Микешина Л.А. (Сост.) Философия науки. Хрестоматия
Подождите немного. Документ загружается.
процесса мышления, как и «дедукция» с «индукцией». И если та или иная эпоха переоценивала одно в
ущерб другому, то это не следует возводить в закон, которому мышление должно подчиняться впредь, в
логический канон, в рецепт, согласно которому каждая наука, якобы, должна сначала пройти «чисто
аналитическую» стадию развития, а уж после нее, на ее основе, приступать к «синтетической»...
Но именно на таком представлении основывается мнение, что способ «восхождения от абстрактного к
конкретному» может быть применен лишь там и тогда, когда полностью закончен предварительный процесс
«сведения» конкретного к абстрактному.
Способ восхождения от абстрактного к конкретному есть прежде всего способ анализа реальных
эмпирических фактов, который как таковой включает в себя в качестве своей внутренне необходимой
противоположности, «обратное», встречное движение мысли от чувственно данной конкретной реальности
к ее абстрактному выражению. Поэтому он не нуждает-
852
ся в предварительном сведении конкретного к абстрактному. Это сведение протекает внутри него, как
форма его применения.
Абстрактные определения фактов, которые способом восхождения «синтезируются в систему», в его же
ходе и образуются. Ибо в этом случае абстрактные определения выражают факты как раз в их
взаимодействии, в их конкретной живой связи.
И если в утверждении о том, что способ восхождения от абстрактного к конкретному предполагает «чисто
аналитическое» сведение конкретного к абстрактному, имеется какой-либо смысл, то этот смысл
заключается лишь в том, что рассмотрение фактов в их связи предполагает наличие терминов, абстрактных
наименований, наличие развитого словарного запаса. Иногда рационального зерна в этом утверждении нет.
Если где-нибудь и имеется чисто аналитическая стадия, стадия, на которой происходит лишь «сведение»
конкретного к абстрактному, — то в процессе словообразования, в процессе образования абстрактных
терминов, — а стадии в развитии понятий она не составляет. Она составляет лишь историческую
предпосылку процесса мышления, но не первую ступень его специфического развития.
Итак, можно подытожить: способ восхождения от абстрактного к конкретному — это прежде всего
теоретически вскрытый философией «естественный закон» научного развития. Это ни в коем случае не есть
ни «манера изложения» готового знания, ни формально-логический способ соединения готовых абстракций
в систему, ни искусственно придуманный «прием» развития понятий.
Уже у Гегеля (не говоря о Марксе) это прежде всего теоретическое выражение того закона, которому всегда
и везде подчинялось и подчиняется развитие объективного познания. Каждое отдельно взятое
«индуктивное» обобщение (формула которого — «от конкретного к абстрактному») на деле всегда
совершается в русле всеобщего хода развития знаний, является подчиненным ему «исчезающим» моментом.
Вне этого процесса он ни осуществлен реально, ни понят быть не может.
Весь же процесс движения познания в целом реально протекает как процесс развития от абстрактного
выражения объективной истины к все более и более конкретному ее выражению. Процесс в целом выглядит
как процесс постоянной «конкретизации» знания, процесс, в котором плавные, эволюционные периоды
сменяются время от времени периодами революционных переворотов, подобных открытиям Коперника,
Маркса, Эйнштейна. Но эти революционные перевороты, периоды решительной ломки старых понятий, где,
как кажется на первый взгляд, прерывается всякая нить преемственности в развитии, сами суть
естественные и необходимые формы, в которых осуществляется как раз преемственность процесса
движения к все более и более конкретной истине.
И если то или иное «эмпирическое», «индуктивное» обобщение не является действительным шагом на
всеобщем пути от абстрактного к конкретному, не конкретизирует имеющееся знание, имеющиеся понятия,
то оно с точки зрения науки вообще не имеет никакого смысла.
При таком взгляде на процесс познания имеющиеся, уже созданные человечеством понятия выглядят не
просто как мертвый багаж, а как актив-
853
ные орудия дальнейшего теоретического анализа фактов. В ходе действительного применения понятий к
анализу эмпирических фактов, с другой стороны, понятия сами конкретизируются, развиваются. Анализ
фактов с помощью понятий и предстает как единственно возможный способ конкретизации понятий,
«дедукции понятий».
В этом и заключается реальный смысл способа «восхождения от абстрактного к конкретному».
Будучи раскрыт в качестве всеобщего «естественного» закона научного развития человечества, этот закон
был превращен Марксом в сознательно применяемый способ познавательной деятельности, в способ
конкретного анализа эмпирических фактов, — если угодно — в «прием», хотя это выражение и не
отличается точностью, поскольку привносит в логическую терминологию ненужный инструменталистский
оттенок.
Все дело в том, что это — познанный, а затем сознательно примененный в исследовании, реальный
всеобщий закон научного развития. В этом — ero подлинная природа и смысл. (С. 231-234)
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
441 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
441
МИШЕЛЬ ПОЛЬ ФУКО. (1926-1984)
М. Фуко (Foucault) — крупный французский философ, историк и теоретик культуры. Защитил в Сорбонне
докторскую диссертацию, преподавал в университетах Франции, а также Гамбурге, Упсале, Варшаве, с 1970
года в Коллеж де Франс. Фундаментальные исследования по «археологии знания», преодолевающие
традиционную кумулятивную концепцию, оказали существенное влияние на современную теорию познания
и культуры. Им открыты новые области и подходы к развитию знания, в частности введено понятие
эпистемы, задающей условия возможности конкретных форм знания и культуры, способы упорядочивания
«вещей» в «словах». Другая проблематика - «генеалогия власти-знания», где познавательные подходы
исследуются в связи с социальными нормами взаимодействия и подчинения (надзор, наказание, власть,
сексуальность). От человека познающего Фуко перешел к человеку подчиняющему и, наконец, - к человеку
саморефлексирующему и самоформирующемуся. Использовал идеи структурализма и постструктурализма,
однако в последние годы жизни вновь обратился к «гуманистической» и антропологической проблематике.
Главные работы, переведенные на русский язык, - «Слова и вещи. Археология гуманитарных наук» (М.,
1977; СПб., 1994), «Археология знания» (Киев, 1996), «Воля к истине: по ту сторону знания, власти и
сексуальности» (М., 1996), «История безумия в классическую эпоху» (СПб., 1997), «История сексуальности»
(СПб., 1998).
