Лоуэнталь Дэвид. Прошлое

Подождите немного. Документ загружается.

ему не удавалось вспомнить собственное прошлое. Ведь за него это с успехом проделали

старшие братья, так чего беспокоиться? Братья выстроили ему своеобразные воспоминания

„секонд-хэнд", куда входило

Wool/ Virginia. Moments of Being. P. 67.

Brokelman. Of memory and things past. P. 319; См. также: Martin and Deutscher. Remembering.

Halbwachs. Collective Memory. P. 23—25, 47—61, 75—78.

Anderson Jervis. Sources. P. 112. Эразм (Copia. Sect. 172) различает воспоминания о собственной жизни (nostra

aetate), воспоминания о событиях, о которых нам известно от предыдущего поколения (nostra memoria) и

воспоминания, дошедшие до нас от далеких предков (patrum memoria).

311

даже время до его рождения».

Пожалуй, как отмечает Коттл, этому молодому человеку

придется побеспокоиться о таких воспоминаниях, которые принадлежали бы только ему. Для

этого придется либо уйти из дома, либо подождать, пока все взрослые умрут, а братья и

сестры переселятся в другое место.

Но в любом случае, то, что мы помним с детства,

погружено в море общественной и семейной истории и потому несет на себе их печать.

«Протекая параллельно с событиями общественной жизни, — отмечает Лайвли, — ваши

собственные поступки переплетаются с более грубой и стойкой тканью истории».

Мы храним связи с более широким прошлым. Мы ценим тот факт, что наши воспоминания

являются именно нашими. Однако при этом мы стараемся соединить личное прошлое с

коллективной памятью и общественной историей. Людям часто вспоминаются их

собственные мысли и действия в моменты общественных кризисов, потому что именно тогда

им удается слиться с космосом. Значительная часть людей, живших во времена убийства

Линкольна или Кеннеди, много лет спустя могли отчетливо вспомнить себя самих в тот

момент: где были, чем занимались, кто им сообщил эту новость, как они отреагировали и что

делали потом.

Однако часто оказывается, что подобные воспоминания столь же ошибочны,

сколь отчетливы. В самом деле, значительные несоответствия, по существу, говорят об одном:

люди настолько стремятся стать частью «истории», что у них появляется ложная «память» о

том, чем они занимались и даже где были в некоторые значительные моменты времени.

Память и идентичность

Память о прошлом является одним из важнейших моментов нашей собственной

идентичности. Как мы отмечали в главе 2, знание о том, что мы некогда были, является

подтверждением того, что мы есть сейчас. Непрерывность сознания Я полностью зависит от

памяти. Память об опыте прошлого соединяет нас с нашим прежним Я, как бы сильно мы с

тех пор не изменились. «Так как только память знакомит нас с непрерывностью и

длительностью указанной... последовательности восприятий, — рассуждает Юм, — то в силу

одного этого ее следует рассматривать как источник личного тождества. Не будь у нас

памяти, мы совсем не имели бы представления о... той цепи причин и действий, из которых

состоит наше я, или наша личность».

Древние греки отожде-

Tyler. Clock Winder. P. 293.

Cattle. Time's Children. P. 63.

Lively. According to Mark. P. 27.

Colegrove. Day they heard about Lincoln; Brown Roger and Kulik. Flashbulb memories; Linton. Memory for real-world events.

P. 387.

Buckout. Eyewitness testimony. P. 119; Neisser. Snapshots or benchmarks?

Юм Д. Трактат о человеческой природе // Юм Д. Соч. В 2-х т. Т. 1. М., 1965. С. 377. См. также: Biro. Hume on self-

identity and memory. P. 29.

312

ствляли забытое прошлое со смертью: за исключением немногих избранных, мертвые лишены

памяти.

Амнезиаки — люди, страдающие потерей памяти, — переживают сходную утрату.

«Я ничего не чувствовал, — говорит человек, на несколько лет утративший память, — раз у

вас нет памяти, то нет и чувств».

Потеря памяти разрушает личность человека и лишает

жизнь смысла. Габриэль Гарсия Маркес так описывает состояние утратившего память

человека: «В его памяти начинают стираться воспоминания детства, потом названия и

назначения предметов, затем он перестает узнавать людей и даже утрачивает сознание своей

собственной личности и, лишенный всякой связи с прошлым, погружается в некое подобие

идиотизма».

Мы обладаем идентичностью не за счет того, что просто вызываем в памяти

последовательность воспоминаний, а тем, что, подобно Орландо у Виржинии Вулф, окутаны

объединяющей паутиной ретроспекции.

