Лоуэнталь Дэвид. Прошлое

Подождите немного. Документ загружается.

концептуального котла психоаналитических откровений, «подобно метаморфизирован-ным

фигурам фрейдистского пантеона». Все прошлые события только теперь обретают смысл.

Таким образом, автобиография — это «описание человеком того, что его предшествующие Я

сочли достойным запоминания», результат диалектической игры «нынешнего и прошлого Я, в

результате которой изменились и то, и другое». Психоаналитик рассматривает себя как

«ассистента автобиографа», который может «обратить его внимание на тенденции,

направленные, как правило, либо в сторону самоосуждения, либо в сторону самооправдания,

и провести различие между подлинным голосом [пациента] и усвоенными имитациями других

голосов, как правило, исходящих от его предков».

Однако подобный пересмотр происходит столь же неосознанно, как и забывание.

Прославленная память Джона Дина подсознательно

Crick. Orwell and biography.

Berger. Invitation to Sociology. P. 75, 71.

Linton. Transformations of memory. P. 88,

Ньюмен Джон Генри (1801—1890), английский религиозный деятель, мыслитель и эссеист, лидер Оксфордского

движения, после обращения в католичество — кардинал. В ответ на обвинение британского писателя Чальза Кингзли в

том, что римский католицизм индифферентен к вопросам истины, опубликовал в 1864 г. книгу «Apologia pro Vita Sua», в

которой повествует о собственном духовном развитии. Данная работа представляет значительный интерес как

религиозное и как литературное произведение. — Примеч. пер.

Berger. Invitation to Sociology. P. 76, 77. См.: Hankiss. Ontologies of the self: on the mythological rearranging of one's life-

history; Gagnon. On the analysis of life accounts.

Rycroft. Analysis and the autobiography. P. 541.

327

трансформировала реальные события в то, что он сам чувствовал и чего желал. Его воспоминания,

как и память всякого другого, были искусственно сконструированы, срежиссированы и

сконцентрированы на нем самом.

В отличие от схематизированного ландшафта функциональной памяти, события, вспоминаемые с

волнением, зачастую оказываются даже более выразительными, чем тогда, когда они

переживались впервые. Точно так же, как мы забываем или замалчиваем события, которые

изначально оставили нас равнодушными, мы преувеличиваем те события, которые нас затронули.

Память ошибочно может представить нам некую местность как однообразно заледеневшую и

продуваемую всеми ветрами насквозь, если самым ярким ощущением относительно нее окажется

сильнейшая метель, в которую нам доведется там попасть. Так, воспоминание о редкостном

снегопаде в Кейптауне в 1926 г., запечатленные на висящих в гостиной фотографиях, могут со-

здать совершенно ложное представление об обычных климатических условиях в этом городе. Мы

маскируем многообразие и сводим бесчисленные более ранние образы к нескольким

доминирующим воспоминаниям, подчеркивая любые впечатляющие характеристики и преувели-

чивая их блеск или тонкость.

Именно такие приемы лежат в основе классического искусства

памяти. Как сказано в одном античном тексте, «когда нам встречаются в повседневной жизни

незначительные, обыденные, банальные события, их редко удается запомнить, поскольку ум не

находится под воздействием ощущений новизны или удивления. Но если мы видим или слышим о

чем-то исключительно низком, бесчестном, необычном, великом, невероятном или смешном, по

всей вероятности, мы запомним такое надолго».

Таким образом, тренировка памяти заключается

в умении сконцентрироваться на наиболее ярких, поразительных, подчас даже гротескных

образах.

В воспоминаниях разные местности обычно становятся похожими друг на друга, за исключением

тех, которые обладают каким-то исключительным своеобразием. Ряд последовательных событий

может слиться в одно или два воспоминания, обладающих рядом общих черт. Так, в

воспоминаниях посетителей все Оксбриджские (Oxbridge) колледжи сливаются в один, Эксмур

(Exmoor) превращается в Дартмур (Dartmoor),

а Южный Дауне и Северный Дауне

воспринимаются как единое целое. Память также может изменить временной порядок следования

событий, представляя их в той последовательности, в какой они должны были появиться. Когда

календарная точность не слишком важна,

Neisser. John Dean's memory. P. 157.

Hunter Ian. Memory. P. 279.

Herennium Ad (C. 86—82 B.C.). Цит. по: Yates. Art of Memory. P. 26; also P. 17—41.

Эксмур — поросшее вереском плоскогорье, охватывающее на северо-запад графства Сомерсета и север графства

Девон, Англия. Ныне национальный парк. Также и известная порода пони.

Дартмур — нагорье на западе графства Девон, Англия. В саксонские времена это был королевский лес. Также порода

пони. — Примеч. пер.

328

даты в памяти сливаются в один калейдоскопический поток — обычно указаний вроде

«давно», или «на днях» бывает достаточно. Вспоминаемое прошлое не является

последовательной временной цепью, но, скорее, множеством отдельных моментов,

удерживаемых в потоке времени. «Можно обладать яркими воспоминаниями о каких-либо

событиях, не будучи в состоянии определить их дату», — высказывает предположение

Зигфрид Кракауер (Kracauer). И чем с большей готовностью мы их вспоминаем, тем более

склонны «ошибаться относительно временной дистанции, отделяющей их от настоящего дня,

или нарушать их хронологический порядок».

Большинство людей:

датирует вещи событиями, а не календарными годами. Они не скажут: «Это случилось в 1930 г.» или «Это произошло в

1925 г.», или нечто вроде того. Скорее, они скажут: «Это случилось на следующий год после того, как сгорела старая

мельница» или «Это произошло после того, как молния ударила в большой дуб и убила фермера Джеймса», или «Это

было за год до того, как случилась эпидемия полиомиелита». Естественно, что воспоминаемые события не следуют

какой-то определенной последовательности... Это всего лишь отдельные частицы, разбросанные то там, то тут.