Л.А. Микешина
Слова и вещи
<...> В каждой культуре между использованием того, что можно было бы назвать упорядочивающими
кодами и размышлениями о порядке, располагается чистая практика порядка и его способов бытия. В
предлагаемом исследовании мы бы хотели проанализировать именно эту практику. Речь идет о том, чтобы
показать, как она смогла сложиться начиная с XVI сто-
Приводятся фрагменты из следующих работ:
1. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб., 1994.
2. Фуко М. Археология знания. Киев, 1996.
3. Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996.
855
летия в недрах такой культуры, как наша <...> Ясно, что такой анализ не есть история идей или наук; это,
скорее, исследование, цель которого — выяснить, исходя из чего стали возможными познания и теории, в
соответствии с каким пространством порядка конструировалось знание; на основе какого исторического a
priori и в стихии какой позитивности идеи могли появиться, науки — сложиться, опыт — получить
отражение в философских системах, рациональности — сформироваться, а затем, возможно, вскоре
распасться и исчезнуть. Следовательно, здесь знания не будут рассматриваться в их развитии к
объективности, которую наша современная наука может наконец признать за собой; нам бы хотелось
выявить эпистемологическое поле, эпистему, в которой познания, рассматриваемые вне всякого критерия
их рациональной ценности или объективности их форм, утверждают свою позитивность и обнаруживают,
таким образом, историю, являющуюся не историей их нарастающего совершенствования, а, скорее,
историей условий их возможности; то, что должно выявиться в ходе изложения, это появляющиеся в
пространстве знания конфигурации, обусловившие всевозможные формы эмпирического познания. Речь
идет не столько об истории в традиционном смысле слова, сколько о какой-то разновидности «археологии».
Но это археологическое исследование обнаруживает два крупных разрыва в эпистеме западной культуры:
во-первых, разрыв, знаменующий начало классической эпохи (около середины XVII века), а во-вторых, тот,
которым в начале XIX века обозначается порог нашей современности. Порядок, на основе которого мы
мыслим, имеет иной способ бытия, чем порядок, присущий классической эпохе. Если нам и может казаться,
что происходит почти непрерывное движение европейского ratio, начиная с Возрождения и вплоть до наших
дней <...> то, так или иначе, вся эта квазинепрерывность на уровне идей и тем, несомненно, оказывается
исключительно поверхностным явлением; на археологическом же уровне выясняется, что система
позитивностей изменилась во всем своем объеме на стыке XVIII и XIX веков (1, с. 34-35). <...>
Язык не противостоит мышлению как внешнее — внутреннему или как экспрессия — рефлексии. Он не
противостоит другим знакам — жестам, пантомимам, переводам, изображениям, эмблемам, как
произвольное или коллективное — естественному или единичному. Но он противостоит им всем как
последовательное — одновременному. По отношению к мышлению и знакам он то же самое, что и алгебра
по отношению к геометрии: одновременное сравнение частей (или величин) он заменяет таким порядком,
степени которого должны быть пройдены последовательно, одна за другой. Именно в этом строгом смысле
язык оказывается анализом мысли: не простым расчленением, но основополагающим утверждением порядка
в пространстве.
Именно здесь размещается та новая эпистемологическая область, которую классический век назвал
«всеобщей грамматикой». Было бы ошибкой видеть в ней всего лишь чистое и простое приложение логики к
теории языка. Но столь же ошибочно стремиться истолковать ее как предвосхищение лингвистики.
Всеобщая грамматика — это изучение словесного порядка в его
856
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
442 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
442
отношении к одновременности, которую она должна представлять. Таким образом, ее собственным
объектом оказывается не мышление, не язык, а дискурсия, понимаемая как последовательность словесных
знаков. Эта последовательность по отношению к одновременности представлений является искусственной,
и в этой самой мере язык противостоит мышлению как обдуманное — непосредственному. Но тем не менее
эта последовательность не является одной и той же во всех языках <...> иностранные языки становятся
непрозрачными друг для друга и столь трудными для перевода именно из-за несовместимости их
последовательности, а не только из-за различия слов. По отношению к очевидному, необходимому и
универсальному порядку, вводимому наукой, и в особенности алгеброй, в представление, язык является
спонтанным, необдуманным; он является как бы естественным. Согласно точке зрения, с которой его
рассматривают, язык столь же является уже проанализированным представлением, сколь и рефлексией в ее
первоначальном состоянии (1, с. 116-117). <...>
Самой изначальной сущностью науки является ее вхождение в систему словесных связей, а сущностью
языка — с его первого слова — быть познанием. В строгом смысле слова, говорить, освещать и знать —
однопорядковые вещи. Интерес классической эпохи к науке, гласность ее споров, ее исключительно
эзотерический характер, ее доступность для непосвященных, астрономия Фонтенеля, Ньютон, прочитанный
Вольтером, — все это, несомненно, всего лишь социологическое явление, не вызвавшее никаких изменений
в истории мысли, никак не повлиявшее на процесс становления знания. Это явление объясняет кое-что лишь
на доксографическом уровне, на котором его и надлежит рассматривать. Однако условие его возможности
находится здесь, то есть во взаимной принадлежности друг к другу знания и языка. Позднее, в XIX веке, эта
связь исчезнет, а перед лицом замкнутого на себе самом знания останется чистый язык, ставший в своем
бытии и в своей функции загадочным, — нечто такое, что начиная с этого времени называется
Литературой. Между ними до бесконечности будут развертываться промежуточные языки, производные
или, если угодно, павшие, — столь же языки знания, сколь и литературных произведений. (1, с. 122)
Археология знания
Почти одновременно во всех тех дисциплинах, которые мы привыкли объединять под именем «истории» —
истории идей, науки, философии, мысли и литературы (особенностями в данном случае можно пренебречь),
смещается фокус внимания, и исследователи переходят от описания широких общностей («эпохи» или
«века») к изучению феноменов разрыва. В великих непрерывностях мысли, в целостных или однозначных
проявлениях духа и ментальности, в упорном сопротивлении науки, заявляющей права на существование и
пытающейся завершиться с момента зарождения, в явлениях жанра, формы, дисциплины, теории, мы
пытаемся раскрыть феномены прерывания. Природа и статус этого явления понимаются весьма различно.
