Мокульский C.C. (под ред.) Хрестоматия по истории западноевропейского театра. Том 1

Подождите немного. Документ загружается.

поэзии не видит богатого содержания, неистощимого рудника уроков и фак

тов для психолога, философа, историка, государственного человека и т. д.

Шекспир все это передает через поэзию, но передаваемое им далеко от того,

чтобы принадлежать одной поэзии.

Взгляд на русскую литературу 1847

года. Статья первая (1848). В. Г. Б е-

л и н с к и й, Собр. соч. в трех томах,

т. III, Гослитиздат, М., 1948, стр. 796.

ГЕРЦЕН О ШЕКСПИРЕ

Протестантский мир дает Шекспира. Шекспир—это человек двух миров.

Он затворяет романтическую

эпоху искусства и растворяет новую. Гениаль-

ное раскрытие субъективности человеческой во всей глубине, во всей полноте,

во всей страстности и бесконечности, смелое преследование жизни до запо-

веднейших тайников ее и обличение найденного не составляет романтизма,

а переходит его. Главный характер романтизма выражается сердечным стрем-

лением куда-то, непременно грустным, потому что «там никогда не будет

здесь». Он вечно стремится оставить грудь; ему нет примирения в ней. Для

Шекспира грудь человека—вселенная, которой космологию он широко

набрасывает мощной и гениальной кистью.

Дилетантизм в науке. Статья вто-

рая (1842). А. И. Герцен, Из-

бранные философские произведения,

т. I, Госполитиздат, 1948, стр. 39.

В мысли островитянина есть всегда что-то ограниченное; она определен-

на, положительна, тверда, но с тем вместе видны берега, видны пределы.

Англичанин перерывает нить своей мысли на том месте, где она отклоняется

от существующего порядка, и порванная нить слабнет на всем протяжении.

Только Шекспир и Гоббс не подойдут сюда; поэтическое созерцание жизни,

глубина понимания ее, действительно, беспредельна у Шекспира; Гоббс

был до чрезвычайности смел и консеквентен

Письма об изучении природы. Пись-

мо восьмое (1845). А. И. Г е р ц е н,

Избранные философские произведе-

ния, т. I, Госполитиздат, 1948,

стр. 288.

Поэт и художник в истинных своих произведениях всегда народен. Что

бы он ни делал, какую бы он ни имел цель и мысль в своем творчестве, он

выражает, волею или неволею, какие-нибудь стихии народного характера

и выражает их глубже и яснее, чем сама история народа. Даже отрешаясь

от всего народного, художник не утрачивает главных черт, по которым

можно узнать, чьих он. Гёте—немец и в греческой «Ифигении» и в восточном

«Диване»

. Поэты в самом деле, по римскому выражению,—«пророки»; только

они высказывают не то, чего нет и что будет случайно, а то, что неизвестно,

что есть в тусклом сознании масс, что еще дремлет в нем.

Все, что искони существовало в душе народов англо-саксонских, пере-

хвачено, как кольцом, одной личностью,—и каждое волокно, каждый намек,

каждое посягательство, бродившее из поколения в поколение, не отдавая

себе отчета, получило форму и язык.

Вероятно, никто не думает, чтобы Англия времен Елизаветы, особенно

большинство народа, понимала отчетливо Шекспира; она и теперь не пони-

мает отчетливо, да ведь они и себя не понимают отчетливо. Но что англи-

438

чанин, ходящий в театр, инстинктивно, по сочувствию понимает Шекспира,

в этом я не сомневаюсь. Ему на ту минуту, когда он слушает, становится что-

то знакомее, яснее. Казалось бы, народ, такой способный на быстрое сообра-

жение, как французы, мог бы тоже понять Шекспира. Характер Гамлета,

например, до такой степени общечеловеческий, особенно в эпоху сомнений

и раздумья, в эпоху сознания каких-то черных дел, совершившихся возле

них, каких-то измен великому в пользу ничтожного и пошлого, что трудно

себе представить, чтоб его не поняли. Но, несмотря на все усилия и опыты.

Гамлет чужой для француза.