Различные группы также мобилизуют коллективные

воспоминания для того, чтобы поддерживать корпоративную идентичность. Даже

юридические инструменты наделяют фирмы и недвижимость потенциальным бессмертием.

Но ни один личностный синтез не может быть завершен: мы не помним момента собственного

рождения, многое забываем и отчуждены от большей части собственного прошлого. А

некоторые из нас «живут еще более преходящей, разрозненной, фрагментарной жизнью, чем

остальные», оставляя в стороне большую часть «конкретных деталей собственной жизни», не

обладая значимой связью с прошлым опытом и чувствами. Напротив, отмечает философ, «те,

кто в большей степени привносит прошлое в свое настоящее», одновременно подтверждают

свою идентичность и обогащает настоящее упроченными останками прошлого.

Как сказал м-

р Сэммлер (Sammler): «Каждому нужны воспоминания. Они заставляют серого волка

ничтожности держаться подальше от двери».

Понимание того, что именно память способствует формированию идентичности, пришло

сравнительно недавно. Конечно, память позволяет не забывать о древних греках, средних

веках и европейском Ренессансе, однако ранее подобные воспоминания обычно

формировались «задним числом».

Жизнь понимали не как диахронический процесс, а

Eliade. Myth and Reality. P. 121; Humphries S. C. Death and time. P. 274, 275.

Goossens Theo. Marjorie Wallace. The drug that gave this man his memory back // Sunday Times. 24 Apr. 1983. P. 13.

Классический пример амнезиака описан в работе Luria. Man with a Shattered World, в особенности р. 87—108. Недавний

пример такого рода — Oliver Sacks. The lost mariner // N.Y. Review of Books. 16 Feb. 1984. P. 14—19.

Маркес Г. Сто лет одиночества. М., 1992. С. 44.

Shore. Virginia Woolf, Proust, and Orlando. P. 242.

Halbwachs. Collective memory. P. 143.

Ehman. Temporal self-identity. P. 339.

Bellow. Mr. Sammler's Planet. P. 190.

Vernant. Dearth with two faces; Quinones. Renaissance Discovery of Time. P. 84, 85, 232, 233; Humphries S.C. Dearth and

time. P. 270.

313

как ряд неизменных, универсальных принципов. Индивидуальная идентичность была жестко

зафиксирована, последовательна и непротиворечива, и принадлежала исключительно

настоящему. В XVIII в. даже думающий человек воспринимал жизнь как «последовательность

чувственных наслаждений», перемежающихся с абстрактными размышлениями, или, по

выражению Жана Старобинского, ряд разрозненных эпизодов, характеризующихся «удачным

стечением обстоятельств и кратковременным изобилием». «В такой жизни не было

отдаленной цели, как не было и завершенности за пределами ближайшего будущего».

Те

идентичности, которые мы видим в автобиографиях и романах XVIII в., остаются все время

неизменными. События не оказывают существенного воздействия на податливое сознание, но

выступают лишь как случайные моменты в карьере, не связанные глубокими отношениями с

предшествующими стадиями жизни.

Даже после того, как люди начали устанавливать подобные связи между жизнью и историей,

они все еще не были в достаточной мере уверены в их достоверности. «Перед нами те же

самые предметы — те безмолвные вещи, которые мы видели в своенравном детстве и поры-

вистой юности, в тревожной и беспокойной зрелости — они остаются прежними, — как

говорит Джонатан Олдбок у Вальтера Скотта, — но когда мы смотрим на них в холодной,

бесчувственной старости, можно ли нас самих, изменившихся в характере, стремлениях,

чувствах — изменившихся телом, руками и ногами, силой — можно ли назвать прежними нас

самих? Или, может, мы в удивлении глядим на самих себя прежних, как будто нас отделили и

разлучили с самими собой, какими мы были когда-то?»

Осознание того, что память является ключевым моментом в развитии Я, сохраняет и

усиливает его идентичность на протяжении жизни, приходит лишь в конце XIX в., чьим

единственным предшественником в этом отношении было только библейское сказание.

Теперь, подкрепленная памятью, идентичность смогла вобрать в себя происходящие

перемены. «Мы — это мы сами, всегда те же самые, но каждую минуту иные», — так

высказался по этому поводу Дидро.

Наша идентичность на протяжении жизни подкрепляется

реальностью прошлого: раз наше Я сохраняется несмотря на все перемены, то и прошлое тоже

должно обладать реальностью.