Эпистемологические акты и пороги описаны Г.Башляром: прерывая бесконечное накопление знаний, они
препятствуют медленному их созреванию, отрывают их от эмпирического истока, от первоначальных
мотива-
857
ций, очищают от всех воображаемых связей и, таким образом, подвигая исторический анализ к поискам
скрытого начала, отвлекают его от бесконечного поиска своих оснований и направляют к установлению
нового типа рациональности (2, с. 8). <...>
Первостепенная задача, которую мы ставим перед такого рода историческим анализом, заключается вовсе
не в том, чтобы узнать, какими путями может быть установлена непрерывность, как одна и та же модель
может состояться в едином горизонте для столь различных, разделенных во времени умов, и не в том, чтобы
выяснить, какой способ действия и какое основание содержит в себе взаимодействие передач,
возобновлений, забвений и повторений, власть какого источника может простираться за его пределы вплоть
до недостижимого завершения; проблема состоит вовсе не в традиции и ее следах, а в разделении и
ограничении, не в незыблемости развертывающегося основания, а в той трансформации, которая
принимается в качестве основы обновления основ. Так обнаруживается все поле вопросов, частью уже
вполне обыденных, с помощью которых новая история вырабатывает собственную теорию, дабы прояснить,
каким образом специфицируются различные концепты прерывности (пороги, разрывы, изъятия, изменения,
трансформации): исходя из каких критериев можно выделить единицы описания (наука, произведение,
теория, понятие, текст)? Как различить уровни, каждому из которых соответствовал бы собственный тип
анализа? Как определить легитимный уровень формализации, интерпретации, структурирования,
установления причинности? Короче говоря, если история мысли, познания, философии и литературы
множит разрывы и взыскует прерывности, то история как таковая, история движущаяся и
развертывающаяся, обладающая устойчивыми событийными структурами, кажется, разрывов избегает (2, с.
9). <...>
Теперь история пытается обнаружить в самой ткани документа указания на общности, совокупности,
последовательности и связи. Необходимо было лишить историю образа, который долгое время ее
удовлетворял и обеспечивал ей антропологическое оправдание (дескать, тысячелетиями коллективное
сознание с помощью материальных свидетельств сохраняло память о прошлом), чтобы история стала
строгой наукой и занялась введением в обиход документальных материалов (книг, текстов, рассказов,
реестров, актов, уложений, статутов, постановлений, технологий, объектов и обычаев и т.д.), которые всегда
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
443 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
443
и повсюду суть либо спонтанные, либо организованные формы представления любого общества. Документ
более не довлеет истории, которая с полным правом в самом своем существе понимается как память.
История — это только инструмент, с помощью которого обретает надлежащий статус весь корпус
документов, описывающих то или иное общество.
Чтобы не тратить много слов, скажем, что в своей традиционной форме история есть превращение
памятника в документ, «обращение в память» памяток прошлого, «оглашение» этих следов, которые сами
по себе часто бывают немы или же говорят вовсе не то, что мы привыкли от них слышать. Современная же
история — это механизм, преобразующий документ в памятник. Там, где мы пытались расшифровать
следы, оставленные людьми,
858
теперь преобладает масса элементов, которые необходимо различить и вычленить, означить и обозначить,
соотнести и сгруппировать. Некогда археология, — дисциплина, изучавшая немые памятники, смутные
следы, объекты вне ряда и вещи, затерянные в прошлом, — тяготела к истории, обретая свой смысл в
обосновании исторического дискурса; ныне же, напротив, история все более склоняется к археологии, к
своего рода, интроспективному описанию памятника (2, с. 10-11). <...>
Все эти проблемы лежат в области методологии истории — области знания, которая заслуживает внимания
по двум причинам. Во-первых, мы воочию можем убедиться, насколько она освободилась от тех вопросов,
которые еще недавно составляли предмет философии истории: рациональность или телеология становления,
относительность исторического знания, возможность постижения и утверждения смысла инерции прошлого
и тотальной незавершенности настоящего. Во-вторых, методология истории часто соприкасается с
проблемами, лежащими вне ее пределов — в области лингвистики, этнологии, экономики, литературного
анализа или же теории мифа. Весь этот проблемный круг при желании можно обозначить ярлыком
структурализма. Правда, с некоторыми оговорками: все перечисленные проблемы сами по себе не способны
охватить методологическое поле истории и составляют лишь незначительную его часть, значение которой
изменяется в зависимости от областей и уровня анализа, — за исключением разве что тех относительно
редких случаев, когда они не представляют интереса для лингвистики или этнологии (что частично
соответствует нынешнему положению вещей), но обязаны своим рождением полю самой истории (и, уже,
полю истории экономической); наконец, эти проблемы не дают нам основания говорить о
«структурализации» истории, по крайней мере, о попытках вынести этот «конфликт» или «оппозицию» на
уровень противостояния «структуры и становления». Уже наступили те времена, когда историки могут
позволить себе раскрывать, описывать, анализировать структуры, не заботясь о том, не упускают ли они при
этом живую, нежную и трепетную историю. Противопоставление структуры и становления не относится,
безусловно, ни к определению поля истории, ни к определению структурного метода. (2, с. 14-15)
Воля к истине
Но, конечно же, недостаточно просто повторять, что автор исчез. Точно так же, как недостаточно без конца
повторять, что Бог и человек умерли одной смертью. То, что действительно следовало бы сделать, так это
определить пространство, которое вследствие исчезновения автора оказывается пустым, окинуть взглядом
распределение лакун и разломов и выследить те свободные места и функции, которые эти исчезновением
обнаруживаются (3, с. 18). <...>
Было бы равным образом неверно искать автора как в направлении реального писателя, так и в направлении
этого фиктивного говорящего; функция-автор осуществляется в самом расщеплении, — в этом разделении и
в этой дистанции.
