Марголис Дж. Личность и сознание. Перспективы нередуктивного материализма

Подождите немного. Документ загружается.

или клонирования); (3) обладая лингвистической способностью, личности, как бы они ни

индивидуализировались и ни отождествлялись, обнаруживают себя как личности только

благодаря определенным абстрактным функциональным свойствам; (4) их существование в

физическом воплощении определяется существованием воплощающих тел, тождественность

и природа которых не является ни достаточным условием существования личности, ни

необходимым условием тождества личности; (5) если личности обнаруживаются через

согласованное функционирование состояний чувств и лингвистических способностей, то

тогда допустимо утверждение, что в одном и том же теле может находиться одновременно

множество личностей. Короче говоря, если конкретные личности, воплощенные в некотором

теле (способном поддерживать функциональные атрибуты чувств и лингвистической

способности), могут быть идентифицированы при помощи некоторого выделяющегося

образца функционирования состояний чувств и лингвистических способностей, то тогда

телесное тождество может быть необходимым условием идентификации личности, не будучи

необходимым условием самого тождества личностей.

Это объясняет, например, слабость утверждения Бернарда Уильямса [1957], будто «телесное

тождество» всегда является необходимым условием тождества личностей, если «телесное

тождество» предполагает пространственно-временную непрерывность». Аргументация

Уильямса опирается на кажущуюся аномальность допущения одинаковых для двух

различных личностей изменений, благодаря которым, если одна из них (по предположению)

является тождественной некоторой прежде существовавшей личности, то другая также

должна трактоваться как тождественная этой личности. Как пишет Уильямс, некто Чарлз,

претерпев «радикальное изменение характера», проснувшись, утверждает, что он «вспомнил

свидетельства определенных событий и поступков», уникальные для «истории жизни... Гая

Фокса». Уильямс доказывает (вполне корректно), что «логически невозможно, чтобы два

различных человека адекватно вспомнили содержание бытия человека, который сделал А или

увидел Е; однако логически допустимо, чтобы оба они претендовали на воспоминание

содержания бытия этого человека...».

366

Отсюда Уильямс заключает, что «на-с ничто не заставляет принимать описание Чарлза как

его существования, тождественного Гаю Фоксу». Но нас ничто пока не заставляет и отрицать,

что Чарлз тождествен Гаю Фоксу. Уильямс предлагает далее рассуждение, согласно

которому «мы не должны удовлетворяться этим [предпочтительным] описанием»: «Если

логически возможно то, что Чарлз претерпел описанные изменения, то тогда логически

возможно и то, что такие изменения претерпел одновременно некоторый другой человек.

Например, в подобных условиях могут оказаться Чарлз и его брат Роберт... Но оба они не

могут быть Гаем Фоксом. Если бы это было возможно, Гай Фоке должен был бы находиться

сразу в двух местах, что абсурдно. Более того, если они оба тождественны Гаю Фоксу, то они

должны совпадать друг с другом, что тоже абсурдно... Вместо этого мы могли бы сказать, что

один из них был идентичен Гаю Фоксу, а другой— подобен ему. Но это будет совершенно

бесплодным маневром, так как, по предположению, не существует принципа,

определяющего, какое описание должно применяться к кому-то из них».

Теоретически допустимо следующее: если личности (как культурные сущности) суть знаки

некоторого типа, то вполне возможно, чтобы Чарлз и Роберт, отличающиеся друг от друга

личности, были, по предположению, знаками одного и того же типа личности—того же

самого типа личности, к которому принадлежал Гай Фоке. Как два различных оттиска

дюреровской «Меланхолии I» принадлежат одной и то же гравюре (ее типу), так и Чарлз,

Роберт и Гай Фоке суть личности одного типа. Здесь нет непоследовательности. Но если в

согласии с фактами Чарлз и Роберт оба помнят то, что значит «быть человеком, который

сделал А или видел Е», то тогда они должны быть различными знаками одного и того же типа