Последователи Руссо и Вордсворта показали, что наше детское Я влияет на формирование

идентичности во взрослом состоянии, что по-

Starobinski. Invention of liberty 1700—1789. P. 207. См. также: Poulet. Studies in Human Time. P. 13—23.

Sparks. Imagining a Self: Autobiography and Novel in Eighteenth-Century England. P. 8—11, 284, 285. См. также:

More. Criticism. P. 241, 242; Ellis. Development of T. S. Elliot's historical sense. P. 293—295.

Скотт Вальтер. Антикварий (1816) // Соч. В 8-ми т. Т. 3. М., 1990. С. 91.

Schjled and Kellog. Nature of Narrative. P. 123—168; Walter Kaufman. Time Is an Artist. P. 36—40.

Diderot. Refutation suivie de 1'ouvrage d'Helvetius institule ГНотте. 1773—1774. 2:373.

314

зволило рассматривать жизнь как взаимосвязанное повествование. В течение нескольких

десятилетий связь чувства прошлого и личной памяти стала частью духовного багажа и

надеждой, по крайней мере, образованной части общества.

Повторяющиеся действия

подкрепляют настоящее опытом памяти. Осознание роли памяти стимулировало становление

невиданного прежде роста самосознания, зачастую нарцисти-ческого и автобиографического

и как правило покрытого налетом романтической чувственности. «Сегодня, когда наша

литература и весь ход жизни немыслимы без чувства времени и прошлого, — пишет Кри-

стофер Сальвесен, — когда практически невозможно пережить какое-либо чувство, не

ощущая его связи с более ранним или детским опытом», трудно себе представить, что

подобное чувство непрерывности собственного было столь редким явлением вплоть до XIX

в.

К концу века осознанное внимание к прошлому стало кардинальной чертой психоанализа.

Говоря словами Морза Пеккэма (Morse Peckham), если «Прелюдия» Вордсворта

характеризовала исторически определенную личность, то Фрейд собрался сделать

вордсвортов из всех своих пациентов.

Но с тех пор мы в значительной степени утратили уверенность в собственном прошлом.

Исходящие от него сигналы зачастую смутны, даже противоречивы. Характеризующие нас

воспоминания более скрыты, чем явны; относятся более к телу, чем к духу; скорее случайны,

чем преднамеренны. Нынешняя привычка к самоанализу ставит под сомнение целостность

запечатленного в памяти прошлого. Частота, с какой мы обновляем и подвергаем пересмотру

память, ослабляет темпоральную идентичность. «То, что прежде было табу, теперь становится

de ri-gueur* то, что было очевидным, становится смехотворным» почти что на следующий

день, — приходит к выводу Питер Бергер (Berger). «Мы идем по жизни, постоянно обновляя в

календаре священные праздники, восстанавливая и низвергая вновь вехи, отмечающие наше

продвижение во времени по направлению к неизменно вновь обретаемым целям».

Подобные беспрерывно подправляемые воспоминания с большим трудом поддаются

интеграции в сколько-нибудь целостное самоопределение. «Мы спотыкаемся, подобно

пьяницам, о распростертые холсты нашего образа Я, положим немного краски там, соскоблим

пару

Salvesen. Landscape of Memory: A Study of Wordsworth's Poetry. P. 42—44; Weintra-ub. Autobiography and historical

consciousness. P. 835, 843, 844; idem. Value of the Individual.

Salvesen. Landscape of Memory. P. 172. Предположение Ле Вине (Le Vine) о том, что «все нормальные индивиды в

любом обществе рассматривают себя как непрерывные сущности... от самых ранних воспоминаний и до настоящего

момента,... мыслят себя в хронологическом контексте» и нацелены на «долговременные цели»

Peckham Morse. Afterword: reflection on historical modes in nineteenth century. P. 279. «Психология стала историей,

личность стала историей, проявления Я стали историей» (Peckham. Triumph of Romanticism. P. 46.).

De rigueur — (Фр.) обязательный, необходимый.

Berger. Invitation to Sociology. P. 72, 73.

315

штрихов тут, никогда на деле не останавливаясь, чтобы взглянуть, насколько похожа картина

в целом на оригинал».

Темп и масштаб изменений препятствуют формированию устойчивого

и последовательного, укорененного в памяти образа Я. Хотя лишь немногим удается видеть

собственные недостатки, все же это довольно болезненная процедура — сознавать

расхождения между своими нынешними и прошлыми взглядами. «Никто не может жить

спокойно с сознанием того, что он/она не сможет даже при желании восстановить прошлое

без купюр, — как говорит об этом Ян Вансина (Vansina), поскольку — вера в непрерывность

или дискретность собственных мнений в прошлом составляет ядро личности каждого из нас».