Былое и думы. Часть четвертая.

Юная Москва (1855). А. И. Гер-

цен, Избранные философские про-

изведения, т. II, Госполитиздат,

1948, стр. 198—199.

ТУРГЕНЕВ О ШЕКСПИРЕ

23 апреля 1564 года, ровно три столетия тому назад

, в год рождения

Галилея и смерти Кальвина, в небольшом городке средней полосы Англии

явился на свет ребенок, темное имя которого, тогда же записанное в церков-

ной приходский список, давно уже стало одним из самых лучезарных, самых

великих человеческих имен—явился Вильям Шекспир. Он родился в пол-

ном разгаре XVI века, того века, который по справедливости признается

едва ли не самым знаменательным в истории европейского развития, века,

изобиловавшего великими людьми и великими событиями, видевшего Лютера

и Бэкона, Рафаэля и Коперника, Сервантеса и Микель-Анджело, Елизавету

Английскую и Генриха Четвертого. [...] Восемь лет после рождения Шекспира

в Париже произошла Варфоломеевская ночь; на всей Европе еще лежали

мрачные тени средних веков, но уже занялась заря новой эпохи,—и явив-

шийся миру поэт был в то же время один из полнейших представителей

нового начала, неослабно действующего с тех пор и долженствующего пере-

создать весь общественный строй: начала гуманности, человечности, свободы.

[...] Когда исполнилось первое столетие после рождения Шекспира,

имя его было почти совершенно забыто даже в родной его стране; Англия

только что выходила из-под власти республиканцев и пуритан, считавших

драматическое искусство развратом и запретивших сценические предста-

вления; да и самое возрождение театра при Карле Втором не имело ничего

общего с целомудренным духом Шекспира, было недостойно его. В 1764 году,

двести лет после его рождения, Англия уже знала своего поэта, уже горди-

лась им; в Германии Лессинг уже указал на него своим соотечественникам,

Виланд переводил его, и юноша Гёте, будущий творец «Гёца», читал его с бла-

гоговением; но все-таки слава его не проникла в массы, не распространилась

далее некоторой части образованного общества литературных кружков;

в самой Англии, где в течение почти ста лет не явилось ни одного издания

Шекспира, известный актер Гаррик, желая отпраздновать годовщину его

рождения, не усомнился дать Отелло, «приспособленного» для сцены, с при-

деланной развязкой; а во Франции о Шекспире знал едва ли не один Воль-

тер, да и тот величал его варваром. Упоминать ли нам о России? Тогда

только что начиналось царствование Екатерины—и Сумароков считался

нашим великим трагиком...

Но вот прошло еще сто лет,—и что же мы видим? Без преувеличения

можно сказать, что нынешний день празднуется или поминается во всех

концах земли. В отдаленнейших краях Америки, Австралии, Южной Африки,

в дебрях Сибири, на берегу священных рек Индостана с любовью и призна-

тельностью произносится имя Шекспира, так же, как во всей Европе. Оно

произносится и в чертогах и в хижинах, в светлых покоях богачей и в тесных

439

рабочих комнатах, в отдалении от родного крова и близ домашнего очага,

под воинской палаткой и под шалашом промышленника, на суше и на море,

старыми и молодыми людьми, семейными и одинокими, счастливыми, кото-

рых оно радует, и несчастными, которых утешает...

Целый мир им завоеван: его победы прочней побед Наполеона и Цеза-

рей. Каждый день, как волны во время прилива, прибывают новые его под-

данные—и с каждым днем шире и шире становятся эти людские волны. Ни

один образ не вырос так в последние сто лет, как образ Шекспира, и не будет

конца его росту. Сколько в эти сто лет явилось изданий переводов, на сколь-

ких различных языках, сколько художников, живописцев, музыкантов,

ваятелей воплощали его типы, вдохновлялись ими! Сколько их еще видится

впереди! Сколько грядущих поколений, сколько племен, теперь еще едва

известных, сколько наречий, быть может, едва лепечущих теперь, примкнут

к торжественному шествию его славы! Мы празднуем его трехсотлетнюю

годовщину; но мы уже ныне с уверенностью можем предсказать праздник

его тысячелетия. Да; подобно своему единственному сопернику, величай-

шему поэту древнего мира, Гомеру, который, доживая свое третье тысяче-

летие, весь сияет блеском бессмертной молодости и неувядаемой силы, вели-

чайший поэт нового мира создан для вечности—и будет жить вечно!