личности. Когда допускается, что перевоплощение (если оно вообще возможно) сохраняет

уникальность, то не должно возникать противоречия в утверждении, что Чарлз представляет

тот же самый знак личности, что и Гай Фоке. Здесь мы нуждаемся лишь в подходящей

причинной связи уникальных историй Фокса и Чарлза — так, чтобы «каждая» представляла

один и тот же знак на различных стадиях единственного жизненного пути (старение

367

и пр.) и так, чтобы каждая, будучи знаком одного и того же типа, представляла фазы

жизненного пути уникального знака—личности (token-person). Таким образом, Уильямс

просто ошибается, заключая, что условия предлагаемого им примера противоречивы.

Однако он приходит к следующему двусмысленному заключению: «Необходимым условием

предполагаемой идентификации на бестелесных основаниях является то, что на некоторой

стадии она апеллирует именно к телесным основаниям. Поэтому абсолютное отрицание

телесных оснований при рассмотрении критериев тождества личности несостоятельно...» С

этой точки зрения «телесные свойства» связаны с критериями тождества личностей потому,

что они обеспечивают необходимые условия существования личности. Но они не дают и не

должны предусматривать критерии тождества личностей в том смысле, что определения

согласованности или несогласованности множества интенциональных психических

состояний, приписанных некоторой личности, воплощенной в данном конкретном теле,

могут оправдать наше заключение о том, что эта личность тождественна (по типу) личности,

воплощенной в другом теле, или же отличается от нее. Вспомним, что отдельные оттиски

одного и того же типа гравюры должны мыслиться как одна и та же гравюра, что они могут

существовать одновременно, могут «перевоплощать» гравюру в разные времена,

обнаруживая при этом значительно различающиеся физические свойства.

Сказанное здесь о гравюрах касается и личностей, хотя то, что отличает одну и ту же гравюру

(экземпляры которой печатаются обычно с общей матрицы в авторизованных условиях) и

одну и ту же личность (характеризуемую определенным специфическим комплексом

состояний уверенности, поступков, воспоминаний и т. п.), совершенно несравнимо. Если на

основе какой-то теории допустить, что при клонировании можно обеспечить копии

характерными наборами психических состояний, отличающими именно данную личность, то

тогда независимо от дальнейших расхождений в мышлении и поведении оригинала и его

копий первый и последние вполне приемлемо рассматривать как альтернативные знаки

одного и того же типа личности. Последний вопрос выступает здесь как эмпирический,

связанный, вероятно, более всего с технологией, нежели

368

с требованиями перевоплощения. Тем не менее мы обеспечили концептуальную схему для

учета таких возможностей, по-видимому исключаемых подходом Уильямса. Легко понять,

что известные затруднения, возникающие при анализе явлений трансплантации и

расщепления мозга, могут быть разрешены сходным образом (ср. Газзанига [1970]; Пуччетти

[1973]). Скажем, если сильно «нарушена» память в различных частях полушарий мозга (Роуз

[1972]), вполне можно представить, что и при этом будут производиться знаки одной и той

же личности (ср. Визи [1974]).

Однако главное в обсуждении тождества личности— это теоретическое согласование

следующих двух различных элементов: (а) того, что образует отличительную

функциональную сеть конкретной личности, и (б) тех услоаий, при которых некоторая

конкретная реализация такой сети может быть приписана действительной личности. Чтобы

говорить о конкретной личности, следует идентифицировать конкретное тело, в котором она

должна быть воплощена. В этом смысле тождество личности определяется путем

идентификации воплощающего ее тела. Но если то, что отличает одну личность от другой,

есть определенная организация сети ее интенциональных состояний, то тогда нет нужды

ограничивать ее тождество конкретным воплощением лишь в силу того, что указанная сеть

представлена конкретным знаком, воплощенным в конкретном теле. Не доказано, например,

что интерпретация феномена множественной личности (ср. Принс [1903]; Тигпен [1957]) или

феномена расщепления мозга не может быть корректно осуществлена в рамках концепции

многих личностей, обладающих одним и тем же телом. Уже одно это показывает, что ссылка

на воплощающее тело фиксирует возможность идентификации личности, но не критерий ее

тождественности (вопреки Шумейкеру [1959]). Все сказанное выше, однако, не равносильно

призыву рассуждать о личностях, не предполагая вообще никакого критерия их тождества

(вопреки Пар-фиту [1971]).