Достоверность

Субъективный характер памяти делает ее надежным и одновременно вызывающим сомнение

провожатым в прошлое. Мы сознаем, что обладаем памятью. И каким бы ни было ее

содержание — истинным или ложным, — наши воспоминания все же имеют некоторое

отношение к прошлому. Даже ложная память означает, что мы вспоминаем нечто, хотя и не

слишком отчетливо. Никакие воспоминания не могут считаться полностью иллюзорными.

Действительно, даже ложные воспоминания, если их обладатель твердо в них уверен, сами

становятся своего рода фактом его жизни.

Воспоминания внушают доверие прежде всего потому, что, как мы уверены, они были

зафиксированы именно во время происходивших событий, а потому имеют статус

свидетельств. В целом воспоминания внушают доверие тогда, когда они непротиворечивы и

согласуются между собой. Отдельные воспоминания могут оказаться ложными или даже

вымышленными, но мы сохраняем доверие к большей их части, прежде всего потому, что они

согласуются друг с другом. Они слишком хорошо подходят друг к другу для того, чтобы все

их объявить вымыслом. Мы не можем опровергнуть все воспоминания разом, потому что, как

отмечалось ранее, тем самым утратит смысл и весь опыт настоящего.

Однако такой степенью достоверности вряд ли могут обладают какие-то отдельные

воспоминания. Вспомнить какое-то отдельное событие — означает в лучшем случае поверить

в его вероятность. Даже если его настоящие или будущие последствия могут подтверждать те

Ibid. P. 75.

Vansina. Memory and oral tradition. P. 266, 269. По мнению Джексона Лирса, чувство соответствия открывает

дорогу ощущению дискретности в конце XIX в. (Jackson Le-ars. No Place of Grace. P. 36—38). Фуко относит эти

перемены на век раньше (Фуко М. Слова и вещи. М.: Прогресс, 1977).

Burotn. Human awareness of time. P. 308; Roy Schafer. A New Language for Psychoanalysis. P. 29—50; idem.

Psychoanalytical Life History.

316

или иные воспоминания, проверить их можно, лишь обращаясь к другим воспоминаниям о

прошлом. Но никогда нельзя обратиться к прошлому самому по себе.

Присущий воспоминаниям личностный характер также осложняет задачу их подтверждения.

Никто другой не в состоянии полностью подтвердить наш собственный уникальный опыт

прошлого. Даже если те или иные воспоминания оказались ложными или неточными, этот факт не

устраняет их полностью. Ложные воспоминания могут оказаться столь же долговечными и

действенными, как и подлинные, особенно если они необходимы для подкрепления нашей

самооценки. «„Я это сделал", — говорит моя память. „Я не мог этого сделать", — говорит моя

гордость и остается непреклонной». И, как пишет Ницше, «в конце концов память уступает».

Память не только сдается, она еще и меняется, причем зачастую незаметно. Недостоверность

воспоминаний — общеизвестный факт. Измученные постоянными ошибками при копировании

Торы, еврейские законодатели запретили даже известным своей исключительной памятью

копиистам писать хоть одну букву, не имея исходного текста перед глазами.

Однако подобный

запрет имеет все же исключительный характер: в целом мы безосновательно доверяемся

собственной памяти, редко задаваясь вопросом о ее достоверности. Что же касается других людей,

то мы понимаем, что они, как правило, помнят меньше, чем кажется, придумывают часть того,

что, как им кажется, помнят, и изменяют прошлое таким образом, чтобы оно в наибольшей

степени соответствовало их нынешним представлениям о самих себе.

Примером доверия к предполагаемой непогрешимости подробных воспоминаний является

отношение к свидетельским показаниям Джона Дина на слушаниях в Сенате США по делу

Уотергейт. Дину удалось изобличить уловки президента Никсона по той причине, что сенаторов

убедил детальный характер воспроизведения им разговоров Никсона с Эрлихманом и

Холдеманом. Сенаторы посчитали это достаточным доказательством точности его показаний.