Образы памяти редко бывают последовательными. Мы располагаем воспоминаемые события,

скорее, по ассоциации, нежели методично движемся во времени вперед или назад. Для нас

прошлое — это нечто вроде «археологического музея, заполненного отдельными фрагмента-

ми,... расположенными без всякой системы».

Тем не менее, ясно, что воспоминания о прошлом, будь то упорядоченные или

расположенные бессистемно, отличаются от того, что происходило реально. Мы не

принимаем воззрения Бергсона, будто бы действие памяти направлено на то, чтобы сохранить

все прошлое целиком, как и взгляды Пенфилда о том, что каждое воспринятое событие может

быть в точности восстановлено. Напротив, течение времени приводит к качественным

изменениям хранящихся в памяти воспоминаний, равно и к их потере. Новые впечатления

постоянно изменяют схемы сознания, которые, в свою очередь, формируют все то, что мы

прежде запомнили. «На протяжение всей нашей жизни мы подвергаем реорганизации

собственные воспоминания и представления о прошлом, — отмечают Пиаже и Инендлер

(Inhendler), — более или менее сохраняя прежний материал, однако добавляя другие

элементы», изменяющие их значение и смысл.

По замечанию Фрейда, «наши детские

воспоминания показывают ранние годы жизни не такими, какими они в действительности

были, а такими, какими они предстали перед нами в последующие годы жизни, когда

формировались воспоминания».

Действительно, каждый случай припоминания изменяет

воспоминания.

Kracauer. Time and history. P. 69. См.: Fraisse. Psychology of Time. P. 161.

Christie. By the Pricking of My Thumbs. P. 174.

Donate. Ruins of memory: archeological fragments and textual artifacts. P. 595.

Piaget and Inhendler. Memory and Intelligence. P. 381.

Freud. Screen memories. 1899. 3:322. См.: Kris. Recovery of childhood memories. P. 56.

329

Рассказ о воспоминаниях также вносит в них некоторые изменения, поскольку «сам акт

говорения о прошлом способствует его оформлению в характерном, но несколько

произвольном языке», — отмечает Дональд Спенс (Spence). Коль скоро однажды они

предстали перед нами в форме рассказа, исходные воспоминания уже никогда снова нельзя

будет пережить, например, как смутные мечты Вордсворта.

Для того, чтобы общаться с

другими людьми в формах связного повествования, мы должны не только переформировать

прошлое, но даже создать новое прошлое. По словам Роя Шафера (Schafer), «аналитик (или

любой другой аудитор в сходной ситуации) не может перенестись на машине времени или

каким-то иным образом в прошлое и посмотреть, что же происходило на самом деле. Вместо

этого он сам налагает на прошлое свою печать тем, что извлекает его из беседы и часто

пересказывает своими словами то, что услышал, иными словами, нарратив формируется в

ходе взаимодействия между ним и нами».

Есть также изменения, которые присущи процессам роста, взросления смены поколений.

Когда мы были детьми, то казалось, что наши родители были совсем не похожи на бабушек и

дедушек. Но по мере того, как мы росли, а наши родители постепенно старились, они стано-

вились все более похожими на своих родителей. После смерти бабушки Пруста, оказалось,

что часть ее черт проявилась у матери. Отчасти это было следствием возраста, отчасти —

сохранения связанных с бабушкой воспоминаний. «Мертвые соединяют живых, которые

становятся теперь их копиями и преемниками».

Образы памяти более ранних периодов, сами

некогда претерпевшие изменения, вытесняют более позднее прошлое.

Баланс между нашей собственной памятью и воспоминаниями других людей с возрастом

также меняется. Мир, в котором доминировали старшие поколения, передал нам в наследство

воспоминания, относившиеся к периодам более ранним, чем простирался наш собственный

опыт. Повзрослев, мы передаем наш опыт следующему поколению, которое может разделить

с нами лишь сравнительно недавний пласт воспоминаний. Детские воспоминания молодежи

постоянно расширяются памятью почти всеведущих взрослых, тогда как пожилые люди, став-

шие теперь единственными свидетелями ранних лет предыдущего поколения, пользуются

правом обладания бесспорного знания. Однако их интерпретация последних лет строится на

понимании происходящих событий более молодыми людьми, разделяющими со стариками

общее прошлое.

Память устанавливает связи с различными сегментами времени, ныне не

самостоятельными, оспариваемыми теми, кто помнит

Spence. Narrative and Historical Truth. P. 92, 173, 175.

Schafer. Narration in the psychoanalytic dialogue. P. 33.

Proust M. Remembrance of Tlings Past, 2:796—797 (См.: Пруст. В поисках утраченного времени. Т. 5. Пленница. М.,

1993). См.: Halbwachs. Collective Memory. P. 67.

Kastenbaum. Time, death and ritual in old age. P. 24, 25; Halbwachs. Collective Memory. P. 68, 69.

330

лучше или хуже, и тем самым меняется и содержание прошлого, и степень его достоверности.

Коль скоро протекающие в нашем сознании процессы постоянно реорганизуют память, как можно

доказать, что восприятие прошлого отличается от восприятия настоящего? Пиаже отвечает на этот

вопрос в том духе, что нынешний опыт и восприятия памяти вызывают разные темпоральные

ожидания. Действие беспрестанно стимулирует текущее восприятие, изменяя события

целенаправленно или случайным образом. Но прошлое уже свершилось, и вне зависимости от

того, сколь искаженными или измененными оказываются воспоминания, события остаются

именно такими, какими были, и этого обстоятельства уже не изменить.

