Панченко А.М., Живов В.М., Николаев С.И., Плюханова М.Б. и др. Из истории русской культуры. Том III (XVII

Подождите немного. Документ загружается.

212 Глава четвертая

иеромонаха Симеона своею государскою казною из Приказу

каменных дел» (Русская силлабическая поэзия, 1970,

с. 379), что и было исполнено. Несколько поколений русских

писателей так или иначе сообразовалось с этой «поэтической

привилегией» — вплоть до Тредиаковского и Ломоносова,

которые тоже учились в размещавшейся в Заиконоспасском

монастыре Академии и каждый день рассматривали эту эпи-

тафию

. Но она предназначалась не только для них.

Это была охранная грамота, в которой делались уступки

традиционным воззрениям. Таковы оговорки касательно то-

го, что Симеон Полоцкий не хотел мудрствовать противу

церкви, всегда был с нею согласен и ее защищал. Это вполне

естественные оговорки: царь Федор и Сильвестр Медведев за-

ранее пытались ублажить патриарха Иоакима, который тер-

петь не мог покойного поэта — в частности по той причине,

что он устроил в царском дворце независимую от Печатного

двора «верхнюю» типографию и выпускал книги на свой

страх и риск, без ведома и контроля патриарха.

Очень важен стих, в котором идет речь о «смиренномуд-

рии». Это, по древнерусским представлениям, непременное

качество «учительного» человека. Ср. наставления инока

Авраамия: «Молчи более и, аще прилучится о истинне гла-

гол ати, с великою христолюбивою кротостию глаголи. Ефрем

Сирин <...> глаголет: иже смиренную мудрость стяжа, подо-

бен есть Христу; не смиренномудруя же — Христа есть

чюжд» (Барсков, 1912, с. 159-160). Стих о «смиренномуд-

рии» Симеона должен очистить его от обвинений в автаркии

поэта, или, — если воспользоваться словами Ивана Нероно-

ва, — в том, что он «лжу сшивает самосмышлением» (Мате-

риалы для истории раскола, 1874, с. 67).

Все эти оговорки свидетельствуют только об одном: для

русской аудитории второй половины XVII в. барочный писа-

тель был проблемой. Коль скоро он объявляет себя «учите-

лем», — значит, претендует на духовные полномочия. Аре-

стованного по делу Шакловитого Сильвестра Медведева об-

виняли в том, что этот преемник Симеона Полоцкого хотел

Ср. отголосок личных впечатлений в статье «О древнем, сред-

нем и новом стихотворении Российском»: «Огромный эпитафий Си-

меону Полоцкому, погребенному в Заиконоспасском монастыре в

нижней церкви <...> вырезан на большом стоячем или, помнится, на

двух стоячих камнях» (Тредиаковский, 1063, с. 437).

Писатель 213

стать патриархом. Это маловероятно: барочные поэты не

искали высоких церковных должностей, а если и получали

их, то против воли (это были профессионалы, вполне удов-

летворявшиеся литературной работой, и не случайно заслуги

Симеона Полоцкого, как они представлены в эпитафии, све-

дены к заслугам творческим). В материалах розыска нет и

малейшего повода для обвинения Медведева в посягательст-

ве на патриаршество. И все-таки это не клевета, а результат

культурного состязания: «учительствующий» поэт в глазах

традиционалистов естественным образом ассоциируется с

архипастырем.

Иначе говоря, «аксиоме поэта» еще предстояло сложить-

ся и войти в обиходную культуру, в сознание среднего чело-

века, которому заказан доступ во дворец и на Печатный

двор, в «старомосковский» Чудов монастырь и в монастырь

Заиконоспасский, ставший цитаделью «латинствующих».