Культурные сущности отождествимы экстенсионально потому, что их идентификация

необходимо связана с идентификацией некоторого тела (в котором они, по предположению,

воплощены). Однако их идентификация как вида сущностей основывается на определении

функ-

369

циональных и интенциональных свойств этих сущностей. Например, отождествление

экземпляров одной и той же гравюры зависит от условий и авторизованного использования

печатающей матрицы и от основательности рассмотрения в чем-то различающихся

конкретных отпечатков как альтернативных знаков одного типа. Эта процедура, очевидно,

согласованна и вовсе не исключает рассмотрения и учета видов физических свойств. Так же

обстоит дело и с личностями. Если возможно сформулировать программу для различения

состояний сознания конкретной личности (вроде машинной программы), то тогда нельзя

отрицать возможность различных знаков одной и той же личности. Здесь не нужно

предполагать существование конечной машинной программы, которую можно было бы

применить к живым человеческим существам, и даже не нужно отрицать, что виды

физических свойств существенны для различных знаковых представлений одной и той же

личности. Таким образом, решение проблемы тождества личности неожиданно опирается на

схему отождествления, общую для всех культурных сущностей независимо от того, обладают

они сознанием или нет.

Помимо сказанного выше, проведенные различения также утверждают континуум

эмерджентных изменений в переходах от неодушевленного к личностному и их

плодотворность для понимания единства науки. Схематично мы можем отметить следующие

переходы: от законоподобных универсалий к вероятностным законам, от нетелеологического

к телеологическому, от функционального к интенциональному, от интенционального к

интенсиональному. Основные характеристики этих переходов еще должны быть

рассмотрены.

Глава 13 Действие и идеология

Итак, мы видели, что, согласно нередуктивной теории, (1) личности не являются природными

сущностями, хотя они, будучи воплощены в физических телах, обнаруживают естественные

свойства так же, как и культурно-эмерджентные свойства, и (2) их нельзя ин-

дивидуализировать и идентифицировать таким же способом, как индивидуализируются и

идентифицируются их тела, хотя их идентификация зависит от их отождествления с тем или

иным телом. Отсюда вытекают два следствия социального порядка: (а) альтернативные, но в

других отношениях согласованные критерии индивидуализации и отождествления личностей

должны опираться на оправданное приписывание личной ответственности в моральных и

связанных с ними контекстах (ср. Парфит [1971]; Т. Нагель [1970]; Уильямс [1976]); (б) не

существует каких-либо сугубо природных норм поведения и жизни, которые можно было бы

оправданно рассматривать как объективные и адекватные руководящие принципы поведения

всех личностей (ср. Марголис [1975Ь]).

Тем не менее личности были охарактеризованы как сущности, способные следовать

правилам, в частности лингвистическим, и потому способные к самореференции, к

обдуманному и ответственному поведению. Даже приписывание психических состояний и

действий существам, обладающим чувствами, но не владеющим языком, зависит от

эвристического использования лингвистической модели, которая дополняется приемлемой

теорией целесообразной жизни данного вида существ. Из этой теории, охватывающей как

человека, так и животных, вытекает определенная согласованность или рациональная связь,

объясняющая разнообразные собы-

371

тия, в которых играют центральную роль интенции, восприятия, желания, состояния

уверенности и действия. Приемлемая модель согласованности налагает ряд ограничений на

конкретные приписывания.