Кроме того, показания Дина соответствовали тому, что вырисовывалось в качестве общей картины

событий в Уотергейте. Однако сравнение реальных записей разговоров в Белом доме и его

воспоминаний обнаруживает разительные несоответствия между тем, что Дин действительно

слышал и рассказал, и тем, что как ему казалось, он слышал и рассказал. Хотя Дин в целом и пере-

дал суть дискуссий, но только там, где ему много раз приходилось по-

Lewis. Analysis of Knowledge and Validation. P. 334—338, 353—362.

Nietzsche. Beyond Good and Evil. P. 86. См.: Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Соч. Т. 2. С. 291. Цит. в соответствии

с примечанием Фрейда, добавленным им в 1910г. к работе «Психопатология обыденной жизни». С. 147 прим.

Gerhardson. Memory and Manuscript. P. 29, 46; Stratton. Mnemonic feat of the «Shass Pollak».

Sparcks. Imagining a Self. P. 19. В отношении доверия XIX в. к памяти; Berger. Introduction to Sociology. P. 71. В

отношении современного отношения к достоверности памяти.

317

вторять собственные слова, удалось добиться чего-то отдаленно напоминающего дословное

воспроизведение. Во всех остальных случаях детали практически никогда не совпадали с

фактами.

Типы памяти

Память многообразна, как показывает нам список воспоминаний Броккельмана:

Я помню, где, будучи ребенком, обычно купался, помню ощущение ветра, обдувавшего лицо. Я помню, кто

выиграл битву при Ватерлоо, помню, что 8x9 = 72. Я не забыл, как держать биту. И я помню — нет, я чувствую

слабость в коленках и запястьях, подступающую к желудку тошноту — ужас, который испытал, когда капитан

назначил меня «добровольцем» на первой вылазке в долине Ашау (Ashau). Помню вечеринку, которую мы

устроили, когда я женился — музыку, друзей, еду, вино. Но (Боже мой!) я не могу вспомнить лицо моего самого

близкого друга, который умер год назад... Есть множество различных видов памяти, и они наполняют и

направляют мое сознание.

Не все эти виды воспоминаний дают нам перспективу прошлого — мы ходим, пишем, чистим

зубы, бьем бейсбольной битой, не отдавая себе отчета в том, как это делаем и когда

научились. Заученные семантические данные — таблица умножения, четверостишия,

структура аминокислот, название столиц государств, накопленный словарный запас, собрание

фактов и значений — как правило, ничего не могут нам сказать об обстоятельствах, при

которых появились в памяти. Если я могу прочитать наизусть поэму, это еще не значит, что я

смогу узнать из этого когда, и как выучил ее, или вспомнить, когда читал ее раньше. Я могу

узнать друга на улице, но вовсе не обязательно мне удастся вспомнить наши прежние встречи,

которые и сделали этот акт узнавания возможным.

Конечно, некоторые заученные факты сами по себе относятся к истории — например,

правители Британии и президенты Соединенных Штатов, любые хронологические

последовательности. Заучивание наизусть способствует формированию знания о прошлом

тем, что локализует подобные события во времени. Однако до тех пор, пока не установлены

их связи с другими аспектами истории, любые даты из президентской деятельности

Вашингтона попросту лишены смысла.

Для того, чтобы соприкоснуться с прошлым, нужно вспомнить то, что обычно находится в

сознании, зачастую, в самосознании. В отличие от семантического и сенсомоторного

запоминания, так называемая эпизодическая память хранит в себе некие неординарные

события нашей жизни.

Мы помним прошлое как множество отдельных случаев,

Neisser. John Dean's memory.

Brockelman. Of memory and things past. P. 309.

Russel. Analysis of Mind. P. 166, 167; Wares. The past and the historical past. P. 254.

Tulving. Elements of Episodic Memory. P. 17—120. См. также: «событие» и «факту-альная» память у Perry.

Personal identity, memory, and the problem of circulation. P. 144. Повторное воспроизведение может превратить

эпизодическую память в семантическую, подобно тому, как воспоминания Джона Дина при их повторении

обретали ста-

318

сознаваемых как нечто отличное от настоящего, хотя и не полностью от него отделенное: в

достаточной мере отличное для того, чтобы ощущать его как другое время, и в одновременно

достаточно похожее для того, чтобы мы могли сознавать свою непрерывную с ним связь.

Интенсивность эпизодических воспоминаний варьируется в зависимости от цели. В

наименьшей степени эффективной является повседневная память — запоминание имен

друзей, того, где нам предстоит обедать в праздник, когда надо платить за аренду. Такие

воспоминания восстанавливают факты, а не чувства: «В каком году я был интерном в

госпитале Ларибуазьер? Ну-ка, посмотрим. Это было через два года после смерти сестры, это,

должно быть, был 1911 г.». Реакции на пребывание в госпитале и на смерть сестры не

всплывают в сознании.' Инструментальная память представляет собой краткое резюме

прошлых событий, не вызывая при этом тех ощущений, которые в жизни сопровождали

данные события.