Скажут, быть может, что это — особенность исключительно художественного, прозаического или
поэтического, дискурса: игра, в которую вовле-
859
чены лишь эти «квази-дискурсы». На самом деле все дискурсы, наделенные функцией-автор, содержат эту
множественность Эго. Эго, которое говорит в предисловии математического трактата и которое указывает
на обстоятельства его написания, не тождественно — ни по своей позиции, ни по своему
функционированию - тому Эго, которое говорит в ходе доказательства и которое проявляется в форме
некоего «я заключаю» или «я предполагаю»; в одном случае «я» отсылает к некоторому незаместимому
индивиду — такому, который в определенном месте и в определенное время выполнил некоторую работу;
во втором — «я» обозначает план и момент доказательства, занять которые может любой индивид, лишь бы
только он принял ту же систему символов, ту же игру аксиом, ту же совокупность предварительных
доказательств. Но в том же самом трактате можно было бы также засечь и третье Эго — то, которое говорит,
чтобы сказать о смысле работы, о встреченных препятствиях, о полученных результатах и о стоящих еще
проблемах; это Эго располагается в поле математических дискурсов — уже существующих или тех, что
только должны еще появиться. Функция-автор обеспечивается не одним Эго (первым) в ущерб двум другим,
которые при этом выступали бы лишь в качестве его фиктивных удвоений. Напротив, следует сказать, что в
подобных дискурсах функция-автор действует таким образом, что она дает место распределению всех этих
трех симультанных Эго (3, с. 29). <...>
Я хорошо знаю, что, предпринимая внутренний и архитектонический анализ произведения (безразлично,
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
444 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
444
идет ли речь о литературном тексте, о философской системе или о научном труде), вынося за скобки
биографические или психологические отнесения, уже поставили под вопрос абсолютный характер и
основополагающую роль субъекта. Но, быть может, следовало бы вернуться к этому подвешиванию, —
вовсе не для того, чтобы восстановить тему изначального субъекта, но для того, чтобы ухватить точки
прикрепления, способы функционирования и всевозможные зависимости субъекта. Речь идет о том, чтобы
обернуть традиционную проблему. Не задавать больше вопроса о том, как свобода субъекта может
внедряться в толщу вещей и придавать ей смысл, как она, эта свобода, может одушевлять изнутри правила
языка и проявлять, таким образом, те намерения, которые ей присущи. Но, скорее, спрашивать: как, в
соответствии с какими условиями и в каких формах нечто такое, как субъект, может появляться в порядке
дискурсов? Какое место он, этот субъект, может занимать в каждом типе дискурса, какие функции, и
подчиняясь каким правилам, может он отправлять? Короче говоря, речь идет о том, чтобы отнять у субъекта
(или у его заместителя) роль некоего изначального основания и проанализировать его как переменную и
сложную функцию дискурса. Автор, или то, что я попытался описать как функцию-автор, является, конечно,
только одной из возможных спецификаций функции-субъект (3, с. 39-40). <...>
Я не сказал, что автора не существует; я не говорил этого, и я очень удивлен, что сказанное мной могло дать
повод для подобного недоразумения. Давайте еще раз вернемся ко всему этому. Я говорил об определенной
тематике, которую можно выявить как в произведениях, так и в критике, и которая состоит, если хотите, в
том, что автор должен стереться или быть стерт
860
в пользу форм, свойственных дискурсам. Коль скоро с этим решено, то вопрос, который я себе задал, был
следующий: что это утверждение об исчезновении писателя или автора позволяет обнаружить? Оно
позволяет обнаружить действие функции-автор. И то, что я попытался проанализировать, — это именно тот
способ, которым отправлялась функция-автор в том, что можно назвать европейской культурой, начиная с
XVII века. <...> То же самое касается отрицания человека <...> смерть человека — это тема, которая
позволяет прояснить тот способ, которым понятие человека функционировало в знании. <...> Речь идет не о
том, чтобы утверждать, что человек умер, но о том, чтобы, отправляясь от темы — которая вовсе не мне
принадлежит и которая с конца XIX века беспрестанно воспроизводится, — что человек умер (или что он
скоро исчезнет, или что ему на смену придет сверхчеловек), — чтобы, отправляясь от этого, понять, каким
образом, согласно каким правилам сформировалось и функционировало понятие человека. И то же самое я
сделал по отношению к понятию автора. (3, с. 42-43) <...>
Я не говорил, что свожу к функции, — я анализировал функцию, внутри которой нечто такое, как автор,
может существовать Я здесь не делал анализа субъекта — то, что я тут проделал, это анализ автора. Если бы
я делал доклад о субъекте, то, возможно, я точно таким же образом проанализировал бы функцию-субъект,
то есть проанализировал бы условия, при которых возможно выполнение неким индивидом функции
субъекта. И следовало бы еще уточнить, в каком поле субъект является субъектом, и субъектом — чего:
дискурса, желания, экономического процесса и так далее. Абсолютного субъекта не существует. (3, с. 45)
ЮРГЕН ХАБЕРМАС. (Род. 1929)
Ю. Хабермас (Habermas) — немецкий философ, социолог, представитель Франкфуртской школы, идеолог
«новых левых». С 1961 по 1964 год преподавал философию в Гейдельберге. С 1964 года — профессор
философии во Франкфурте-на-Майне. С 1971 года — директор Института по изучению жизненных условий
научно-технического мира в Штарнберге. Член международного редакционного совета журнала «Вопросы
философии». В последние годы разрабатывает дискурсивную теорию демократии; исследует проблемы
теории права и демократического правового государства в контексте коммуникативной рациональности.
Важнейшим элементом учения Хабермаса стала теория коммуникативного поведения, призванная описать
альтернативные структуры, не оформленные институционально в рамках современной научно-технической
цивилизации. Хабермас разрабатывает методологическую концепцию «теории познания как теории
общества», которая предполагает «несциентистскую интерпретацию науки». Он пытается выяснить
возможности соотношения познания и интереса — ключевых понятий его концепции коммуникативной
рациональности. Анализируя интерпретативные процедуры научного исследования, он эксплицирует
различные способы взаимодействия познания и интереса в эмпирико-аналитических и историко-
герменевтических науках. Зафиксированное Хабермасом разнообразие стандартов научности имеет важное
значение для современного методологического мышления, поскольку рассматривает идеалы и нормы науки
в контексте фундаментальных аспектов человеческой деятельности.
T.T. Щедрина
Познание и интерес
<...> Эмпирико-аналитические науки развивают свои теории в рамках самосознания, которое
непринужденно устанавливает непрерывную связь с началами философского мышления: та же опора на
теоретическую установку, освобождающую от догматических связей и от вводящего в заблуж-
Текст приводится по статье:
1. Хабермас Ю. Познание и интерес // Философские науки. 1990. № 1. С. 90-97.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
445 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
445
2. Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. СПб., 2000.