Мы, русские, празднуем память Шекспира, и мы имеем право ее празд-

новать. Для нас Щекспир не одно только громкое, яркое имя, которому

поклоняются лишь изредка и издали: он сделался нашим достоянием, он

вошел в нашу плоть и кровь. Ступайте в театр, когда даются его пьесы (заметим

мимоходом, что только в Германии и в России они не сходят с репертуара),

ступайте в театр, пробегите все ряды собравшейся толпы, приглядитесь

к лицам, прислушайтесь к суждениям,—и вы убедитесь, что перед нашими

глазами совершается живое, тесное общение поэта с его слушателями, что

каждому знакомы и дороги созданные им образы, понятны и близки мудрые

и правдивые слова, вытекшие из сокровищницы его всеобъемлющей души!

Или образ Гамлета не ближе, не понятнее нам, чем французам,—скажем

более—чем англичанам? Не соединилось ли навек для нас навсегда с этим

образом воспоминание о величайшем русском—именно русском—актере

Мочалове? Не приветствуем ли мы с особенным участием каждую попытку

передать нам Шекспировские творения нашими родными звуками? И наконец,

может ли не существовать особой близости и связи между беспощаднейшим

и, как старец Лир, всепрощающим сердцеведцем, между поэтом, более всех

и глубже всех проникнувшим в тайны жизни, и народом, главная отличи-

тельная черта которого до сих пор состоит почти в беспримерной жажде

самосознания, в неутомимом изучении самого себя,—народом, так же

не щадящим собственных слабостей, как и прощающим их у других, наро-

дом, наконец, не боящимся выводить эти самые слабости на свет божий,

как и Шекспир не страшится выносить темные стороны души на свет поэти-

ческой правды, на тот свет, который в одно и то же время и озаряет и очи-

щает их?

Речь о Шекспире (1864). И. С. Т у р-

г е н е в, Собр. соч., т. XI, изд. «Прав-

да», М., 1949, стр. 20—23.

Из всех произведений Шекспира едва ли не самое популярное—«Гамлет»

Эта трагедия принадлежит к числу пьес, несомненно и всякий раз наполняю-

щих театр. При современном состоянии нашей публики, при ее стремлении

к самосознанию и размышлению, при ее сомнении в самой себе и ее моло-

дости—это явление понятно; но, не говоря о красотах, которыми преиспол-

нено это, быть может, замечательнейшее произведение новейшего духа,

нельзя не удивляться гению, который, будучи сам во многом сродни своему

Гамлету, отделил его от себя свободным движением творческой силы и поста-

440

вил его образ на вечное изучение потомству. Дух, создавший этот образ,

есть дух северного человека, дух рефлексии и анализа, дух тяжелый, мрач-

ный, лишенный гармонии и светлых красок, не закругленный в изящные,

часто мелкие формы, но глубокий, сильный, разнообразный, самостоятель-

ный, руководящий. Из самых недр своих извлек он тип Гамлета и тем самым

показал, что и в области поэзии, как и в других областях народной жизни,

он стоит выше своего чада, потому что вполне понимает его.

Гамлет и Дон Кихот (1860).

И. С. Тургенев, Собр. соч.,

т. XI, изд. «Правда», М., 1949.

стр. 15.

