); его надлежало ис-

пытать. В доме было жарко натоплено, и гость снял верхнее

платье со словами «Движение творит теплоту». Симеон Полоц-

кий тотчас начал диспут: «"Не во всех", — рече. Николай

рече: "Се древо и железо движением не точию согревается,

но и огнь изводят". Симеон рече: "Не самым движением, но

сопритрением единого ко другому. Сия же суть от четырех

стихий. Того ради имут огнь в себе". Николай рече: "Векую

железо хладно, аще имать огнь в себе?" Симеон рече, отве-

та: "Яко в нем стихия хладная преобладает". И приложи

200 Глава четвертая

Симеон вопросити Николая: "Рцы ми, како огнь в железе со-

держится?" Отвеща Николай: "Самым делом". Рече Симеон:

"Аще самым делом огнь в железе содержится, то нож сей,

лежащий на убрусе, сожжет и". На се неведе Николай, что

ответовати. Исправи же его Епифаний, глаголя: "Не делом

огнь есть в железе, ни, но множеством или силою, яко мо-

жет притрением или ударением из него известися огнь". И

престаша о сем беседовати».

Дальше три присяжных схоласта продолжали «истязать»

пришельца по множеству вопросов — о Троице, о чинах не-

бесных сил, о том, каким образом ангелы, «безплотни суще»,

разговаривают между собою. Спафарий то и дело попадал

впросак. Паисий Лигарид пожалел его и сказал: «Нечаянное

се состязание», — на что последовала реплика Симеона Полоц-

кого: «Яко нечаянное, того ради приятншее». «Истязаемый»

попытался отшутиться: «Убо смерть нечаянная приятншая?

Глаголем о нечаянных радостных, а не печальных».

Реплика главы «латинствующих» чрезвычайно знамена-

тельна. По его мнению (а это мнение близкого к царю чело-

века, учителя его детей), диспут не только допустим, не

только нормален, но и желателен. Иначе говоря, Симеон

Полоцкий — за состязательную культуру, хотя он и далек от

того, чтобы признать за оппонентом равноправие. Состяза-

ние — это игра «острых разумом», искушенных в науках

интеллектуалов, это их быт, их обязанность. Когда Симеон

Полоцкий составлял «привилегию», т.е. устав предполагае-

мой Академии (в 1682 г. его отредактировал Сильвестр Мед-

ведев), то в этом документе была зафиксирована исключи-

тельная монополия Академии на «толкования церковным

преданиям» и «наукотворные состязания» (Древняя Россий-

ская вивлиофика, 1788, с. 414—415).

Как бы то ни было, идея спора реформировала и реальные

споры. Она породила русское меценатство. Один из первых

меценатов, Федор Ртищев, не только кормил и поил Епифа-

ния Славинецкого и других киевлян, для которых выстроил

Андреевский монастырь на Воробьевых горах. Федор Ртищев

содержал «дом беседы», где «старался удержать староверов и

никониан в области богословской мысли, книжного спора, не

допуская их до церковного раздора, устраивал в своем доме

прения» (Ключевский, 1—8, Т. 3, с. 331). Атмосфера этого

дома, по-видимому, сказалась и в поведении Ртищева-отца:

посещая в заточении своих племянниц — боярыню Морозову

Культура как состязание 201

и княгиню Урусову, он, «у окна стоя, со умилением глаголаше:

"Удивляет мене ваше страдание, едино же смущает мя — не

вем, аще за истину терпите?» (Повесть о боярыне Морозовой,

1979, с. 141). Здесь есть элемент сомнения, хотя М.А. Ртищев

безропотно принял никоновские «новины».

Только в условиях состязательной культуры могла поя-

виться фигура писателя-одиночки, каким был анонимный

автор «Краесогласных пятерострочий» — отклика на падение

правительства царевны Софьи (текст см.: Панченко, 1975,

с. 87-94). Потрясенный этим падением, стоящий вне партий,

поэт одинаково далек и от злорадного торжества, и от отчая-

ния. Переворот 1689 г. дает ему повод для рефлексии: пере-

мена обстоятельств не означает перемены нравов, кровь про-

лилась напрасно (в том числе кровь его собрата по перу

Сильвестра Медведева), и это его глубоко печалит. Он пишет,

что людям, взявшим в свои руки государственные дела,

столь же недоступно совершенство, как и униженным их со-

перникам. Очень важно, что поэт не довольствуется указа-

нием на извечную порочность имущих власть. Ответственность

за «окаянство мира» он возлагает и на людей, не стоящих

на ступенях трона, в том числе на самого себя (по некото-

рым намекам можно заключить, что автор — человек поч-

тенных лет, занимающий какой-то пост в московской адми-

нистрации). Совершенно лишенный ханжества, он пренебре-

жительно высказывается о внешней обрядности, считая пост

и воздержание лишь показной добродетелью:

Постна есмь жития, Не пиим питая

Хмелна, а богата, Судом виновата

Зле правим.

Лучше бы нам пити, Да прав суд судити,

Не пост бы хранити, Но обиды мстити

В прящихся.

Даров не приемлем, А откуда вземлем

Бисер, ризы златы, И строим полеты,

Чюдно есть!

Разве нам излише Невидимо свыше

Бог вся посылает, Богатеем — знаем

Никто же.

Панченко А.М., Живов В.М., Николаев С.И., Плюханова М.Б. и др. Из истории русской культуры. Том III (XVII - начало XVIII века)

Подождите немного. Документ загружается.