Во-первых, приписывание обычных психических состояний может производиться только на

базе соответствующего наблюдаемого поведения (ср. Витгенштейн [1963]). Во-вторых, и это

приписывание, и приписывание различных проявлений обусловленного чувствами поведения

контролируется одной и той же моделью, поэтому описание обусловленного чувствами

поведения предполагает независимое определение психических состояний (ср. Армстронг

[1968]). В-третьих, как бы ни были изменчивы и недостаточны проявления когнитив-ности,

воли, аффектов и действий, для них должна предусматриваться модель минимальной

рациональности (ср. Рандл [1972]; Кенни [1963]). И, в-четвертых, конкретные приписывания

психических состояний должны удовлетворять некоторому минимуму концептуальных

требований (ср. Мейленд [1970]). Например, не имеет смысла говорить о стремлении к тому,

что является невозможным или уже достигнутым, о состоянии уверенности, которое

противоположно собственным желаниям или противоречит поведению. Концептуальные

связи, управляющие приписыванием психических состояний и приписыванием действий,

просто неразрывны.

Вдобавок к этим весьма общим ограничениям для каждого вида живых существ должна быть

построена (на эмпирических основаниях) определенная видо-ти-пическая модель,

позволяющая согласованно упорядочить рассматриваемые типы способностей восприятия,

аффективных установок, понятий и т. .п. Оказывается, что одной из центральных

характеристик этой модели выступает благоразумность. В ее рамках переходы живых

существ через эволюционные стадии поведения — сначала наделенного чувствами, хотя и в

значительной мере инстинктивного, затем разумного и импровизационного и, наконец,

лингвистического—рассматриваются как приспособительные в том смысле, что все виды

чувствующих существ проявляют, по крайней мере в типичных ситуациях, минимальную

рациональность в предпочтениях сохранения жизни, избегания боли, обеспечения пищей,

укрытием и территорией, самозащи^ ты и защиты потомства, удовлетворения сексуальных

372

потребностей и т. п. При этом должна быть не просто определенная соизмеримость

восприятии, желаний, намерений и действий живых существ. Эта соизмеримость должна

быть детально раскрыта для всех периодов их жизни, должна представлять все их видо-

типические благоразумные интересы. Иначе говоря, следует допустить, что чувства суть

продукты эволюции, поддерживающие выживание индивидов и видов (ср. Пиаже [1971];

Стенхауз [1974]; Сколимовски [1974]).

Однако на уровне человека модель чисто благоразумного поведения становится

неадекватной. Во-первых, приписываемые благоразумные интересы целиком детер-

минированы, не будучи детерминирующими (например, как долго, каким образом и в каких

условиях должна сохраняться жизнь индивида?). Во-вторых, они подчинены интересам более

высокого порядка, которые могут подавлять первые или даже заставлять отказываться от них

без утраты рациональности. (Например, это имеет место в случаях стремления к достижению

некоторого идеала, самопожертвования или самоубийства.) В-третьих, определенная

форма благоразумных интересов не должна, а в некоторых обстоятельствах, несомненно, и не

будет согласовываться с видо-типическими или просто статистическими регулярностями.

(Например, мнение о том, что ожидаемая продолжительность жизни усредненного индивида

должна расти, несмотря на постоянное усиление загрязнения окружающей среды.) В-

четвертых, доктринерские и идеологические споры о предпочитаемых жизненных нормах

совместимы с определяемыми благоразумными интересами (особенно выживания видов),

хотя часто несовместимы между собой. (Например, дискуссии утилитаристов и их против-

ников, касающиеся справедливости и наказания.) В-пятых, остается открытым вопрос об

оправдании поведения: что следует удовлетворять—конкретные желания как таковые или

конкретные благоразумные интересы как таковые? (Например, должен ли человек предпочи-

тать справедливое распределение благ даже ценой некоторого личного ущерба своим

благоразумным интересам?) Однако принципиальная причина того, почему нельзя

предполагать, будто личности адекватно руководствуются только благоразумными

интересами, просто заключается в том, что они, будучи культурно-эмерджентными

сущностями, способны произвольно из-

373

менять условия своего выживания и, следовательно, из

-менять то, что они считают

приемлемыми благоразумными ограничениями. В силу этой причины все эволюционистские

и якобы утилитаристские этические системы или в конечном счете несостоятельны, или

представляют собой форму выражения скрытых (догматически принимаемых) нормативных

предпочтений (ср. Флю [1967]; Уильям [1973а]). Это заставляет обратить. внимание на

трудность или даже невозможность абсолютно достоверного объяснения нормативности

человеческого поведения.