Инструментальным образом запоминаемые прошлые события — это весьма условный и

бесплодный пейзаж. Унылые пики календарных дат в бесформенной равнине времени — вот,

что осталось от некогда богатой среды, привлекшей наше внимание. В памяти воскрешаются

не образы и события, а лишь их порядок и местоположение. Такая «память представляет нам

жизнь, скорее, как дорогу с отдельными вехами и верстовыми столбами, нежели как

ландшафт, по которому эта дорога пролегает», — характеризует ситуацию психоаналитик

Эрнест Шах-тель (Schachtel). Мы узнаем некоторые особо выдающиеся события, на которые

нам указывают вехи, но мало что помним о событиях самих по себе, «не конкретное богатство

жизни, но лишь тот факт, что данное событие имело место».

Доминирующей [инструментальную память] делают [социальные условности мира взрослых].

Дети видят и слышат все, как есть. Взрослые же видят и слышат прежде всего то, что

ожидают встретить — или, по большей части, помнят то, что, по их мнению, должны пом-

нить. Причиной тому, что мы плохо помним раннее детство, в меньшей степени выступает

подавление, скорее, дело в утрате тех чувственных воспоминаний, о которых взрослые даже и

мечтать не могут. В схематизме памяти взрослых нет места для запахов, вкусов и других

ярких ощущений, или для до-логического и магического мышление раннего детства.

Глубинный чувственный опыт забывается, если не вписывается в социальные рамки.

Инструментальная память — это содержательное множество маркеров и сеток,

напоминающих дорожную карту, путеводитель, календарь. Подобное истощение свойственно

многим вос-

бильность, неизменность и утрачивали связь с личностным смыслом. См.: Flavell. Cognitive Development. P. 184—189.

Pichon E. Essai d'etude convergente des problemes du temps (1913). Цит. по: Minkow-ski. Lived Time. P. 152.

Schachtel. Metamorphosis. P. 287.

Ibid. P. 279—322; Piaget and Inhelder. Memory and Intelligence. P. 378^01; Albert J. Solnit, lecture at University College.

London, 6 mar. 1984.

319

поминаниям: участники знаменитых экспериментов Бартлетта (Bartlett) сводили сложные

рассказы, которые им предлагали запомнить, до вполне обычных историй, сокращая до такой

степени, чтобы их можно изложить «доходчиво, понятно и спокойно и просто».

В отличие от инструментальной памяти, мечты (reverie) включают в себя и даже

предполагают запоминание чувств. Мечты дают нам эксплицитные, но явно неполные образы

прошлого, отдельные аспекты прежних событий. Остается впечатление, что можно было бы

вспомнить нечто большее. Для того, что восстановить утраченные впечатления, увидеть и

почувствовать снова то, что мы некогда ощущали, зачастую могут потребоваться

значительные усилия, особенно в начале процесса припоминания. Последующие же стадии

как бы подстегивают, катализируют друг друга.

Интенсивная аффективная память раскрывает нам прошлое с прежней яркостью и богатством

переживаний, мы буквально воскрешаем его вновь — как тот зритель, который, закрывая

глаза, не «вспоминал» фильм «Кагемуша», а буквально «видел его вновь».

Вспоминая свое

пребывание в Венеции, Броккельман отмечает, что «видел здания, я слышал разговоры,

ощущал текстуру стула, на котором сидел;... чувствовал береговой бриз, слышал воркования

целого облака голубей у ног; я ощущал неудовлетворенность, которую чувствовал тогда, мое

сердце сжималось, когда я „вновь ожидал" прихода возлюбленной... я могу сидеть здесь в

задумчивости и забыться, почти что уснуть в прошлом».