ДОБРОЛЮБОВ О ШЕКСПИРЕ

В литературе, впрочем, являлось до сих пор несколько деятелей, кото-

рые (в своей пропаганде) стоят так высоко, что их не превзойдут ни практи-

ческие деятели (для блага человеческого), ни люди чистой науки. Эти писа-

тели были одарены так богато природою, что умели как бы по инстинкту

приблизиться к естественным понятиям и стремлениям, которых еще только

искали современные им философы с помощью строгой науки. Мало того:

истины, которые философы только предугадывали в теории, гениальные

писатели умели схватывать в жизни и изображать в действии. Таким обра-

зом, служа полнейшими представителями высшей степени человеческого

сознания в известную эпоху и с этой высоты обозревая жизнь людей и при-

роды и рисуя ее перед нами, они возвышались над служебной ролью лите-

ратуры и становились в ряд исторических деятелей, способствовавших чело-

вечеству в яснейшем сознании его живых сил и естественных наклонностей.

Таков был Шекспир. Многие из его пьес могут быть названы открытиями

в области человеческого сердца; его литературная деятельность подвинула

общее сознание людей на несколько ступеней, на которые до него никто

не поднимался и которые были только издали указываемы некоторыми

философами. И вот почему Шекспир имеет такое всемирное значение: им

обозначается несколько новых ступеней человеческого развития. Но зато

Шекспир и стоит вне обычного ряда писателей. Имена Данте, Гёте, Байрона

часто присоединяются к его имени, но трудно сказать, чтоб в каждом из них

так полно обозначалась целая новая фаза общечеловеческого развития, как

а Шекспире.

Луч света в темном царстве (1860).

Н. А. Добролюбов, Избранные

философские сочинения, т. II, Гос-

политиздат, 1946, стр. 330—331.

В поступке Большова

действительно есть внешнее сходство с поступ-

ком Лира, но именно настолько, насколько может комическое явление похо-

дить на трагическое. Лир представляется нам также жертвой уродливого

развития; поступок его, полный гордого сознания, что он сам, сам по себе

велик, а не по власти, которую держит в своих руках, поступок этот тоже

служит к наказанию его надменного деспотизма. Но если мы вздумаем срав-

нивать Лира с Болыновым, то найдем, что один из них с ног до головы

король британский, а другой—русский купец; в одном все грандиозно

и роскошно, в другом все хило, мелко, все рассчитано на медные деньги.

В Лире действительно сильная натура, и общее раболепство пред ним только

развивает ее односторонним образом—не на великие дела любви и общей

пользы, а единственно на удовлетворение собственных, личных прихотей.

Это совершенно понятно в человеке, который привык считать себя источни-

ком всякой радости и горя, началом и концом всякой жизни в его царстве.

441

Тут, при внешнем просторе действий, при легкости исполнения всех желаний,

не в чем высказываться его душевной силе. Но вот его самообожание выхо-

дит из всяких пределов здравого смысла: он переносит прямо на свою лич-

ность весь тот блеск, все то уважение, которым пользовался за свой сан;

он решается сбросить с себя власть, уверенный, что и после того люди не

перестанут трепетать его. Это безумное убеждение заставляет его отдать

свое царство дочерям и чрез то, из своего варварски-бессмысленного поло-

жения, перейти в простое звание обыкновенного человека и испытать все

горести, соединенные с человеческою жизнию. Тут-то, в борьбе, начинаю-

щейся вслед за тем, и раскрываются все лучшие стороны его души; тут-то

мы видим, что он доступен и великодушию, и нежности, и состраданию

о несчастных и самой гуманной справедливости. Сила его характера выра-

жается не только в проклятиях дочерям, но и в сознании своей вины перед

Корделиею, и в сожалении о своем крутом нраве, и в раскаянии, что он так

мало думал о несчастных бедняках, так мало любил истинную честность.

Оттого-то Лир и имеет такое глубокое значение. Смотря на него, мы сначала

чувствуем ненависть к этому беспутному деспоту; но, следя за развитием

драмы, все более примиряемся с ним как с человеком и оканчиваем тем, что

исполняемся негодованием и жгучею злобой уже не к нему, а за него и за

целый мир,—к тому дикому, нечеловеческому положению, которое может

доводить до такого беспутства даже людей, подобных Лиру. Не знаем, как

на других, но по крайней мере на нас «Король Лир» постоянно производил

такое впечатление.

Темное царство (1859). Н. А. Д о б

р о л ю б о в, Избранные философ-

ские сочинения, т. II, Госполитиздат.