862
дение влияния естественного жизненного интереса; то же намерение теоретически описать космос в ero
закономерных связях, так как он есть. В противоположность этому историко-герменевтические науки,
которые имеют дело со сферой преходящих вещей и простого мнения, не столь естественно <...> сводимы к
этой традиции <...>. Но и они, по модели естественных наук, так же образуют сциентистское сознание.
<...> Даже если гуманитарные науки схватывают свои факты посредством понимания и даже если они мало
заботятся о том, чтобы найти универсальные законы, все же и они разделяют с эмпирико-аналитическими
науками общее представление о методе: на основе теоретической установки [должно] описывать
структурированную действительность. Историзм превратился в позитивизм гуманитарных наук. (1, с. 91)
В эмпирико-аналитических науках система связей, которая определяет смысл возможных
естественнонаучных высказываний, устанавливает правила как для построения теорий, так и для их
критической проверки <...>. К теориям относятся гипотетико-дедуктивные связи предложений, которые
позволяют выведение эмпирически содержательных гипотез. Они могут интерпретироваться как
высказывания о ковариантности наблюдаемых величин и позволяют при данных начальных условиях делать
прогнозы. Эмпирико-аналитическое знание есть, следовательно, знание прогностическое. Правда, смысл
таких прогнозов, т.е. техническая возможность их использования, задается правилами, согласно которым мы
применяем теории к действительности.
В контролируемых наблюдениях, часто принимающих форму эксперимента, мы устанавливаем начальные
условия и измеряем успех осуществляемых при этом операций. Эмпиризм хотел бы закрепить
объективистскую видимость наблюдений, зафиксированных в базисных предложениях: в них должно быть
выражено, очевидно, непосредственное, без субъективистской примеси. В действительности базисные
предложения являются не отражением фактов-в-себе, а скорее они выражают успех или неудачу наших
операций. Мы можем, конечно, сказать, что факты и отношения между ними могут быть схвачены
дескриптивно, но этому словесному обороту не дано скрыть, что опытно-научные релевантные факты как
таковые конституируются лишь через процессуальную организацию нашего опыта в функциональном кругу
инструментального действия.
Оба момента — логическая структура системы высказываний и тип условий проверки, будучи объединены,
предлагают следующее толкование: опытно научные теории исследуют действительность, будучи ведомы
интересом наиболее полного информационного обеспечения и расширения контролируемого успехом
действия. В этом заключается познавательный интерес технического овладения опредмеченным процессом.
Историко-герменевтические науки добывают свои знания в других методологических рамках. Здесь смысл
значимости высказываний конституируется не в системе отношений технического овладения. Уровни
формализованного языка и объективированного опыта еще не расходятся, ибо и теории не строятся
дедуктивно, и организация опыта не ориентирована на успех операций. Понимание смысла вместо
наблюдений прокладывает до-
863
рогу к фактам. Систематической проверке предложений соответствует толкование текстов. Возможный
смысл гуманитарно-научных высказываний определяют поэтому правила герменевтики <...>. (1, с. 93-94).
С тем пониманием смысла, который должен, очевидно, определяться фактами духа, историзм связывал
объективистскую видимость чистой теории. Дело выглядит так, будто интерпретатор включен в горизонт
того мира и языка, из которого черпается смысл текста, передаваемого из прошлого. Однако и здесь факты
конституируются лишь в отношении к стандартам их констатации. Подобно тому как позитивистское
самосознание неявно включает в себя связь измерительных операций и контроль успехов, оно скрывает
также то предпонимание интерпретатора, которым постоянно опосредуется герменевтическое знание. Мир
традиционного смысла открывается интерпретатору только в той мере, в какой ему при этом проясняется
его собственный мир. Понимающий устанавливает коммуникацию между обоими мирами; он схватывает
предметное содержание традиционного смысла, применяя традицию к себе и своей ситуации.
Но если методические правила в этом виде толкования объединены с применением, тогда напрашивается
вывод: герменевтическое исследование действительности направляется интересом сохранения и расширения
интерсубъективности возможного взаимопонимания, ориентирующего действия. Понимание смысла
согласно своей структуре нацелено на установление согласия между людьми, действующими в рамках
традиционного самосознания. В отличие от технического интереса мы называем этот интерес
познавательным.
Систематические практические науки, а именно экономическая наука, социология, политика, как и
эмпирико-аналитические науки, имеют своей целью производство номологического знания <...>.
Критическая социальная наука этим <...> не довольствуется; она стремится установить, когда теоретические
высказывания схватывают инвариантные закономерности социального действия, а когда — идеологически
застывшие, но в принципе изменяющиеся отношения зависимости. <...> Критически опосредованное знание
закономерностей посредством рефлексии хотя и не способно лишить закон его значения, но может
поставить его вне применения. (1, с. 94)
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
446 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
446
Реконструктивные и понимающие науки об обществе
Вводные замечания
Позвольте мне начать с одного замечания личного характера. Когда в 1967 году я впервые выдвинул тезис о
том, что социальным наукам не следовало бы оставлять без внимания герменевтическое измерение
исследований, что им удалось бы обойти проблему понимания только ценой определенных искажений, я
столкнулся с возражениями двоякого рода.
В первых из них настоятельно подчеркивалось, что герменевтика вовсе не является делом методологии.
Ханс-Георг Гадамер указывал на то, что проблема понимания встает прежде всего в ненаучных контекстах
— будь то в повседневной жизни, в истории, искусстве и литературе или же вообще в обращении с
преданием. Поэтому философская герменевтика ставит себе задачей прояснить обычные процессы
понимания, а не систематичес-
864
кие подходы или методы сбора и анализа данных. Гадамер понимал «метод» как нечто противоположное
«истине»; истины можно достичь только благодаря отработанной и продуманной практике понимания. Как
деятельность герменевтика является в лучшем случае искусством, но никак не методом — в отношении
науки это та взрывная сила, которая разрушает любой систематический подход. Возражения другого рода
исходили от представителей главного течения социальных наук, высказывавших свое особое несогласие.