Чувство завершенности,

исходящее от ретроспективного знания, неизбежно как в памяти, так и в истории. По выражению

Вальтера Беньямина, человека, умершего в возрасте 35 лет, «в каждый момент его жизни помнят

именно как человека, который умер в 35 лет».

Нам никак не удастся отделить знание о его ранней

кончине от наших воспоминаний о предшествующих годах.

Ретроспективное знание помогает понять, почему память часто разочаровывает. «Образы

прошлого, которые мы вызываем в памяти, устарели, — так это воспринимает Симона де Бовуар.

— Наша жизнь бежит от нас — в ней была свежесть, новизна и цветение. А теперь вся свежесть

устарела».

Воспоминания не соответствуют первоначальным переживаниям. Посетив

Тинтернское аббатство (Tintern Abbey) после пятилетнего отсутствия, Вордсворт сожалел о своей

неспособности вновь пережить непосредственность первого посещения этих мест: «Желание,

чувство и любовь, / Которые не нуждаются в удаленном очаровании, / Приносимом мыслью».

Однако именно размышления, навеянные повторным посещением этих мест, привели к рождению

поэмы. Воспоминания уступают изначальному опыту только в том случае, если мы ждем от них

дословного повторения оригинала. В действительности же, трансформации могут существенно

обогатить память.

Именно благодаря связям, имеющимся между прошлым и настоящим,

воспоминания столь важны для Пруста и для всех нас. «Воспоминаемый образ сочетается с

моментом в настоящем, дающим нам образ того же самого объекта», — поясняет Шаттук. —

Подобно нашим глазам, воспоминания должны все увидеть дважды, а затем эти два образа

сходятся в сознании в единую яркую реальность».

Основная функция памяти не в том, чтобы хранить прошлое, но в том, чтобы адаптировать его

таким образом, чтобы оно обогащало на-

Piaget and Inhendler. Memory and Intelligence. P. 399—404.

Benjamin. The storyteller. P. 100.

De Beauvoir. Old Age. P. 407.

Wordsworth. Lines composed a few miles above Tintern Abbey. 1798. Lines 80—82, 2:261.

Donate. Ruins of memory. P. 580.

Shattuck. Proust's Binocular. P. 47.

331

стоящее и воздействовало на него.

Задачи памяти выходят далеко за пределы простого

воспроизведения прежних переживаний. Память помогает нам их понять. Воспоминания —

это не «готовые к употреблению» копии прошлого, но эклектичная, избирательная их

реконструкция, основывающаяся на последующих действиях и восприятиях и на постоянно

меняющихся кодах, при помощи которых мы различаем, символизируем и классифицируем

окружающий мир. А потому воспоминания отдаленного прошлого, находящиеся вне рамок

мышления, такие как яркие ощущения самого раннего детства, или же не имевшие

последствий в настоящем, как, например, занудные школьные уроки, по-настоящему

утрачиваются.

И тем не менее, мы запоминаем значительно больше, чем требуется для того, чтобы просто

справиться с рутинным течением жизни. Память, похищающая «огонь / Из резервуаров

прошлого, / Во славу настоящего»,

позволяет нам не только покорно следовать за прошлым,

но и строить жизнь, основываясь на предшествующих усилиях, не просто выживать в

сегодняшнем мире, но и постоянно совершенствовать мгновения и дни в плотно скрученной

пряже времени, в которой смертный ум начинает казаться самому себе почти бессмертным.

История

Историк занимается не тем, что просто заполняет пробелы в памяти. Он постоянно проверяет даже те воспоминания,

которые дошли до нас в неизменности.

Йозеф Хаим Йерушалми. Захор: Еврейская история и память евреев

Исследование памяти учит нас, что все исторические источники с самого начала пронизаны субъективностью.

Ян Вансина. Память и устная традиция

История расширяет и совершенствует память за счет того, что пытается истолковать реликвии

и соотнести между собой сообщения очевидцев. В широком смысле слова историческое

сознание относится не только к анналам цивилизации, но и к тем эпохам предыстории, кото-

рые не оставили по себе письменных источников. Однако отсутствие письменных

свидетельств не мешает нам сознавать, что и в дописьмен-

Hunter. Memory. P. 202, 203. «Опыт настоящего не только основывается на прошлом, но настоящее постоянно дает нам

стимулы для того, чтобы обращаться к прошлому» (Kris. Recovery of childhood memories. P. 55). См.: Spence. Narrative

and Historical Truth. P. 98.

Tennyson. Ode to Memory (1830), lines 12—13. P. 211. См.: J. D. Hunt. Poetry of distance. P. 94; Kissane. Tennyson: passion

of the past and the curse of time.

Yrushalmi YosefHayim. Zakhor: Jewish History and Jewish Memory. 1982. P. 94.

Vansina Jan. Memory and oral tradition, 1980. P. 276.

332

ные времена также была своя история. Устные сказания, кино, сказки, произведения искусства

— картины и скульптуры, представляющие или отражающие представления о прошлом —

передают историческое понимание как доисторической эпохи, так и последующих времен.

Даже в обладающих письменностью обществах большая часть информации о прошлом —

если не вся — передается изустно.

У безгласной природы тоже имелись свои исторические достижения. «Камни, деревья,

животные обладают доступным познанию прошлым, но не имеют истории», — рассуждал

Вико, потому что их прошлое не воодушевлено сознательными намерениями.

Тем не менее,

историческое понимание включает в себя и иные сущности помимо человека. Исторической

зоологии, ботанике, геологии и астрономии не хватает мотивирующей силы человеческой

истории, однако приоткрываемое ими прошлое оказывается не менее «историческим».

Действительный масштаб исторического сознания также выходит за пределы истории в

обычном понимании, задавая более широкую перспективу, обширный круг источников и

более емкое понятие истины.

Наше чувство исторического прошлого в меньшей степени

исходит от книг по истории, но в большей степени обусловлено повседневными событиями,

которые мы видим и осуществляем с детства.