1946, стр. 40—41.

ЧЕРНЫШЕВСКИЙ О ШЕКСПИРЕ

Поэзия—в правде жизни. Почему Шекспир величайший поэт? Потому,

что в нем больше правды жизни, меньше обольщения, чем у других поэтов.

Н. Г. Чернышевский, Что

делать? (1863). Серия «Библиотека

русского романа», Гослитиздат, М.,

1947, стр. 85.

Вторая форма трагического

—то, когда человек погибает или страдает,

потому что совершил преступление или ошибку, или, наконец, просто обна-

ружил слабую сторону своей сильной, глубокой натуры и через это стал

в противоречие с законами, правящими судьбою людей, которые подавляют

его своею силою, несмотря на все его величие. Так Дездемона погибает

от своей доверчивости, непредусмотрительности, наивности, возмутившей

спокойствие мужа; так Офелия погибает от легковерия своей любви к Гам-

лету, которая заставляла ее во всем слушать Гамлета, вполне отдаться ему.

Здесь проступок так мал, что его должно назвать простой ошибкой; но тем

не менее Дездемона и Офелия через ошибку свою вызвали против себя силу,

под бременем которой падают. Ужасно и возвышенно в их положении то, что

следствие ошибки неизбежно, необходимо: такая простодушно неосторожная

женщина, как Дездемона, должна непременно вызвать не тем, так другим

ревность мужа; такая доверчивая девушка, как Офелия, должна непре-

менно и потерять свою честь, и потерять своего милого, потому что не пони-

мает, как может ее милый не любить ее так же безгранично, как она любит

его. Необходимо, с другой стороны, и впасть им в эти ошибки: если бы не

была Дездемона так простодушно и неосторожно невинна, не могла бы так

442

любить Отелло, как любит, а Офелия не была бы Офелиею, не была бы

существом, которое способно чувствовать безграничную любовь, если б

могла угадывать, чем кончится ее любовь к Гамлету. Виною столкновения

с грозною судьбою у Дездемоны и Офелии только ошибка; но точно так же

бывает причиною такого столкновения преступление или преступная страсть,

источник целого ряда преступлений; примеры этого—Отелло и Макбет.

И в их участи опять двойная необходимость: характер их таков, что они

не могли иначе действовать; погибель их—неизбежное, необходимое след-

ствие самого их преступления. Возвышенность трагического заключается

здесь, во-первых, в непобедимой неизбежности рокового события при дан-

ном характере действующего лица и при данной обстановке, во-вторых,

в неизбежном падении его от самого того дела, в котором выказывается

сила его характера: велика сила его мощного характера, все преодолевает

она; но со всей этой силою сокрушается он, как слабое, ничтожное суще-

ство, тою непреклонною силою законов, правящих миром, которые вызвал

он на борьбу с собою,—и вот в этом-то падении такого сильного человека

и открывается нам все беспредельное могущество силы, правящей миром.

Это называется трагическим проступка или преступления. Но есть еще

высшая форма трагического—трагическое нравственного столкновения.

Поступок и следствие поступка в судьбе Офелии и Дездемоны, Отелло

и Макбета связаны неизбежно; тем не менее связь их, повидимому, зависит

от случайных обстоятельств: не будь Яго с его ненавистью к Родриго—

и ревность Отелло не пробудилась бы; не будь у Дункана детей—и Макбет

не имел бы себе соперников. Но борьба и падение могут не иметь и по внеш-

ности этого случайного характера. Общий нравственный закон дробится

на частные требования, которые часто находятся в противоположности

между собою, так что, удовлетворяя одному, человек необходимо оскорбляет

другое. Борьба эта, не приводимая никакими случайными внешними обстоя-

тельствами, истекает из самого нравственного требования, ищущего себе

удовлетворения в противность другим нравственным требованиям. [...]