Они утверждали, что проблема интерпретации возникает вследствие мистификации последней. С
интерпретацией не связаны никакие общие проблемы, а только частные, которые можно преодолеть
применением обычной исследовательской техники. Тщательное установление операционального назначения
теоретических терминов, то есть проверка действенности и надежности инструментов исследования, могли
бы воспрепятствовать неконтролируемым влияниям, которые в противном случае просачиваются в
исследование из непроанализированной и с трудом поддающейся овладению многосложности обиходного
языка и повседневной жизни.
В дискуссиях середины 60-х годов герменевтика либо раздувалась до философской альтернативы
хайдеггеровской онтологии, либо упрощалась до тривиальной проблемы, вытекающей из трудностей
измерения. С тех пор ситуация заметно изменилась. Главные аргументы философской герменевтики были
восприняты повсеместно, но не в качестве философской доктрины, а как исследовательская парадигма
внутри социальных наук <...> В 70-е годы многие тенденции внутри академического мира и вне его
способствовали решительному утверждению интерпретационной парадигмы. <...> (2, с. 34-36)
Два модуса языкового употребления
Позвольте мне прежде всего объяснить, что я понимаю под герменевтикой. Всякое осмысленное выражение
— будь то вербальное или невербальное высказывание, любой артефакт (например, орудие труда), какое-
либо человеческое установление или отрывок текста — может быть идентифицировано в двоякой
установке: и как доступное наблюдению событие, и как доступное пониманию объективированное значение.
Мы можем описать, объяснить или даже предсказать, как будет звучать шум, который совпадает со
звуковым выражением какой-либо произнесенной фразы, не имея понятия о том, что это выражение
означает. Чтобы понять (и сформулировать его значение), нужно принять участие в определенных
(действительных или воображаемых) коммуникативных действиях, в ходе которых упомянутая фраза
употребляется таким образом, что оказывается понятной для говорящего, слушателей и случайно
присутствующих при этом членов той же языковой общности. <...> (2, с. 38)
Мы либо говорим о том, что имеет или не имеет места, либо говорим что-нибудь кому-нибудь другому,
так что последний понимает то, что говорится. Только второй способ употребления языка внутренне или
понятийно связан с условиями коммуникации. Говорить о том, как обстоят вещи, не означает необходимым
образом участвовать в коммуникации того
865
или иного вида, осуществляемой в реальности или по крайней мере в воображении; не нужно делать
высказывание, то есть выполнять некий речевой акт. <...> Для того же, чтобы понимать, что говорится,
требуется участие в коммуникативном действии. Должна сложиться некая языковая ситуация (или по
крайней мере ее следует себе представить), в которой говорящий, находясь в коммуникации со слушателем,
говорит о чем-то и выражает то, что он сам об этом думает. В случае чисто когнитивного,
некоммуникативного языкового употребления подразумевается, таким образом, лишь одно
фундаментальное отношение; назовем его отношением между предложениями и чем-либо, имеющим место
в мире, «о» чем в этих предложениях говорится. Если же язык употребляется с целью достижения
взаимопонимания с другим человеком (пусть даже для того, чтобы в итоге констатировать несогласие),
тогда таких отношений будет три: выражая свое мнение, говорящий налаживает коммуникацию с другим
членом той же языковой общности и говорит ему о чем-то, имеющем место в мире. Эпистемология
занимается только этим последним отношением между языком и реальностью, в то время как герменевтика
сразу должна иметь дело с трояким отношением высказывания, которое служит, во-первых, выражением
намерений говорящего, во-вторых, выражением межличностного отношения, устанавливаемого между
говорящим и слушателем, и в-третьих, выражением, в котором говорится о чем-то, имеющем место в мире.
И кроме того, при каждой попытке прояснить значение того или иного языкового выражения мы
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
447 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
447
сталкиваемся с четвертым, внутриязыковым или лингвистическим отношением, а именно с отношением
между данным высказыванием и совокупностью всех возможных высказываний, которые могут быть
сформулированы в том же самом языке.
Герменевтика рассматривает язык, так сказать, в работе, то есть так, как его употребляют участники
коммуникации с тем, чтобы достичь общего понимания какого-либо вопроса или общего взгляда на вещи.
Зрительная метафора наблюдателя, который на что-то «глядит», не должна, однако, затмевать того факта,
что язык, употребляемый перформативно, включен в более сложные отношения, нежели простое отношение
высказывания «о чем-то» (и сопряженный с этим отношением тип интенций). Когда говорящий
высказывается о чем-либо в рамках повседневного контекста, он вступает в отношение не только к чему-то
наличествующему в объективном мире (как совокупности того, что имеет или могло бы иметь место), но
еще и к чему-то в социальном мире (как совокупности законодательно урегулированных межличностных
отношений) и к чему-то в своем собственном, субъективном мире (как совокупности манифестируемых
переживаний, к которым он имеет привилегированный доступ). (2, с. 39-40)
Таким образом, если когнитивное, некоммуникативное языковое употребление требует прояснить
отношение между предложением и положением дел, будь то в понятиях, соответствующих интенций,
пропозициональных установок, направлений адаптаций или условий удовлетворения потребностей, то
коммуникативное употребление языка ставит перед нами вопрос о том, как это отношение связано с двумя
другими («быть выражением чего-либо» и «сообщать что-либо кому-либо»). Как я показал в друге.
Философия науки
866
гом месте, эту проблему можно осветить, используя понятия онтологического и деонтологического миров,
значимостных притязаний, позиций приятия или неприятия, а также условий достижения рационально
мотивированного консенсуса.
Теперь мы видим, почему выражения «сказать кому-либо что-либо» и «понять то, что говорится»
основываются на более сложных и гораздо более притязательных предпосылках, чем простое: «сказать (или
подумать) о том, что имеет место». Тот, кто наблюдает событие «р», полагает, что «р» имеет место, или
принимает во внимание, что «р» состоится, тот разделяет объективирующую установку по отношению к
чему-либо в объективном мире. Тот же, кто участвует в процессах коммуникации, что-либо говоря и
понимая то, что говорится — будь то переданное мнение, произнесенное утверждение, данное обещание или
отданный приказ; будь то выражаемые намерения, желания, чувства или настроения, — тот всегда должен
принимать перформативную установку. Эта установка допускает чередование позиций третьего лица, или
объективирующей установки, второго лица, или правилосообразующей установки, и первого лица, или
экспрессивной установки. Перформативная установка позволяет взаимно ориентироваться на те притязания
на значимость (в отношении истинности, нормативной правильности, правдивости высказывания), которые
говорящий выдвигает в ожидании приятия или неприятия со стороны слушателя. Эти притязания вызывают
на критическую оценку, чтобы интерсубъективное признание того или иного из них могло послужить
основанием для рационально мотивированного консенсуса. Общаясь друг с другом в перформативной
установке, говорящий и слушатель участвуют в то же время и в выполнении тех функций, благодаря
которым в ходе их коммуникативных действий воспроизводится и общий для них обоих жизненный мир.