Средний человек «аксиоме поэта» учился по среднему чте-

нию— по беллетристике, прежде всего по «Фацециям» (ци-

таты даются по кн.: Державина, 1962, с. 104—185). Буквально

с первого листа перед читателем ставится проблема поэта —

сборник открывается анекдотом «О Августе кесаре и поэте

Вергилии». Кесарь расспрашивает поэта о своем происхож-

дении. Кесарь хочет знать, есть ли зерно истины в сплетнях

о семейной жизни его родителей. После непременного для

анекдота сюжетного торможения (Вергилий: «Ужасаюся ве-

щи, ибо правда во очи колет. Боюся томления и вечнаго за-

ключения, егда правду рещи ми пред тобою»), после импе-

раторских заверений, что кары за правду не воспоследует,

Вергилий заявляет: «Хлебников сын еси». Кесарь «изумився»,

и поэт продолжает: «Написах аз премногия книги о славе

твоего величества, ты же, будучи всего света велиим монар-

хом, приказал еси мене токмо единем хлебом отправити, что

или пекарь или сын пекарский обыче творити».

Это, конечно, посредственный анекдот; многие тексты

«Фацеций» по художественному качеству гораздо выше.

Чем же он интересен? Тем, что два его персонажа образуют

культурологическую пару: монарх — поэт; тем, что эта пара

устойчива, она раз за разом, меняя имена, эпохи и страны,

является на анекдотических подмостках «Фацеций» — в об-

личьях Александра Македонского и Диогена, Сципиона Стар-

шего и Квинта Энния, тирана Дионисия и Аристиппа и т.д.;

тем, наконец, что в диалоге поэт берет верх над монархом.

214 Глава четвертая

Такая победа — для «Фацеций» правило, но ведь это победа

шута, который по должности говорит хозяину смешные кол-

кости и зарабатывает насущный хлеб веселыми апофегмами.

Итак, из целой серии анекдотов и новелл явствует, что

поэт есть некая разновидность царского шута, комический

двойник монарха. Но искушенный читатель должен был по-

нимать, что поэта из «Фацеций» нельзя воспринимать как

всамделишного поэта, тем более что людям, олицетворяв-

шим эту профессию, и в голову не приходило подражать

анекдотическому Вергилию из «Фацеций».

К своему творчеству они относились чрезвычайно серьезно.

Их образцом, их идеалом был другой Вергилий, мудрец и

пророк. Каким он представлялся, ясно хотя бы из эстетиче-

ских компиляций Николая Спафария, составленных за шесть-

восемь лет до перевода «Фацеций». В «Книге о сивиллах»

Спафарий конструирует ту же пару поэт — монарх (Верги-

лий стихи «ко похвале кесаря Августа написа» — Николай

Спафарий, 1978, с. 71), но здесь «славный творец латин-

ский» одарен свыше: он якобы «возразуме Христово прише-

ствие» (там же, с. 74). Имеется в виду, конечно, IV эклога.

Это старая традиция, восходящая к V в., к сочинению

епископа Фульгенция «De continentia Vergiliana». Вслед за

Фульгенцием схоластический Запад сделал нормой аллегори-

ческое толкование Вергилия и на долгие столетия утвердил-

ся в мнении, что в IV эклоге предсказано воплощение Христа

и что «Энеида» — иносказание жизни человека, стремящегося

к вершинам мудрости. Культ Вергилия расцветает в XII в. и

затем получает ясное и блестящее выражение у Данте.

Ренессанс, отвергший и высмеявший средневековые

обвинения Вергилия в чернокнижии, вообще ставил его ис-

ключительно высоко и числил среди первых своих учителей.

В маньеризме и в барокко Вергилий сохранил ореол непрев-

зойденного мастера, причем в вергилиевской легенде снова

зазвучали готические ноты, снова ожила и возобладала тен-

денция аллегорического толкования. Так, при открытии

Тридентского собора епископ Корнелио Муссо вполне серьезно

доказывал необходимость церковных соборов тем, что в

«Энеиде» Юпитер созывает богов на совет. В иезуитских

школах XVII в. прилежно изучали «Энеиду», но обязательно

с христианскими комментариями блаженного Августина в «De

civitate Dei». Этот столь типичный для барокко вообще и для

контрреформации в частности идеологический консепт, это

Писатель 215

совмещение текстов античных и христианских нашли отра-

жение и у Спафария: «О вышереченном же Вергилии творце

<...> Августин во книзе <...> о граде Божий <...> пишет и стихи

того же Виргилия предлагает» (Николай Спафарий, 1978, с.76).