В истории две противоположные нравственные идеи, из которых каждая

имеет на своей стороне справедливость, и борьба их выразилась, например,

в борьбе эвпатридов и демоса в Афинах, потом в борьбе Афин и Спарты,

в борьбе патрициев и плебеев, потом римских граждан и итальянских союзни-

ков (bellum sociale

), наконец, в борьбе Мария и Суллы, Помпея и Цезаря,

Брута и Октавия; в средних веках мы находим такую же борьбу между

немецкими императорами и папами, гвельфами и гибеллинами; и, вообще,

все великие эпохи и все великие события истории состоят в борьбе двух

идей, из которых каждая имеет на своей стороне право. Но одно из этих

двух противоречащих стремлений справедливее и потому сильнее другого;

оно сначала побеждает, уничтожает все противоположное ему и тем самым

становится уже несправедливо, подавляя законное и справедливое право

противоположного стремления. Теперь справедливость на стороне противо-

положной, и стремление, бывшее, в сущности, более справедливо, погибает

под тяжестью собственной несправедливости, под ударами противоположного

стремления, которое, будучи оскорблено им в своем праве, имеет за себя

всю силу истины и необходимости, и само, в свою очередь, точно таким же

образом впадает в несправедливость, которая влечет за собою погибель

или страдание. Прекрасно все это развивается в «Юлии Цезаре» Шекспира:

Рим стремится к монархической форме правления; республиканская обвет-

шала, сделалась негодною для римского государства, и представителем

этого направления является Юлий Цезарь. Оно справедливее, потому силь-

нее, нежели противоположное направление, стремящееся сохранить настоя-

щее, издавна установившееся устройство Рима, и Юлий Цезарь сильнее

Помпея, представителя последнего принципа. Юлий Цезарь быстро кончает

борьбу победою над своим противником. Но существующее также имеет

право существовать; оно разрушено Юлием Цезарем, и законность, этим

443

оскорбленная, восстает против Цезаря в лице Брута; Цезарь погибает,

но заговорщики сами мучатся сознанием того, что Цезарь, погибающий

от них, выше их, и, наконец, погибают и сами от той силы, против которой

восстали и которая воскресает в триумвирах. Но на гробе Брута Антоний

и Октавий высказывают свое сожаление о Бруте и признают справедли-

вость его стремления. Так совершается, наконец, примирение противополож-

ных стремлений, из которых каждое и справедливо и несправедливо в своей

односторонности; односторонность эта постепенно сглаживается падением

и страданием каждого из них, и из борьбы и погибели возникает единство

и новая жизнь.

Возвышенное и комическое. Неокон-

ченная статья (1854). Н. Г. Ч е р-

ныщевский, Избранные фило-

софские сочинения, т. I, Госполит-

издат, 1950, стр. 261—264.

Юмор, насмешка над собою и над людьми, высказывается фарсом

и остротою; человек в юморе позволяет себе фарс и шутовство, потому что

считает себя и хочет выставить себя смешным; остроты его бывают большею

частью иронические, потому что он оскорбляется, а ирония—острота оскорб-

ленного, едкая острота. Гамлет позволяет себе делать глупости и говорить

смешные и грубые остроты в шутовском роде. Юморист может до того теряться

в остротах, шутках, фарсах, дурачествах, что для непонимающих юмора

может в самом деле казаться шутом или отчасти помешанным, как и думают

о Гамлете. Но его дурачества—насмешка мудреца над человеческою сла-

бостью и глупостью; его смех—горестная улыбка сострадания к себе

и к людям.

В каждом юморе есть и смех и горе; но если расположенный к юмору

человек, видя, что все высокое в человеке сопровождается мелочным, слабым,

жалким, находитэто смешение только нелепым, не понимая всей глубины за-

мечаемого им нравственного противоречия, то в его юморе будет гораздо боль-

ше смеха, нежели горя. Такой юмор немецкие эстетики называют Laune

[...].

Представителем его у Шекспира является шут. [...]

Такая шутливость, более подсмеивающаяся над слабостями и низостью

в себе и в других, нежели скорбящая о ней, в человеке порочном может

доходить до бесстыдства, до насмешливого самохвальства своими пороками.

Такое лицо у Шекспира Фальстаф, который очень хорошо понимает всю

свою низость, порочность, гнусность, но до того погряз в ней, что думает

уже быть правым, подсмеиваясь над нею, и через насмешку над своими

и чужими пороками примиряется с ними.