Личности, следовательно, являются внеприроднымв сущностями. Они существуют только в

культурных контекстах и распознаются как личности только благодаря их владению языком

и другими связанными с ними способностями (ср. Поппер [1972а]; [1972Ь]; Джарви:

[1972]). К этим «другим способностям» относится прежде всего способность изменять

интересы и направление активности в силу случайных и изменчивых доктриналь-ных

убеждений. Эта уникальная способность налагает определенные ограничения на

объясняющие модели.. Она требует допущения причинных факторов, связанных со сферой

языка, и принятия объяснений, логически отличающихся от причинных объяснений. (Мы еще

вернемся к этому вопросу.) Однако, поскольку эта уникальная способность признается,

перспективы так называемого единства науки (Нейрат и др. [1955]) оказываются более чем

неясными. Различие между так называемыми социальными, историческими или психо-

логическими науками и науками естественными, между Geisteswissenschaften и

Naturwissenschaften ' (Дильтей [1961]) кажется хорошо обоснованным, хотя и не влечет за

собой допущения привилегированных когнитивных способностей, подобных эмпатии

(Дильтей; Уинч [1958]; ср. Джарви [1970]), или особых «исторических законов» гегельянцев

либо марксистов (ср. Поппер-[1957]). Тем не менее эмпатия может символизировать

логическую специфику интенциональных феноменов в культурных контекстах (ср. Гадамер

'[1976]), а исторические законы—целенаправленный порядок интенсионально значимых

феноменов для преследующих свои-характерные интересы людей (ср. Хабермас [1971]:,

То есть «науками о духе» и «науками о природе». — Ред-374

Бернстайн [1976]; Тимпанаро '[1975]). Здесь не возникает никакого «концептуального

скандала», нет даже утраты единства науки, а есть крах редукционизма в движении к этому

единству.

То, что нам требуется,—это теория, согласовывающая свободу и детерминизм в рамках

представлений о биологической эволюции и эмерджентности культуры. Конечно, свобода

есть качество, присущее владеющим языком существам (хотя она имеет очевидный пове-

денческий аналог у высших животных), но это качество, как подтверждается исследованиями

обучения первому языку, должно определяться предлингвистическими способностями к

поиску новых решений. Личности, как мы видели, имеют физическое воплощение, из-за чего

их характерные способности—фактически их свобода— должны специфическим образом

обусловливать действие чисто физических причин (ср. Поппер [1972]).

Существование предлингвистического фактора, способствующего повышению пластичности

поведения наделенных языком существ, строго подтверждено исследованиями этологов.

Конрад Лоренц [1965], опираясь на результаты широкого сравнительного анализа, заметил,

что «истинно «новые» черты обучения... развиваются только у очень немногих животных».

Суть этого замечания в том, что «новое» поведение появляется только там, где имеет место

дефицит или «разрыв» в инстинктивном поведенческом приспособлении. Д. Стен-хауз [1973]

поясняет: «Это могло бы происходить вследствие недостаточности генетического «кода»

поведения в соответствующих условиях. Конечно, совершенно необязательно постулировать

простое взаимнооднозначное соответствие между генами, с одной стороны, и элементами

поведения — с другой, так, что некоторый ген должен «дать осечку», прежде чем взамен

первоначального, инстинктивного элемента поведения появится новый элемент, связанный с

обучением. Реальная ситуация, по-видимому, сложнее и запутаннее из-за «дефицита»,

проявляющегося, возможно, в плейотропном эффекте 'генетического взаимодействия. Тем не

менее простая модель представляет то, что требуется причинно: отсутствие какой-либо

генетической и/или эпигенетической конфигурации исходно определяет элемент поведения,

который должен быть отброшен. Таким образом, благо-лрнятная возможность научиться

чему-либо новому не-

375

посредственно определяется с этой точки зрения предшествующим генетическим или

онтогенетическим изменением. Это и есть эволюционное изменение».