Следовательно, вергилиевская легенда в России кануна ре-

форм была известна и в комической, и в серьезной версиях.

Из нее русское общество получало представление о раз-

личных ипостасях образцового поэта — от пророка до шута.

(Вергилий избран мной потому, что его имя было именем

мэтра и звучало особенно громко; рассматривать другие фи-

гуры нет смысла, ибо мифы о поэтах конструировались тогда

по одному стереотипу). Пророк и шут — два полюса, две

крайние точки легенды. Эти чрезмерные, последние ее сте-

пени в литературной практике встречаются лишь в качестве

редчайшего исключения, скорее как возможности, потен-

ции, нежели акты. Но коль скоро они встречаются, их не-

обходимо разобрать.

Известно, что Симеон Полоцкий — скорее всего в соавтор-

стве с Епифанием Славинецким — написал вирши на рожде-

ние царевича Петра Алексеевича (см.: Голубев, 1969, с. 254-

259)

. Он декламировал их «на торжественном столе» в день

крестин царевича, 29 июня 1672 г., предсказывая багряно-

родному младенцу великое будущее, а именно освобождение

Константинополя от ига османов (см.: Майков, 1889, с. 40).

Уже после смерти Петра I, когда в его культе обозначились

сакральные черты, об этом предсказании вспомнили, приба-

вив к нему много всяких нелепостей и не смущаясь тем, что

оно не исполнилось. Причуды молвы отразились в известном

«Сказании о зачатии и рождении государя императора Петра

Первого и о прочем» П.Н. Крекшина. Здесь всерьез утверж-

далось, будто бы астрологические наблюдения позволили Си-

меону Полоцкому загодя вычислить день появления на свет

Петра, установить, как долго он проживет, каким будет его

царствование и т.п. С легкой руки П.Н. Крекшина астроло-

гические темы перекочевали в ученые биографии Симеона.

Стали писать о том, что он был астрологом и составил горо-

скоп Петра (см.: Леонид архимандрит, 1876, с. 398; .Татар-

ский, 1886, с. 126). С точки зрения историко-культурной в

этом нет ничего невероятного.

Здесь подробно изложена вся история вопроса, а также приве-

ден текст самого стихотворения.

216 Глава четвертая

«Развитие науки <...> протекало в XVII в. в очень напря-

женных условиях. Существовал контраст <...> между созна-

нием все еще очень узкой прослойки просвещенной гумани-

стической интеллигенции и мироощущением остального на-

селения. Глубокие корни пустил и религиозный фанатизм,

огромным было влияние всякого рода предрассудков <...> Не

только среди простого народа, но и в кругах буржуазии и дво-

рянства широко распространена была вера в чудеса и знаме-

ния, в существование привидений и бесовского наваждения,

в колдунов и ведьм» (Виппер, 1969, с. 26). Открытия Кеп-

лера и Галилея лишь для немногих прозвучали как отходная

астрологии. Европейский обыватель, даже сановный, бога-

тый и чему-то учившийся (включая венценосцев), не желал

расставаться с суевериями.

На фоне западных суеверий московский двор выглядел не

так уж плохо — лучше, во всяком случае, чем двор британ-

ский: Карл II, современник царя Алексея, оборудовал в

Уайтхолле алхимическую лабораторию, где проводил долгие

часы. Что до Москвы, то в ней в 70-х годах знали об астро-

логии, иногда включали ее — на последнем месте — в переч-

ни семи свободных наук, знали, что «разнствуется убо аст-

рологиа от астрономии, яко астрологиа учит о совершенстве

звезд и их ползе, астрономиа же учит о движении звезды»

(Николай Спафарий, 1978, с. 45). В Москве были астрологи

и астрологические сочинения.

Именно в 70-х годах в репертуаре переводной беллетрис-

тики появилась «Повесть об астрологе Мустаеддыне» (иссле-

дование и текст см.: Малэк, 1970, с. 242—258). Ее герой пред-

рек султану погибель от славян («полунощного народа») — и

поплатился головою. Во дворце непременно читали эту по-

весть. Известно, что ее список был в библиотеке А.А. Матвеева.