Интерпретация и объективность понимания
Если сравнить установку третьего лица у тех, кто просто говорит, как обстоят вещи (такова, в частности,
установка ученых-исследователей), с перформативной установкой тех, кто старается понять, что им
говорится (такова, в частности, установка интерпретаторов), то на поверхность выступят методологические
последствия изысканий, проводимых в герменевтическом измерении. Позвольте мне указать на три
важнейших следствия герменевтического образа действий.
Во-первых, интерпретаторы отказываются от преимуществ привилегированной позиции наблюдателя, так
как они сами, по крайней мере виртуально, оказываются вовлечены в обсуждение смысла и значимости
высказываний. Принимая участие в коммуникативных действиях, они в принципе приобретают тот же
статус, что и те их участники, чьи высказывания они хотят понять. У них нет больше иммунитета по
отношению к позициям приятия или неприятия, занимаемым искушенными людьми или дилетантами; они
включаются в процесс взаимной критики. В рамках виртуального или актуального процесса взаимного
общения невозможно a priori решить, кому у кого следует поучиться.
Во-вторых, принимая перформативную установку, интерпретаторы не только покидают привилегированную
позицию по отношению к своей
867
предметной области, перед ними встает еще и вопрос, как преодолеть контекстную зависимость своих
интерпретаций. Они не могут быть заранее уверены в том, что и сами они, и их испытуемые исходят из
одних и тех же основных допущений и практик. Универсальное предпонимание герменевтической ситуации
со стороны интерпретатора допускает проверку лишь по частям и не может подпасть под сомнение в целом.
Столь же проблематичным, что и вопросы о неангажированности интерпретаторов в вопросах значимости и
об освобождении их толкований от контекстной зависимости, является то обстоятельство, что язык
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
448 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
448
повседневности распространяется на недескриптивные высказывания и некогнитивные значимостные
притязания. В повседневной жизни мы гораздо чаще сходимся (или расходимся) во мнениях о правильности
действий и норм, о соразмерности оценок и ценностных стандартов, а также об аутентичности или
искренности самоизъявления, нежели во мнениях об истинности пропозиций. Поэтому знание, которое мы
применяем, когда кому-либо что-либо говорим, является более объемлющим, чем строго
пропозициональное знание, соотносимое с истиной. Чтобы понять то, что им говорят, интерпретаторы
должны овладеть знанием, притязающим на более широкую значимость. Поэтому корректная интерпретация
не просто истинна, подобно пропозиции, передающей существующее положение дел; скорее, следовало бы
сказать, что корректное толкование совпадает со значением интерпретируемого, которым заняты
интерпретаторы, соответствует ему или его эксплицирует.
Таковы три следствия из того обстоятельства, что «понимание того, что говорится», требует участия, а не
одного лишь наблюдения. Не следует, стало быть, удивляться тому, что любая попытка основать науку на
интерпретации приводит к затруднениям. Главное препятствие состоит в том, каким образом символические
выражения могут быть измерены с такой же надежностью, что и физические феномены. <...> Трудности
здесь можно свести к тому, что все подлежащее пониманию в перформативной установке должно быть
преобразовано в данные, допускающие констатацию с позиции третьего лица. Необходимая для
интерпретации перформативная установка, хотя и допускает регулярные взаимопереходы между
установками первого, второго и третьего лица, однако в целях измерения она должна быть подчинена
единственной из них, а именно объективирующей установке. Другая проблема состоит в том, что в речь,
констатирующую факты, закрадываются ценностные суждения. Эти трудности можно свести к тому, что
теоретические рамки, в которых проводится эмпирический анализ повседневного образа действий, должны
быть концептуально связаны с относительными рамками, в которых повседневность интерпретируется
самими ее участниками. Их интерпретации связаны, однако, с притязаниями как на когнитивную, так и на
некогнитивную значимость, в то время как теоретические предложения (пропозиции) соотносятся только с
истиной < > (2 с. 41-45)
Короче говоря, любая наука, которая позволяет объективировать значения в качестве части своей
предметной области, должна учитывать методологические последствия, связанные с принятием на себя
интерпретатором
868
роли участника, — не «придающего» значения наблюдаемым вещам, но долженствующего эксплицировать
уже «данные» значения объективаций, которые можно понять, только исходя из коммуникативных
процессов. Эти последствия как раз и угрожают той независимости от контекста и ценностной
нейтральности, которая представляется необходимым условием объективности теоретического знания. (2,
с. 46)
Рациональные предпосылки интерпретации
Позвольте мне сперва упомянуть один аргумент, который, будучи приведен в деталях, мог бы показать, что
интерпретаторы в силу своей неизбежной вовлеченности в коммуникативный процесс, хотя и теряют
преимущество безучастного наблюдателя или третьего лица, однако по той же самой причине располагают
средствами для того, чтобы изнутри обеспечить для себя беспристрастную позицию. Парадигматическим
значением для герменевтики обладает толкование некоего передаваемого по традиции текста. Сначала
интерпретаторы будто бы понимают фразы, принадлежащие автору такого текста; затем они, к своему
смущению, осознают, что текст понят не подобающим образом, то есть не настолько хорошо, чтобы они в
случае необходимости смогли ответить автору на его вопросы. Интерпретаторы видят в этом признак того,
что текст был ими соотнесен еще с каким-то другим контекстом, нежели тот, в который он на самом деле
вплетен. Они вынуждены пересмотреть достигнутое понимание. Такого рода коммуникативным
затруднением отмечается исходная ситуация. Затем они, молчаливо полагая, что имеет место то или иное
положение дел, что имеют силу определенные ценности и нормы, что определенные переживания могут
быть приписаны определенным субъектам, стараются понять, почему автор помещает в свой текст те или
иные утверждения, придерживается определенных договоренностей или же их нарушает, и почему он
выражает те или иные интенции, склонности, чувства и т.п. Однако лишь в той мере, в какой
интерпретаторы раскроют также и основания, которые позволяют высказываниям автора выглядеть
рациональными в его глазах, они смогут понять, что имел в виду автор.