Стенхауз постулирует «-Р-фактор», «создающий скачок», обусловливающий развитие

разума, или способности контролировать поведение, которая «упорядочивает инстинкт и,

следовательно,обучение»,«способности контролировать и направлять инстинкт и,

следовательно, обучение». Новизна и перспективность этой точки зрения определяются

рассмотрением обучения на таких уровнях, которые попадают в область сложных инстинк-

тивных механизмов. Особенностью постулируемого механизма, который объясняет заметное

ускорение «фено-типических (поведенческих) инноваций» на фоне «медленных процессов

генетического изменения», является то, что он должен «умножать» адаптивную ценность

обучения.

В этом смысле Лоренц следующим образом рассуждал о высших приматах и семействе

китовых: «Диссо-циированные или, более точно, неассоциированные мускульные

сокращения всецело находятся в распоряжении пирамидальной системы и, следовательно,

могут быть непосредственно и независимо активированы нашей волей. Они являются сырым

материалом, который моторное обучение располагает в последовательность,. подобную

бусинкам на нити, сплавляя его в умелое движение... Возможное объяснение [ловкости

китов], которое я предлагаю, заключается в том, что предками китов были во времена их

перехода к жизни в воде плотоядные животные, наделенные сравнительно высокоразвитым

мозгом и способностью к произвольному движению. И когда давление естественного отбора

коснулось развития совершенно новой для земных животных моторики, некоторые из этих

животных вместо того„ чтобы выработать новые филогенетические адаптивные

фиксированные моторные образцы, реализовали более высокое развитие произвольных

движений, которые... могли быть направлены на какую-либо цель, включая эффективную

технику плавания. Это должно объяснять. способность водных млекопитающих, например

выдр,. морских львов и китов, производить удивительное многообразие вновь созданных

элегантных и ловких движений во время их «игр»».

Аналогично и врожденные навыки, считает Стен-376

хауз, должны предполагать Р-фактор, ибо иначе, без. компенсирующей изменчивости и

необходимой мотивации, результаты поведения будут обескураживающими' (ср. Биттерман

[1965]). Стенхауз заключает: ««Произвольное» действие можно совершить лишь постольку,

поскольку нельзя выполнить непроизвольное. Такого рода «невыполнимость» есть

специфическая функция-Р-фактора эволюционирующего разума».

Можно предположить, что лингвистическое поведение—и мимическое, и звуковое—

определяется Р-фак^ тором и как раз такими «неассоциированными мускульными

сокращениями», которые объясняют возникновение самого разума. Стенхауз кратко отмечает

это, но в признании видо-специфической способности склоняется, не аргументируя, к

нативизму Хомского (Хомский [1967]).

Вместе с тем суть дела в том, что «видо-специфиче-ская способность к языку» как таковая не

является врожденной. Исследуя именно эту двусмысленность, мы пришли к заключениям,

что личности физически воплощены, но культурно-эмерджентны, что их специфическое

поведение нельзя объяснить целиком и полностью, не допуская причинных факторов

лингвистического характера. Это является достаточно сильным следствием допущения

(Селларс [1963а]) нередуцируемости интен-ционального и (вопреки Селларсу)

нередуцируемости лингвистических способностей человека. А это значит, что не может быть

«природных норм», управляющих поведением человека. Не только классификация пред-

ставителей вида Homo sapiens внутренне неадекватна, чтобы служить основанием норм,

свойственных возникающим благодаря культуре человеческим личностям,. но и определение

человека как животного не предполагает какой-либо сложной функции в широком аристоте-