Афанасий Холмогорский велел «келейным иждивением» сде-

лать копию этого списка. Оба — люди просвещенные, буду-

щие сподвижники Петра. По-видимому, перевод повести был

выполнен в Посольском приказе, причем не исключено, что

по прямому монаршему заказу.

И все-таки астрологической практикой в Москве занима-

лись куда меньше, чем в других европейских столицах: как-

никак, дело было сомнительное и богопротивное (еще Мак-

сим Грек обличал астрологию). С точки зрения православного

воспитания его приравнивали к чернокнижию, а с точки эре-

Писатель 217

ния здравого смысла на него смотрели как на вздор. Послед-

няя отразилась в интермедии «Астролог» (Русская драматур-

гия, 1972, с. 287-289).

Заглавный персонаж является на сцене со зрительной

трубкой и рассуждает о будущем:

Наипаче буду на звезды глядати

и будущая людем провещати.

(Вымет трубку и смотрит на звезды и глаголет:)

Доброе лето имат ныне быти,

жито, пшеницу хощет нам родити...

Ученым людем мало будет чести,

едва доволно дадут пити, ести...

Без смеха интермедия немыслима. В серьезном театре ба-

рокко она заменяет антракт, снимает напряжение, дает

краткий отпуск высоким эмоциям. Смешон и астролог: он

узрел в небе, что будет жара и «благое вёдро», и разделся.

Хлынул дождь, а одежду украли. Оканчивается интермедия

появлением резонера. Это «мужик простый» — воплощение

здравого смысла:

Впал еси в яму темную глубоко

за то, что в небо зрел еси высоко.

Лучше под ноги прилежно смотрети,

землю орати, неже в звезды зрети.

Возможно, что интермедия принадлежит уже петровско-

му времени (она дошла в списке 1737 г.). Однако русское об-

щество 70-х годов было знакомо с насмешками над астроло-

гией— хотя бы по польским совизжальским «минуциям»,

пародийным календарям с абсурдными предсказаниями.

Вспышка серьезного интереса к астрологии отмечена в

последние месяцы правления царевны Софьи, когда она сама

и близкие к ней люди жили в большом страхе в ожидании

дворцового переворота. Это естественно, ибо в трудные,

кризисные моменты легко впасть в легковерие и в суеве-

рие. Тогда толмач Посольского приказа перевел «Календарь

течений небесных на лето господне 1689» (см.: Малэк, 1970,

с. 251). Тогда в Москве появился подданный Речи Посполи-

той, звездочет и гадальщик Митька Силин. Его услугами

пользовались Сильвестр Медведев, Ф.Л. Шакловитый и князь

218 Глава четвертая

В.В. Голицын

(Розыскные дела, 1888, стб. 1237). Природ-

ные русаки, они в ворожбе по светилам ничего не смыслили.

Так свидетельствует источник, и в данном случае ему можно

верить. Это следственное дело; чинившим розыск людям вы-

годно было уличить врагов в отвлеченном и тем более прак-

тическом знании астрологии; коль скрро такое обвинение не

предъявлялось, — значит, для него не сыскалось и малейших

оснований, даже на дыбе, даже под кнутом.

Важно, что профаном в астрологии выглядит Сильвестр

Медведев — человек, которого научил «быть поэтом» Симеон

Полоцкий. Каков ученик, таков и учитель. Эта ходячая

истина, это элементарное умозаключение заставляет сомне-

ваться и в том, что Симеон Полоцкий составлял гороскопы

Впрочем, какой материал дают на сей счет пресловутые вир-

ши на рождение царевича Петра Алексеевича?