Историю не передают по наследству, Ее находят под ногами... История в упругости мяча И в щелканье скакалки.

За пределами и помимо событий, которые он пережил лично. «Всякий» (Everyman) Карла

Беккера (Becker) приукрашивает «слабо различимые образы... событий, о которых говорят,

будто они случились в прежние времена и которые ему самому не известны... Из разнообраз-

ных нитей информации, собранных самым случайным образом, из разных несвязанных между

собой источников... он каким-то образом умудряется, по большей части непреднамеренно,

создавать историю».

Такая история «Всякого» куда более распространена, чем история про-

фессионалов. Согласно оценкам историков и археологов, история продолжает оставаться, по

выражению Розмари Харрис (Harris), «чем-то весьма отдаленным, наполовину вымышленным

предметом, отчасти фактом, отчасти мифом или догадкой».

Berlin. Vico and Herder. P. 29.

Pocock. Origins of the study of the past. P. 215. Жак Ле Гофф предвидит появление «всеобщей истории», которая

«охватывала бы все исследования о человеке и времени» (Le Goff. Nouvelle histoire. P. 11).

Rodgers W. R. Цит. по: Vicky Payne. Taking Ireland's history off the streets // Observer Mag. 2 Dec. 1979. P. 75—77.

Becker. Everyman his own historian. P. 14, 15.

Harris. How to enjoy the first lessons in developing a sense of the past // The Times. 31 Jan. 1973. P. 10. Историческое

сознание расширяют также догадки о незафиксированных письменно событиях, а также о тех, документальные

свидетельства о которых погибли или утрачены, рассуждениями о прошлом, которое могло бы быть, или о про-

333

Понимание прошлого включает в себя все виды исследований. Подобно тому, как различные

уровни памяти сливаются в единое знание, так и гетерогенный исторический материал —

события, отсутствующие в памяти, выходящие за пределы личного опыта, или зависящие от

сообщений других людей — сходятся вместе в познавательных усилиях «Всякого».

Перспективы исторического понимания столь же разнообразны, как и его компоненты. Они

включают в себя то, что иногда третируется как всего лишь миф. «В истории истории миф

выступает как некогда достоверная, но теперь всего лишь никчемная версия человеческой исто-

рии, — отмечает Беккер, — подобно тому, как те ее версии, которые мы теперь считаем

достоверными, когда-нибудь сами попадут в разряд отвергнутых мифов».

При восприятии

прошлого Индии нет «критерия, при помощи которого можно было бы различить миф и

историю... То, что западный человек считает на Западе историей, в Индии будет считаться

мифом,... то, что он называет историей в своем собственном мире, в Индии переживается как

миф».

Предсказатели и жрецы, сказители и менестрели — это тоже историки. Выступая в защиту

«метафорической» истории, Ницше дискредитировал «фактуальную» историю в пользу

мифологических озарений, вдохновляемых драмой или сказанием.

Даже письменная история

может приобретать поэтический, универсальный характер мифа по мере того, как устаревает ее

фактическое содержание. Сегодня мы уже не воспринимаем сочинение Гиббона как описание

римской истории, но, скорее, как яркие размышления по поводу заката и падения человека на

примере Рима времен Цезаря.

Наше чувство истории выходит далеко за пределы одного лишь знания и включает в себя

эмпатическую сопричастность. При создании его собственной истории действия «Всякого»

оказываются «сродни свободе художественного творчества; история, которую он воссоздает в

воображении,... неизбежно оказывается увлекательной смесью фактов и вымысла». При этом на

первый план выходят именно те обстоятельства, которые «по видимости лучше соответствуют его

интересам и сулят наибольшее эмоциональное удовлетворение».

В значительной

шлом, которого не могло быть никогда, как, например, встречи Тамерлана с Жанной Д'Арк, а также, как правило, контр-

фактическими размышлениями (Keller. Time out: the discontinuity of historical consciousness. P. 288—290).

Becker. Everyman his own historian. P. 16.

Panikkar. Time and history in the tradition of India. P. 76. Более язвительный взгляд состоит в том, что «золото прошлого

Индии не доступно рациональному изучению, но только экстатическому созерцанию. Прошлое — это религиозная идея,

скрывающая интеллект и мучительные восприятия, умеряющая напряжение в тяжелые времена» (Nai-paul. India:

paradise lost. P. 15).

Use and Abuse of History. P. 39—42. См.: Ницше Ф. О пользе и вреде истории. С. 198—201. Задача историка состоит не

просто в том, чтобы сделать непонятное понятным, но в том, чтобы сделать понятное непонятным, воссоздать прошлую

жизнь «во всей ее непонятности и тайне... для того, чтобы напомнить людям о неистощимом многообразии

человеческой жизни» (Hayden White. Foucault decoded. P. 50).

Frye. Great Code. P. 46, 47.

Becker. Everyman his own historian. P. 15.

334

степени так же работают и профессионалы — это озарения на основе «внезапного восприятия,

которое постепенно придает смысл обширной области прошлого». Р. У. Саутерн (R. W.

Southern) полагает, что «важнее, чтобы первоначальное восприятие было отчетливым и ярким,

нежели чтобы оно оказалось истинным. Истина значительно легче возникает из ошибки, чем

из неразберихи. Только на основе яркого восприятия может начаться энергичный поиск».

Таким образом, можно сказать, что история — это нечто большее и одновременно меньшее,

чем историческое исследование. Однако различия между ними все не столь велики, как между

памятью и профессиональной психологией. Психологические исследования во многом

полагаются на память, изучению которой некоторые из них непосредственно посвящены.