Подобные яркие воспоминания вызываются не интроспекцией, но случайной реактивацией

забытых ощущений, обычно — прикосновением, запахом, вкусом или звуком. Как и

провоцирующая ностальгию альпийская мелодия, у Каупера (Cowper) подобным

переключателем выступает деревенский колокольчик:

Ясный и звучный, когда веет ветерок! легко и просто открывает он все клетки, где спала память. И где бы ни услышал я

родную мелодию, я вспоминаю эти образы, со всеми их радостями и печалями

Исключительно «древние, нестерпимые воспоминания» прошлого пришли Штегнеру (Stegner)

«отчасти от детей, и мостков, и от плавного изгиба реки, но более всего от запаха. Потому что

здесь повсюду был едкий и вездесущий запах, который всегда означал для меня детст-

Bartlett. Remembering (1932). P. 89. Критики считают, что испытуемые Бартлетта производили столь серьезные

изменения потому, что их побуждали давать согласованные и завершенные воспоминания (Gauld and Stephenson. Some

experiments relating to Bartlett's theory of remembering).

Hatch Robert. Films // The Nation. 15 Nov. 1980. P. 522.

Brockelman. Of memory and things past. P. 321.

Cowper. The Task (1785). Bk VI, lines 10—14. P. 200.

320

во», состоящее из речной воды, грязи, влажных сидений скамеек, трамплина для прыжков в воду с

прибитым на конце куском джута, — все это на мгновение превратило воспоминания в

реальность.

Подобные воспоминания кажутся почти инстинктивными, заключенными внутри

нашего тела. Как пишет Пруст, «наши руки и ноги наполнены оцепеневшими воспоминаниями».

Такие интенсивные воспоминания в исключительной мере непроизвольны, и чем более яркими

оказываются ощущения, тем менее поддаются они преднамеренному воспроизведению. Однако,

хотя подобные видения и приходят свободно, по собственной воле, все же они возможны лишь

тогда, когда мы действительно этого хотим. Столь интенсивные воспоминания часто оказываются

мучительными. Даже обычная память может причинять боль, воскрешая давние конфликты. С

точки зрения аналитической терапии, подобные воспоминаемые события теряют свою

принудительную силу и растворяются в нейтральном прошлом только тогда, когда конфликт

разрешен.

По-видимому, определенные особенно яркие воспоминания не просто воскрешают прошлое, но

ведут к их одновременному сосуществованию с настоящим. Они переживаются как «более

близкие, чем настоящее, которое они одновременно преследуют и гипнотизируют».

Де Куинси

описывает одну пожилую женщину, страдавшую парамнезией (ошибочные воспоминания), у

которой вполне подробные воспоминания сопровождались своеобразной темпоральной

конкуренцией: «В один момент, в мгновение ока, каждое действие, каждое желание ее прошлой

жизни, оживало вновь, выстраиваясь не во временную последовательность, но в одновременное

сосуществование».

Подобно дежа вю — ощущению, будто мы уже видели когда-то нечто, что в

действительности видим впервые, — парамнезия сливает в единое целое вполне различимые

прошлое и настоящее. Пуле (Poulet) прослеживал такие навязчивые переживания, часто

вызванные употреблением опиума, от Руссо до Кольриджа, Байрона и Блэйка, от Сведенборга до

Де Куинси, Бодлера и Пруста.

«Мне кажется иногда, что я прожил 70 или 100 лет за одну ночь»,

— писал Де Куинси, который пытался усилить ощущение времени до такой степени, чтобы

получить иллюзию вечности, рас-

Stegner. Wolf Willow. P. 18.

Proust M. Remembrance of Tlings Past. 3:716 (см.: Пруст М. В поисках утраченного времени. Т. 7. Обретенное время.

М., 1993).

«Актуально переживаемое во всей своей полноте», прошлое «кажется, даже в случае обычной памяти, мучительной

болью» (Pichon E. Essai d'etude convergente des prob-lemes du temps (1913). Цит. по: Minkowski. Lived Time. P. 152, 159—

161). См. также: Poulet. A Study in Human Time. P. 298.

Shattuck. Proust's Binoculars: A Study of memory, Time, and Recognition in A la recherche du temps perdu. P. 48, 49; см.:

Shore. Virginia Woolf, Proust, and Orlando. P. 237—241.

De Quincey. Suspira de Profundis. 1845. P. 245.

Poulet. Timelessness and Romanticism. «Это не было простым аналогичным чувством, ни даже простым эхом или

воспроизведением прежних ощущений... это было само прежнее ощущение» (см.: Пруст М. Обретенное время).

11 Д. Лоуэнталь 321

ширяя узкие рамки жизни при помощи возможно большего количества воспоминаний.

«Поиски утраченного времени» Пруста были «нескончаемыми попытками воскресить

прошлое в настоящем, прошлое не как прошлое, не как последовательность точек во времени,

но как одновременное целое, которое можно удержать в его единстве».