Для адекватной их оценки потребен небольшой жанро-

вый экскурс. Они написаны в жанре genethliacon; тому, кто

подвизался в этом жанре, находившемся на пограничье по-

эзии и красноречия, ренессансные и барочные теоретики

вменяли в обязанность всячески восхвалять новорожденного

и его родителей, предсказывать ему необыкновенную, завид-

ную судьбу. Читатели, включая венценосных, все это вос-

принимали в качестве этикетных общих мест, в качестве

благих пожеланий, за которые стихотворец не обязан нести

ответственность. Шедеврами жанра, его образцами счита-

лись стихотворения Стация («Silvae», II, 7), что само собою

разумелось, а также некоторые элегии Тибулла и Пропер-

ция. Любопытно, что к таким образцам авторы поэтик при-

числяли и IV эклогу. Как известно, в ней Вергилий предрек

Октавиану и Скрибонии, что у них родится мальчик, кото-

рому суждено править миром и вернуть страждущей земле

Кроме астролога Митьки Силина, жившего на хлебах в Заико-

носпасской обители, царевну Софью в канун переворота окружали

всякие знахари, юродивые, даже один замотай-сатанист, обещав-

ший, что князь тьмы поможет Медведеву. См.: Лихачев, Панченко,

1976, с. 168-174.

Как поэт, он мог «писать гороскопы»: horoscopium (другое на-

звание — centaurinum) — это стихотворение, содержащее некое

предсказание и предназначенное для изображения на скульптурах,

чашах, щитах и иных предметах. См.: Михаловская, 1974, с. 140,

162; ср. также с. 70, 100, 131, 145, 173-174.

Писатель 219

золотой век Сатурна. У супружеской четы родилась девочка

Юлия. Прошли годы, и она ударилась в такое откровенное

распутство, что отцу-императору пришлось отправить ее в

ссылку. Но это нимало не скомпрометировало эклогу.

Что касается астрологической темы, то в стихотворении

Симеона Полоцкого она действительно есть. Тут говорится о

планетах Арес (Марс) и Зевес (Юпитер), говорится, что тече-

ние небесных светил

Во четвероугольный аспект произыде,

царевич ь царствовати во своя прииде.

Но астрологическая тема не выходит за рамки жанрового

стереотипа. Более того, она как бы предусмотрена самым на-

званием жанра. Слово genethliacus означало, между прочим,

звездочета, предсказателя судьбы по расположению звезд

при рождении человека. Такое словоупотребление встреча-

лось в «Аттических ночах» Авла Геллия. В XVII в. эта кни-

га была знакома не только эрудитам и полигисторам, но и

всякому, кто учился по-латыни: «Аттические ночи» входили

в круг школьного чтения. Фрагменты этой книги, состоящей

из бесчисленного множества анекдотов, пересказывались в

разных компиляциях и энциклопедических лексиконах.

Барокко, включая провинциальное и неофитское, питало

подлинную страсть к «алхимии слова», в частности к игре

синонимами. В поэзии существовал соответствующий жанр,

как раз именовавшийся «игрой», — ludus, или lusus. Еще

один термин для жанра «игры» — «экивок» (aequivocum,

«имеющее много значений, одинаково звучащее»). В своих

виршах Симеон Полоцкий просто-напросто прибег к экиво-

ку, использовал игру синонимами в целях сюжетообразова-

ния. Астрологическая тема возникла по той причине, что

стихотворец в жанре genethliacon выступил как genethliacus-

звездочет.

Впрочем, и без генологической аргументации ясно, что

первый московский придворный поэт не мог, не хотел и не

отважился бы в 1672 г. пророчить Мономахову шапку млад-

шему царевичу. Его законная очередь наследования была

третья, вслед за двумя единокровными его братьями Федо-

ром и Иваном. Старший из них, любимый питомец Симеона,

относившийся к наставнику с большим почтением, четыре

года спустя и взошел на престол. В «Гусли доброгласной»,

220 Глава четвертая

которую сочинил по этому случаю Симеон Полоцкий, в уста

младенца Петра вложено такое скромное и вполне легитим-

ное «желание» Федору:

Петр убо, брат твой, тверду тебе быти,

непозыблему на престоле жити

Радостно хощет, и да победиши

вся Голиафы, егда я узриши.

(Симеон Полоцкий, 1953, с. 115)

Конечно, вопрос о занятиях астрологией — частный, ака-

демический вопрос. Сам по себе он маловажен; зато очень

важны его следствия. Одно из них состоит в том, что поэты-

профессионалы эпохи московского барокко не претендовали

на роль пророков, на обладание таким даром, как «furor divi-

nus» («божественное безумие») или «furor poeticus» («поэти-

ческое безумие». Хотя они и дерзали сравнивать себя с апос-

толами, но имели при этом в виду лишь культуртрегерство,

лишь просвещение «шествующих во тьме».