Центральной же задачей для историка выступает постижение истории, его дисциплина

полностью (как, например, археология) определяется в терминах знания прошлого. Психологи

обычно ограничиваются исследованием тех аспектов памяти, которые поддаются

эмпирической проверке и воспроизводимы в лабораторных условиях, историки же постигают

историю на основе тщательного исследования сообщений о том, что случилось в реальном

мире. Большинство психологов занимаются такой «памятью», которая существенно отли-

чается от обычного понимания этого слова, большинство же историков имеют дело с

прошлым в обычном его понимании. И тем не менее, расхождения между историей как

дисциплиной и историческим знанием, как оно обсуждается в нашем исследовании,

многообразны и существенны.

История и память

Сопоставление этих двух способов соприкосновения с прошлым часто раздражает историков,

«потому что им хорошо известно, что история — это серьезная работа, тогда как

воспоминания кажутся пассивным, нерациональным и неверифицируемым занятием».

История отличается от памяти не только тем, каким образом знание о прошлом приобретается

и подтверждается, но и тем, каким образом оно передается, сохраняется и изменяется.

Мы принимаем память как исходную предпосылку знания, мы строим историю на

основаниях, в которые входят в том числе и воспоминания других людей. Однако, в отличие

от памяти, история не подвержена случаю: она основывается на эмпирических источниках,

которые мы можем отвергнуть в пользу иных версий прошлого. До тех пор, пока я

имплицитно доверяюсь собственной памяти, я должен отказаться от любых претензий на

познание прошлого. Но при отсутствии подтверждающих исторические данные свидетельств

вполне разумным будет поставить их под сомнение.

Southern. The historical experience. P. 771.

Mink. Everyman his or her own annalist. P. 234.

335

Однако четкому проведению такого различения препятствуют их неопределенность и взаимное

пересечение. Как мы уже отмечали, «память» включает в себя сообщения о прошлом из «вторых

рук», т.е. историю. «История» же, в свою очередь, основывается на свидетельствах очевидцев и

других воспоминаниях, т. е. на памяти. Мы относимся к воспоминаниям других людей как к

истории, т.е. как к эмпирически проверяемым данным, подобно тому, как мы иногда поступаем по

отношению к собственным автобиографическим отчетам.

Даже если данные первоначально

получены на основе автобиографических воспоминаний, события внешнего мира — когда

случилось то или иное событие, кто с кем встретился, что из этого получилось в итоге — можно

подтвердить или опровергнуть на основе данных, предоставляемых общественными

инструментами. Мудрый автобиограф сверяет свою память с историческими источниками. Но и

он может полагаться лишь на собственную память в отношении собственных прошлых чувств по

поводу тех или иных событий, ведь только он один посвящен в такое знание. Все, с чем он может

сопоставить эти воспоминания — это его собственные прежние заметки.

Отличить исторические компоненты наших воспоминаний от тех, что относятся к памяти,

чрезвычайно трудно. Если я не сознаю, что часть содержания моей памяти является кусочком

истории, почерпнутым мною у кого-то иного, я prima facie

считаю его истинным, как и все

остальное содержимое памяти. И даже тогда, когда внешние источники удается отличить от

исходных воспоминаний, меня могут вынудить относиться к ним как к историческим данным. В

повседневной жизни мы принимаем то, что нам говорят о происходящих событиях жена, соседи,

коллеги по работе, и большая часть услышанного откладывается в памяти как достоверное. И

лишь тогда, когда в этих свидетельствах обнаруживаются противоречия, или когда они сообщают

нечто невероятное, возникают серьезные сомнения в их достоверности, и мы подвергаем подобное

основанное на памяти знание исторической критике.

История и память различаются, скорее, не столько как разные типы знания, сколько по своему

отношению к знанию. Не только исходные воспоминания, но и все исторические данные, которые

они в себе заключают, обычно считаются твердо установленными и истинными. Не только

исторические, но и мемуарные источники при случае пристально изучаются на предмет их

точности и эмпирической достоверности.

Коллективная природа истории существенным образом отличает ее от памяти. Хотя прошлое,

которое присутствует в моей памяти, я отчасти делю со многими другими людьми, большая его

часть является

Murphy. Our Knowledge of the Historical Past. P. 10—12.

Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. М., 1980. С. 290, 291. Сравнивая ретроспективные отчеты с теми, которые были

составлены в момент проживания события, можно отчасти уменьшить автобиографические смещения акцентов (Kohli.

Biography: account, text, method. P. 71).

Prima facie — (лат.). По первому впечатлению, на первый взгляд. — Примеч. пер.

336

исключительно моим достоянием. Но историческое знание по самой своей природе носит

коллективный характер как в процессе его созидания, так и в ходе воспроизведения. Историческое

знание предполагает групповую деятельность. «Один изолированный индивид не может знать о

прошлом ничего иного, кроме своих личных воспоминаний, — пишет Д. Г. А. Пококк (Pocock),

тогда как — само слово «прошлое», как его понимают историки, уже предполагает наличие

некоего социального комплекса, которое существует достаточно длительно для того, чтобы его

можно было постичь при помощи разума». Для того, чтобы помнить и общаться по поводу

подобного прошлого, необходимы сложные и проверенные временем социальные институты. А

потому «историю нужно изучать как социальную деятельность».

Точно так же, как память подтверждает личную идентичность, история увековечивает

представления группы о самой себе. Для того, чтобы понять, «кто они такие есть и кем могли бы

стать, — отмечает Гордон Лефф (Leff), группы — определяют себя через историю, точно так же,

как индивид определяет себя через память».

В самом деле, дело истории — решающий момент

сохранности социума. «Поскольку все общества организованы... таким образом, чтобы

обеспечивать собственную сохранность», коллективные представления о прошлом способствуют

сохранению наличных условий, а распространение любого типа истории, будь то реальной или

вымышленной, способствует становлению чувства принадлежности к связным, стабильным и

долговременным институтам.