Таким образом, интерпретаторы понимают значение текста лишь в той мере, в какой им удается постичь,
почему автор чувствовал себя вправе высказывать (в качестве истинных) определенные утверждения,
признавать ( в качестве правильных) определенные ценности и нормы, выражать (в качестве правдивых)
определенные переживания, либо приписывать их другим. Интерпретаторы должны прояснить тот контекст,
который автор, по-видимому, предполагал как общеизвестный для современной ему публики, коль скоро
теперешние трудности с этим текстом не проявлялись во времена его написания, во всяком случае с такой
настойчивостью. Этот образ действий основывается на обнаруживаемой во всех высказываниях
имманентной рациональности, с которой интерпретаторы считаются, поскольку они приписывают эти
высказывания субъекту, чья вменяемость до поры до времени не вызывает у них сомнений. Интерпретаторы
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
449 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
449
не могут понять семантическое содержание текста, если для них самих те основания, которые в исходной
ситуации сумел бы, в случае необходимости, привести автор, не обретают наглядности.
869
Однако далеко не безразлично, являются ли эти основания разумными или только считаются таковыми —
будь то основания, приводимые при констатации фактов, при утверждении норм и ценностей или при
выражении желаний и чувств. Поэтому интерпретаторы даже не могут ни представить себе, ни понять такие
основания, не оценивая их, хотя бы косвенным образом, в качестве оснований, то есть не высказываясь о
них положительно или отрицательно. Возможно, интерпретаторы оставляют определенные притязания на
значимость открытыми и решаются, в отличие от автора, не считать, что на определенные вопросы ответы
уже получены, а отставляют их в сторону как нерешенную проблему. Но основания могут быть поняты
лишь в той мере, в какой они принимаются всерьез и оцениваются в качестве оснований. Поэтому
интерпретаторы могут пролить свет на значение какого-нибудь темного выражения только тогда, когда они
объяснят, как эта темнота возникла, то есть почему те основания, которые мог бы привести автор в своем
контексте, для нас уже не столь безоговорочно ясны и убедительны.
В известном смысле все толкования являются рациональными. В процессе понимания, а следовательно, и
оценки оснований интерпретаторы не могут не принимать во внимание стандарты рациональности, то есть
те стандарты, которые они сами рассматривают как обязательные для всех участников коммуникации,
включая и автора с его современниками (поскольку те могли бы вступить и вступили бы в коммуникацию,
возобновляемую интерпретаторами). Конечно, такая, как правило, скрытая ссылка на якобы универсальные
стандарты рациональности, даже если она в известной степени неизбежна у самоотверженного, одержимого
стремлением к пониманию интерпретатора, еще не является доказательством разумности предполагаемых
стандартов. Но основополагающая интуиция, подсказывающая всякому компетентному участнику
коммуникации, что его притязания на истину, на нормативную правильность и на правдивость
высказываний должны быть универсальными, то есть при надлежащих условиях приемлемыми для всех, —
дает все же повод бросить краткий взгляд на формально-прагматический анализ, который
сосредоточивается на всеобщих и необходимых условиях значимости символических выражений и
действий. При этом я имею в виду рациональное реконструирование ноу-хау владеющих языком и
дееспособных субъектов, которым доверено производство значимых высказываний и которые доверяют
самим себе в том, чтобы по крайней мере интуитивно проводить различие между выражениями, имеющими
силу и не имеющими таковой.
Здесь располагается область таких дисциплин, как логика и метаматематика, теория познания и теория
науки, лингвистика и философия языка, этика и теория действия, эстетика, теория аргументации и т.д.
Общая для всех них цель состоит в том, чтобы отдать отчет в дотеоретическом знании и интуитивном
обладании системами правил, на которых основаны порождение и оценка символических выражений и
операций <...> Поскольку в ходе рационального реконструирования выясняются условия значимости
высказываний, оно может объяснить и отклоняющиеся случаи, а опираясь на этот косвенный
законодательный авторитет, взять на себя и выпол-
870
некие критической функции. В той мере, в какой рациональные реконструкции проводят различие между
отдельными притязаниями на значимость также и по ту сторону привычных традиционных пределов, они
могут даже устанавливать новые стандарты анализа и тем самым принимать на себя конструктивную роль.
И насколько мы преуспеем в анализе наиболее всеобщих условий значимости, настолько рациональное
реконструирование сможет притязать на описание универсалий и тем самым на производство
конкурентоспособного теоретического знания. На этом уровне на передний план выходят слабые
трансцендентальные аргументы, которые призваны доказать неизбежность, то есть неустранимость
предпосылок, связанных с релевантными практиками.
Именно эти три признака (критическое содержание, конструктивная роль и трансцендентальное
обоснование теоретического знания) иногда склоняли философов к тому, чтобы возлагать на некоторые из
реконструкций бремя притязаний на окончательное обоснование. Поэтому важно сознавать, что все
рациональные реконструкции, как и прочие типы знания, имеют лишь гипотетический статус. <...> Поэтому
они нуждаются в дальнейших подтверждениях. Однако правомерная критика всех априорных и сильных
трансцендентальных притязаний не должна препятствовать смелым попыткам подвергнуть испытанию
результаты рациональной реконструкции тех компетенций, которые предполагаются в качестве базисных, и
косвенно проверить их, применяя в эмпирических теориях. (2, с. 48-53)
ЖАК ДЕРРИДА. (1930-2004)
Ж. Деррида (Derrida) — известный французский философ, представитель постструктурализма и
постмодернизма. Преподавал в ряде ведущих учебных заведений Франции — Сорбонне, Высшей
нормальной школе, Международном философском коллеже, работает в Школе высших исследований в
области социальных наук, в университетах США. Новизна его философской позиции определялась прежде
всего новым прочтением философских и литературных текстов на основе деконструкции (латинский
перевод греческого слова «анализ») — приема расслоения, разборки и реконструкции лингвистических,
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
450 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
450