Зато люди, одаренные нежною натурою и горячей любовью к нравствен-

ной чистоте, очень легко доходят до того, что во всем смешном, нелепом,

мелочном видят одну только мрачную, тяжелую сторону противоречия

с нравственностью и с высшим достоинством человека; недовольство собою

и миром берет в них решительный перевес над тем, что в юморе может быть

веселого. Их юмор печален, доходит до отчаяния, переходит в ипохондрию

и меланхолию. Таков был юмор Байрона. И сам Шекспир под конец жизни

сделался, кажется, мрачен, грустен в своем юморе.

Возвышенное и комическое. Неокон-

ченная статья (1854). Н. Г. Ч е р н ы-

ш е в с к и й, Избранные философ

ские сочинения, т. I, Госполитиздат,

1950, стр. 292—293.

«В характере великого человека,—говорит господствующая эстетиче-

ская теория

,—всегда есть слабая сторона; в действовании замечательного

444

человека есть всегда что-нибудь ошибочное или преступное. Эта слабость,

проступок, преступление губят его. А между тем они необходимо лежат

в глубине его характера, так что великий человек гибнет от того же самого,

в чем источник его величия». Не подвержено никакому сомнению, что часто

бывает это на самом деле: бесконечные войны возвысили Наполеона; они же

и низвергли его; почти то же было и с Людовиком XIV. Но не всегда бывает

так. Часто великий человек погибает без всякой вины с своей стороны. Так

погиб Генрих IV, и с ним вместе пал Сюлли

. До некоторой степени это

безвинное падение находим и в трагедиях, несмотря на то, что авторы их

бывали связаны своими понятиями: неужели Дездемона была в самом деле

причиною своей погибели? Всякий видит, что одни гнусные хитрости Яго

погубили ее. Неужели Ромео и Джульетта сами были причиною своей поги-

бели? Конечно, если мы захотим непременно в каждом погибающем видеть

преступника, то можем обвинять всех: Дездемона виновата тем, что была

невинна душою и, следовательно, не могла предвидеть клеветы; Ромео

и Джульетта виноваты тем, что любят друг друга. Мысль видеть в каждом

погибающем виноватого—мысль натянутая и жестокая. Связь ее с идеею

греческой судьбы и различными ее видоизменениями очень ясна. Здесь

можно указать на одну сторону этой связи: по греческим понятиям о судьбе,

в погибели своей бывает всегда виноват сам человек; если бы он поступил

иначе, его не постигла бы погибель.

Эстетические отношения искусства к

действительности (1855). Н. Г. Ч е р-

н ы ш е в с к и й, Избранные фило-

софские сочинения, т. I, Госполит

яздат, 1950, стр. 83—84.

Мы хотим знать, почему Гамлет—Гамлет, то-есть человек, при всех

прекрасных качествах своей души делающийся мучением для самого себя

и причиною погибели для тех, судьба которых от него зависит и которым

он очень искренне желает добра,—например, причиною погибели Офелии

Й Лаэрта. Одною слабостью характера при силе ума, наклонного к рефлек-

сии, этого дела не объяснишь; мало ли людей с слабым характером, сильным

умом и наклонностью к рефлексии проживают свой век очень счастливо для

себя и для близких к себе? Есть тут другое обстоятельство: Гамлет нахо-

дится в фальшивом или, проще сказать, ненатуральном положении. Он, как

сын, должен был бы любить свою мать и, однако же, должен ненавидеть

ее, как убийцу своего отца. Он искренно и очень горячо любит Офелию—

и, однако же, не считает приличным для себя жениться на ней. Положение

обоих дел так противоестественно, что может наделать чепухи в голове чело-

века и не имеющего наклонности к рефлексии, может повести к поступкам,

нелепо непоследовательным и пагубным для него самого и для других, даже

такого человека, который не отличается особенною слабостью воли. Только

немногие негодяи, одаренные очень редкою бессовестностью, или еще менее

многочисленные счастливцы, одаренные железным стоицизмом, могли бы

поступать благоразумно и быть счастливы на месте Гамлета. Из ста человек

девяносто девять, будучи в его положении, точно так же мучились бы, наде-

лали бы точно таких же бед и себе и другим. Различие темпераментов отно-

сительно таких дел имеет мало важности. В том и заключается всемирное

значение драмы Шекспира, что в Гамлете вы видите самих себя в данном

положении, каков бы ни был ваш темперамент.