Отличительным признаком исторического знания также является его устойчивость. Если большая

часть воспоминаний погибает вместе со своими носителями, то история потенциально бессмертна.

Действительно, сохранение знания о прошлом — это и есть преимущественная raisons d'etre'

истории: как устные сообщения, так и архивные записи хранятся долго, в противоположность

быстротечности памяти и ненасытности времени. История также в меньшей степени поддается

изменениям, чем память: воспоминания постоянно меняются, следуя за сегодняшними

потребностями, а исторические анналы в определенной степени противостоят искажениям.

Конечно, история так же постоянно подвергается пересмотру, как под воздействием последующих

событий, так и для того, чтобы быть понятной новым поколениям, однако печатная форма со-

храняет письменные источники практически неизменными.

Стабильность истории в значительной мере обязана распространением печатных изданий, однако,

значительная часть знаний о прошлом

Pocock. Origin of the study of the past. P. 211.

Leff. History and Social Theory. P. 115.

Pocock. Origin of the study of the past. P. 211. См.: Shils. Tradition. P. 162ff; Peel. Making history. P. 112, 113.

Raisons d'etre — (фр-). Причина бытия, оправдание существования. — Примеч. пер.

Kelley. Foundations of modern Historical Scholarship. P. 215—233; Einstein. Printing Press as an Agent of Historical Change.

P. 112—115; Goody and Watt Consequences of literacy. P. 57—67.

337

остается неизменной в рукописной и даже в устной традиции. Несмотря на обилие подделок и

ошибок копиистов, многие манускрипты оказываются в достаточной мере надежными

источниками. Устную традицию невозможно сопоставить с предшествующими письменными

свидетельствами, но сохраняющиеся анахронизмы говорят о том, что знания остаются по

большей части неизменными при передаче от сказителя к сказителю.

А те, кто излагает и

воспринимает сказания — устные, рукописные и печатные — относится к ним как

неизменным и достоверным письменным свидетельствам, тогда как от памяти мы постоянно

ждем какого-нибудь подвоха.

Историческое знание также отличается от памяти по характеру повествования о тех событиях

прошлого, которые оставались неизвестными обитателям тех времен. Конечно, подвергшиеся

искажениям по ходу времени воспоминания тоже находят и открывают новые факты.

Подобно историческим данным, воспоминания подвергают прошлое пересмотру на основе

ретроспективного знания. Однако если воспоминания редко подвергаются подобному

пересмотру сознательно, историки намеренно реинтерпретируют прошлое сквозь призму

последующих событий и представлений. Итак, и история, и память способствуют ста-

новлению нового знания, но только история занимается этим открыто и преднамеренно.

История меньше, чем прошлое

Историческое по самой своей природе имеет всеобщий характер. Поскольку эти события

видят и слышат сходным образом много людей, их можно подтвердить или опровергнуть, что

в отношении памяти удается редко. Множество раз бывало так, что доверчивому миру под-

совывали те или иные подделки, но под тяжестью исторических свидетельств в конце концов

удавалось исправить ошибки и разоблачить подделки. Присущий ему публичный характер

делает историческое знание, даже относящееся к весьма удаленным событиям, более досто-

верным, чем воспоминания очевидцев, касающиеся сравнительно недавнего прошлого.

Но, тем не менее, вряд ли когда нам удастся восстановить или изложить подробно хотя бы

малую часть того, что в действительности имело место. Ни один исторический отчет никогда

в точности не совпадает с тем, что реально происходило. Три фактора ограничивают наши по-

знания в этой области: во-первых, необъятность прошлого как такового, во-вторых, различия

между событиями прошлого и сообщениями об этих событиях и, в-третьих, неизбежность

предвзятого отношения к происходящему — в особенности, предвзятости самого источника

сообщения (presentist). Рассмотрим последовательно все три названных препятствия.

Miller J. С. Introduction: listening for the African past. P. 37—49; Goody and Watt. Consequences of literacy. P. 28—

31; Vansina. Oral Tradition. P. 46.

338

Во-первых, никакой исторический отчет не сможет восстановить всех событий прошлого в их

целостности, потому что практически подобная задача равносильна исчерпанию

бесконечности. Даже самые детальные исторические повествования содержат в себе лишь

малую толику того, что в действительности было связано с описываемыми событиями. Уже

один только минувший характер прошлого не позволяет нам осуществить его полную

реконструкцию. Большая часть информации о прошлом никогда не была зафиксирована

письменно, а оставшееся — было по большей части эфемерным. По мнению Герберта Бат-

терфилда (Butterfield), историк должен усвоить «страшную истину — истину о

невозможности истории»:

Едва волочащий ноги пахарь, которого видел Грэй, рядовой из толпы повстанцев при Монмуте

— каждый человек

представляет внутри себя целый мир, таинство личности... — все они не оставили после себя никаких воспоминаний;

единственное, что мы можем знать об этих людях — догадки и предположения. Черты, благодаря которым мы помним

нашего старого друга — его неповторимый смех, то, как он проводит рукой по волосам, его привычку свистеть на

улице, его юмор, — все это мы даже и не мечтаем удержать в истории, подобно тому, как не можем надеяться прочесть

что-нибудь в сердцах полузабытых королей. Память мира — вовсе не прозрачный, сияющий хрусталь, но, скорее, куча

разрозненных фрагментов и лишь несколько прекрасных вспышек света, которые доходят до нас сквозь тьму.