Легко заметить, что это не соответствует расхожему пред-

ставлению, о типе барочного художника, о его непременных

пророческих интенциях. Чем объясняется такое несоответст-

вие? Прежде всего тем, что стиль барокко — не униформа.

Художнику он дает право и возможность выбора различных

позиций — от экзальтации в духе Терезы Авильской до нео-

стоицизма. Далее, тем, что «барокко в России приняло на

себя функции ренессанса» (Лихачев, 1973а, с. 207) и для Си-

меона Полоцкого объектом культурного отталкивания было

средневековье, а не Возрождение. Отсюда жизнерадостность

московского барокко и его умеренность (Панченко, 1973,

с. 199—203, 207—208). Отсюда ренессансные черты в творчестве

наших барочных стихотворцев. Отсюда, наконец, та порази-

тельная легкость, с которой совершился в России переход к

классицизму: ренессансная функция барокко естественным

образом смягчила обычно столь резкую конфронтацию «вто-

ричного» и «первичного» стилей.

Если московским «трудникам слова» чужды были профе-

тические поползновения, то тем более чуждой и, добавлю,

позорной казалась им роль царского забавника. До поры до

времени мысль о такой роли и не приходила никому в го-

лову, включая власть предержащих. Подобно доспехам,

поэтов охранял иноческий сан, а в двух первых поколениях

Писатель 221

практически все они были иноками. Люди, носившие клобук

и черные ризы, подлежали только духовному суду, и чтобы

казнить на Лобном месте Сильвестра Медведева (это первый

русский поэт, погибший от руки палача), его пришлось рас-

стричь и обратить снова в Медведева Сеньку. Поэтов незри-

мо, но прочно охраняло и общественное мнение — не важно,

сочувственное или враждебное, ибо почитатели и враги со-

гласно воспринимали их как преемников пастырей и как

новых пастырей. Много воды утекло, многое переменилось в

русской жизни, прежде чем монарх дерзнул низвести поэта

до шута.

Это случилось в феврале 1740 г., при императрице Анне

Иоанновне, когда в Петербурге строили знаменитый Ледя-

ной дом — брачный чертог для шута князя Голицына-Квас-

нина и шутихи калмычки Бужениновой. К шутовской

свадьбе этих стариков понадобились шутовские же стихи.

Сочинить их приказали Тредиаковскому, который считался

тогда лучшим мастером поэтического цеха, причем наперед

приготовили «краткую материю», программку будущего

стихотворения. При ее вручении кабинет-министр Артемий

Волынский публично прибил Тредиаковского. «Правое мое

ухо оглушил, а левый глаз подбил, что он изволил чинить в

три или четыре приема», — так несколько дней спустя жало-

вался Академии наук униженный поэт (см.: Тредиаковский,

1845, с. 43—46). Посаженный под караул и снова избитый,

Тредиаковский сочинил там требуемые стихи и затем, ряже-

ный и в маске, прочел их на дурацкой свадьбе в потешной

зале, куда его доставила стража.

Русские поэты долго помнили об унижении своего собра-

та. Наверное помнил об этом Ломоносов, когда 19 января

1761 г. писал знаменитое письмо И.И. Шувалову: «Не ток-

мо у стола знатных господ или у каких земных владетелей

дураком быть не хочу, но ниже у самого Господа Бога, ко-

торый мне дал смысл, пока разве отнимет» (Ломоносов,

1948, с. 229). Помнил об этом и Пушкин, сказавший о Тре-

диаковском, что «в деле <...> Волынского играет он лицо му-

ченика» (Пушкин, 1949, с.62), — Пушкин, который в 30-х го-

дах любил повторять горделивые слова Ломоносова, потому

что тяготился навязанной ему царской опекой и глядел на

свой камер-юнкерский мундир как на шутовской наряд.

Между полюсами мифа о поэте, между пророком и шу-

том возвышается фигура мастера, «умного человека». Это и

Панченко А.М., Живов В.М., Николаев С.И., Плюханова М.Б. и др. Из истории русской культуры. Том III (XVII - начало XVIII века)

Подождите немного. Документ загружается.