Рецензия на книгу: Губернские очер-

ки. Из записок отставного надвор-

ного советника Щедрина. Собрал

и издал M. E. Салтыков, два тома.

Москва (1857). Н. Г. Черны-

шевский, Поли. собр. соч.,

т. IV, Гослитиздат, М., 1948, стр. 291.

445

РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА

(1549)

Отрывок из трагедии

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

СЦЕНА II

Сад Капулетти.

Ромео

Им по незнанью эта боль смешна.

Но что за блеск я вижу на балконе?

Там брезжит свет. Джульетта,ты как день!

Стань у окна. Убей луну соседством;

Она и так от зависти больна,

Что ты ее затмила белизною.

На балконе показывается Джульетта.

г-

Оставь служить богине чистоты.

Плат девственницы жалок и невзрачен.

£>н не к лицу тебе. Сними его.

О милая! О жизнь моя! О радость!

Стоит, сама не зная, кто она.

Губами шевелит, но слов не слышно.

ТТустое, существует взглядов речь!

О, как я глуп! С ней говорят другие.

Две самых ярких звездочки, спеша

По делу с неба отлучиться, просят

Ее глаза покамест посверкать.

Ах, если бы глаза ее на деле

. Переместились на небесный свод!

\При их сияньи птицы бы запели,

(Принявши ночь за солнечный восход.

Стоит одна, прижав ладонь к щеке.

О чем она задумалась украдкой?

О, быть бы на ее руке перчаткой,

Перчаткой на руке!

Джульетта

О горе мне!

Ромео

Проговорила что-то. Светлый ангел,

Во мраке на балконе надо мной

Ты реешь, как крылатый вестник неба

Над головами пораженных толп,

Которые рассматривают снизу,

Как он над ними по небу плывет.

Джульетта

Ромео, как мне жаль, что ты Ромео!

Отринь отца да имя измени,

А если нет, меня женою сделай,

Чтоб Капулетти больше мне не быть.

Ромео

Прислушиваться дальше иль ответить?

.446

Джульетта

Лишь это имя мне желает зла.

Ты был бы ты, не будучи Монтекки.

Что есть Монтекки? Разве так зовут

Лицо и плечи, ноги, грудь и руки?

Неужто больше нет других имен?

Что значит имя?,Роза пахнет розой,

Хоть розой назови ее, хоть нет.

Ромео под любым названьем был бы

Тем верхом совершенств, какой он есть.

Зовись иначе как-нибудь, Ромео,

И всю меня бери тогда взамен.

Ромео

О, по рукам! Теперь я твой избранник.

Я новое крещение приму,

Чтоб только называться по-другому.

Джульетта

Кто это проникает в темноте

В мои мечты заветные?

Ромео

Не смею

Назвать себя по имени. Оно

Благодаря тебе мне ненавистно.

Когда б оно попалось мне в письме,

Я б разорвал бумагу с ним на клочья.

Джульетта

Десятка слов не сказано у нас,

А как уже знаком мне этот голос!

Ты не Ромео? Не Монтекки ты?

Ромео

Ни |тот, |ни |этот: имена запретны.

Джуль|етта

Как (ты сюда пробрался? Для чего?

Ограда высока и неприступна.

Тебе здесь неминуемая смерть,

Когда тебя найдут мои родные.

Ромео

Меня перенесла сюда любовь,

Ее не останавливают стены.

В нужде она решается на все,

И потому—что мне твои родные?

Джульетта

Они тебя увидят и убьют.

Ромео

Твой взгляд опасней двадцати кинжалов.

Взгляни с балкона дружелюбней вниз,

И это будет мне от них кольчугой.

44?