Во-вторых, никакое сообщение не сможет представить нам прошлое таким, каким оно в

действительности было, хотя бы потому, что прошлое — это не сообщение, а ряд событий и

ситуаций. Поскольку прошлого больше нет, мы не можем сопоставить данный отчет с самим

прошлым, но лишь с другими подобными же отчетами о нем. Мы судим о его достоверности

по согласованности с другими сообщениями, но не в коем случае не с самими

происходившими событиями. Исторический нарратив — это не столько изображение того, что

было, сколько повествование о нем. Историк принужден выбирать не из множества того, что

было (res gestae), но из других сообщений о том, что было (historia rerum gestae). В этом

смысле так называемые «первичные источники» стоят ничуть не ближе к реальности, чем

производные от них хроники. А потому ни один процесс верификации знаний о прошлом не

сможет удовлетворить нас полностью: ведь мы принимаем или отвергаем любое сообщение

лишь на основании внутреннего правдоподобия и соответствия другим известным и

считающимся достоверными сообщениям. Короче говоря, мы не может игнорировать

скептические замечания Мюнца (Munz) о том, что «о любом отдельном событии... можно

сказать, что оно было только лишь на том основании, что кто-то считает, что оно было», или

утверждение Леви-Строса о том, что «историче-

Битва при Монмуте — одно из сражений в ходе американской революции, состоялось 28 июня 1778 г. Британскими

войсками командовал Генри Клинтон, а американскими — генерал Ли. — Примеч. пер.

Butterfield. Historical Novel. P. 14—15.

339

ские факты не обладают объективной реальностью, они существуют лишь как...

ретроспективные реконструкции».

Конечно же, это не означает, что отрицается укорененность исторического консенсуса и

коллективной памяти в реальности и их способность давать реальное знание о прошлом. В

самом деле, лишь наше чувство кумулятивного темпорального опыта придает нынешним суж-

дениям какой-то смысл. «Без него не возможно было бы дать ни одного ответа, ни задать ни

одного вопроса, просто потому, что не существовало бы такой вещи, как факт или разумное

рассуждение, — приходит к выводу К.И. Льюис. — Без истинно постигаемого опыта

прошлого и его отношения к будущему, мы не могли бы обладать таким чувством

эмпирической реальности».

Однако, поскольку воспоминания никогда в точности не

совпадают с изначальными событиями, то же самое относится и к историческим сообщениям,

т.е. historia rerum gestae — это совсем не то же самое, что res gestae.

Историки были вынуждены признать наличие эпистемологических ограничений отчасти

потому, что им нужно было представить свою деятельность как согласующуюся со здравым

смыслом. Даже Дж. Г. Хек-стер (Hexter), обычно скептически относящийся к претензиям

своих коллег-историков на научный статус, идет на попятный в своем воображаемом диалоге,

где эта проблема подвергается совершенной триви-ализации:

ФИЛОСОФ (громко и отчетливо): В действительности человек не может познать прошлое. ИСТОРИК (с глупым

видом): Что вы сказали?

ФИЛОСОФ (раздраженно): Я сказал: «В действительности человек не может познать прошлое», и вам прекрасно

известно, черт побери, что это означает,

что предполагает «такого рода знание о прошлом», которое допускает возможность

коммуникации и «достаточно хорошо» для историков, которые должны «заниматься своим

делом» и не лезть в философию.

Такой комментарий сначала признает, а затем просто

отбрасывает проблему.

В-третьих, каким бы коллективным и поддающимся проверке оно ни было, историческое

знание все же неустранимо субъективно и испытывает на себе воздействие предубеждений

как рассказчика, так и аудитории. В отличие от воспоминаний и реликтов, история обычно за-

висит от чьих-то глаз и чьего-то голоса: мы воспринимаем ее глазами толкователя, стоящего

между самими событиями прошлого и нашим их осознанием. Конечно, писаная история

ограничивает тиранию рассказчика тем, что открывает аудитории доступ к оригинальным

источникам: коль скоро отдаленные предшественники могут общаться с нами своими

собственными словами, мы, в отличии от обитателей бес-

Munz. Shapes of Time. P. 184—185, 204—213, 209; Levi-Strauss Claude (1965). Цит. no: ibid. P. 186. См.: von Leyden.

Categories of historical understanding. P. 55—59.

Lewis C. I. Analysis of Knowledge and Validation. P. 361, 362. См.: McCullagh. Justifying Historical Description. P. 26, 27.

Hexter. History Primer. P. 338, 339.

340

письменных обществ, не столь зависимы от традиционных взглядов, передаваемых

бесчисленными посредствующими поколениями. «Не только одно, но сотни поколений, — по

словам У. Ллойда Уорнера (Warner), — шлют нам свои отсроченные толкования того, чем

были они и чем являемся мы».

Однако будь ли это один рассказчик, близкий к нашему

времени, или же таких рассказчиков много и они разбросаны во времени, мы не можем

избежать ограничений, накладываемых на наше знание прошлым.

Равным образом не можем мы и убежать от самих себя. Перспектива и склонности

рассказчика определяют его выбор и используемые исторические материалы, а наши

собственные перспективы и пристрастия — определяют то, что мы из этого материла делаем.

Прошлое, которое мы знаем, или опыт, который мы переживаем, — всегда зависят от наших

взглядов, нашей перспективы, и помимо всего прочего — от нашего настоящего. Ни один

исследователь, как бы он ни был глубоко погружен в прошлое, не может отделить себя от

своих собственных познаний и предпосылок, или «восстановить события прошлого, не соот-

нося их хотя бы в малой степени с тем, что знает, или с тем, к чему стремится».

Наши

надежды и страхи, экспертные оценки и намерения — точно так же постоянно формируют

историческое прошлое, как и наши воспоминания. Для того, чтобы «объяснить» прошлое

самим себе и своей аудитории, историкам приходится выходить далеко за пределы реальных

данных, формулируя свои гипотезы в терминах современного образа мышления. Выбирая те

или иные данные в данной эпохе, снабжая их комментариями, историк ориентируется на

понимания именно своего времени. Подобные предпосылки имеют как лимитирующие, так и

творческие последствия. Конечно, эти предпосылки в скором времени выявляются, однако

дело в том, что предпосылок все же в любом случае избежать не удается.

Помимо всего прочего, по мере удаленности во времени, наши возможности понять прошлое

также сокращаются, поскольку мы неизбежно воспринимаем весь мир сквозь призму

современного образа мышления. Различные предпосылки и типы дискурса ограничивают как

возможности понимания историка, так и его способность общаться с обитателями иных веков.

«Мы — жители современности, и наши слова и мысли не могут не относиться к

современности, — отмечает Мэй-

Warner W. Lloyd. The Living and the Dead. P. 217.

Becker. Everyman his own historian. P. 12. «He может быть истории без определенной точки зрения, даже если она

состоит в том, что историк не должен иметь никакой точки зрения» (Leff. History and Social Theory. P. 91). Квентин

Скиннер показал, как бессознательно использование неприменимых по отношению к прошлому парадигм неиз-

бежно приводит к искажению исторических исследований (Skinner. Meaning and understanding in the history ideas.

P. 4—28). Действительно, Маккуллах считает, что историки в меньшей степени обосновывают свои выводы их

соответствием другим принятым убеждениям, нежели современным непосредственно наблюдаемым

свидетельствам. Они куда более доверяют тому, что видят сами, чем истинам писаной истории (McCul-lagh.

Justifying Historical Descriptions. P. 91, 92).

341

тленд (Maitland), — для нас уже слишком поздно становиться ранними англичанами», а это

означает, что мы не сможем увидеть прошлое его собственными глазами.

«Нет никакого рецепта,

по которому мы могли бы состряпать мысли, ценности и эмоции людей, обитавших в прошлом»,

— предупреждает другой историк. «Даже окунувшись с головой в литературу того периода, надев

те одежды и засыпая на тех кроватях, мы никогда не сможем стряхнуть с себя наши [нынешние]

перспективы и оценки».

А такая связь с современными перспективами, скорее, приведет нас к тем

большему недопониманию прошлого, чем в большей степени его удаленность во времени влечет

за собой анахронизмы.

Язык исторических сообщений также вносит свой вклад в реструктуризацию образов прошлого.

Историк переводит впечатления в слова, для того, чтобы усвоить эти впечатления, читатель или

слушатель вновь переводят слова в образы — но их образы уже неизбежно отличаются от тех,

которые имел перед собой историк. Любые различия — во времени, в пространстве, в культуре, в

точках зрения, — все это увеличивает разрыв между рассказчиком и аудиторией. И каждый язык

накладывает свой отпечаток на то, каким образом его обладатель ощущает прошлое, отпечаток,

который воздействует на понимание или изначальные свидетельства.

Трудности понимания Библии высвечивают те ошибки, которые являются результатом разного

рода анахронизмов. Благодаря своим риторическим достоинствам и литургическому

традиционализму, версия Библии короля Джеймса сохранялась на протяжении почти четырех

столетий. Однако со временем ее язык стал архаичным и устарел, не у всякого современного

читателя хватит исторических познаний, чтобы понять его. Однако этот текст оказывается

архаичным еще и потому, что ученые обнаружили в нем множество ошибок при переводе и про-

пусков. Так, царь Соломон прекрасно смотрится рядом с павлинами, но теперь мы знаем, что

переводчики в 1611 г. ошиблись, и павлинов следует заменить на обезьян (по всей вероятности,

бабуинов).

Анахроническая невразумительность — это судьба не только письменно фикси-

Maitland. Township and Borough. 1898. P. 22.

Sherfy. The craft of history. P. 5. «Нам недоступно полное понимание прошлого, потому что прошлое выходит за рамки

нашего опыта, прошлое — это нечто иное... Люди, жившие в те времена, не похожи на нас» (Vansina. Oral Tradition. P.

185, 186). См. также: Ronsheim Richard. Is the past dead? // Museum News. 1974. 53:36, 62.

Scholes and Kellogg. Nature of Narrative. P. 83.

Mitchell Henry. Monkeying with the King James Bible // IHT. 25 Aug. 1982. P. 5. Библия короля Джеймса — английский

перевод Библии был опубликован в 1611 г.

под покровительством короля Англии Джеймса I. Из 54 ученых, отобранных королем Джеймсом для этой работы, 47

человек в течение семи лет трудились раздельно в шести группах, находившихся в трех различных местах

(Вестминстере, Оксфорде и Кембридже), используя при этом предыдущие английские переводы и оригинальные тексты.

Появившийся в итоге перевод был принят в качестве стандартной английской Библии в течение более трех столетий и

оказал значительное воздействие на английский язык в целом. — Примеч. пер.

342

рованных текстов, но и достоверных устных традиции, не понятных даже самим их

носителям, поскольку язык этих преданий устарел или связан с давно забытыми обычаями.

И, наконец, наши озарения парадоксальным образом ограничивают способность понимания

прошлого тем, что предоставляют нам куда большие знания, чем те, какими могли обладать

люди того времени. «Можем ли на самом деле быть справедливы к людям прошлого, — за-

дает вопрос А.Ф. Поллард (Pollard), — зная то, чего они знать не могли? Можем ли вообще их

понять,... когда в нашем сознании присутствует знание того, чем все закончится?»

Этот

вопрос затрагивает такие темы, которые выходят за пределы исторического понимания,

поскольку предполагает, что наши склонности не только суживают историческое прошлое, но

и расширяют его. К рассмотрению этих представлений мы теперь и переходим.

История больше, чем прошлое

Исторические интерпретации формируются под воздействием анахронизмов и

ретроспективного знания. Для того, чтобы сделать прошлое понятным, настоящему мало

Лоуэнталь Дэвид. Прошлое - чужая страна

Подождите немного. Документ загружается.