Однако подобные

прихотливые смешения образов не позволяют их обладателям отличить прошлое от

настоящего, а, возможно, даже жизнь от смерти. Прогуливаясь по городу в 1928 г., Борхес

представляет себе собственные проведенные там детские годы, и тогда «сразу пришедшее на

ум „я в тысяча восьмисотом таком-то" перестал быть горсточкой неточных слов, начало

облекаться плотью. Я ощутил, что я умер, я ощутил что я сторонний наблюдатель всего того,

что происходит», не способным отделить «неотличимость призрачного вчера от призрачного

сегодня».

Каждому типу воспоминаний соответствует своя перспектива прошлого. Инструментальной

памяти не достает живости, ее схематизированное прошлое просто указывает на более важное

настоящее. Воспоминания-мечты воспроизводят соответствующие прошлым событиям

чувства и заставляют нас сравнивать прошлое с нынешними состояниями бытия. Полные

воспоминания (total recall) волей-неволей погружают нас в прошлое. Настоящее одержимо

предшествующими событиями столь значительными или травматическими, что они

воскресают так, как будто все еще продолжают длиться в настоящем. Военные воспоминания

Минковского дают нам пример таких различений: «Мы совершенно по-разному относимся к

прошлому, когда просто рассказываем о том, что было на войне, и когда пытаемся оживить в

памяти то, что испытали во время всех тех мучений, или, наконец, когда мы всеми фибрами

души ощущаем, что прошлое еще длится, когда мы чувствуем, что оно каким-то образом

становится частью настоящего, и даже чем-то большим, чем реальное настоящее».

Обычно в памяти совмещаются все эти типы воспоминаний, внимание постоянно

перемещается от одного типа к другому. Наше осознание воспоминаемого прошлого

формируется всем континуумом типов памяти: от функциональной памяти через

воспоминания-мечты — до виртуального погружения в прошлые времена. Опираясь на столь

различные уровни постижения (apprehension), прошлое оказывается удивительно

многообразным. И тем не менее, память, пусть и столь многообразная, выступает как всего

лишь одна из категорий опыта. Воспоминание о песке под ногами на морском берегу

совершенно не похоже на попытку вспомнить, где я оставил ключи от дома, однако мы пони-

маем, что и то, и другое включает в себя осознание прошлого. Инстру-

De Quincey. Confessions of an Anglish Opium-Eater (1822). P. 115 (См.: Де Куинси. Признания англичанина,

употребляющего опиум. М., 2001).

Poulet. Timelessness and Romanticism. P. 22.

БорхесX. Л. История вечности // Борхес X. Л. Коллекция. С. 93. Сравните это ощущение с ужасом протагониста романа

Джеймса «Чувство прошлого» (James. Sense of the Past).

Minkowski. Lived Time. P. 153.

322

ментальная память сообщается с непроизвольными воспоминаниями, мы одновременно грезим об

отпуске прошлым летом и пытаемся вспомнить, куда могли подеваться эти ключи. Различные

типы памяти открывают нам и различные ракурсы прошлого, однако в процессе припоминания все

это сливается воедино.

Кроме того, у всех них есть нечто общее. Любые воспоминания изменяют опыт, они, скорее,

очищают прошлое, нежели просто его отражают. Мы вспоминаем лишь малую часть того, что

испытали, не говоря уже обо всем том, что есть в мире. Таким образом, память вновь просеивает

то, что уже прежде просеяло восприятие, оставляя нам лишь отдельные фрагменты из некогда

бывшего перед глазами.

Забывание

Для того, чтобы память имела смысл, мы должны забывать большую часть того, что видели. В

противном случае мы превратились бы в подобие героя рассказа Борхеса «Фунес, чудо памяти»:

Он знал формы южных облаков на рассвете тридцатого апреля тысяча восемьсот восемьдесят второго года и мог

мысленно сравнить их с прожилками на книжных листах из испанской бумажной массы, на которые взглянул один раз,

и с узором пены под веслом на Рио-Негро в канун сражения под Кебрачо... Фунес помнил не только каждый лист на

каждом дереве в каждом лесу, но помнил также каждый раз, когда он этот лист видел или вообразил......«Моя память,

приятель, — все равно что сточная канава».

В конце концов, тяжесть этих разрозненных и случайных воспоминаний становится поистине

непереносимой. «Мыслить — значит забывать о различиях, обобщать, абстрагировать. В

загроможденном предметами мире Фунеса были только подробности, к тому же лишь непо-

средственно данные».

Воспоминания должны постоянно исчезать и объединяться. Только с помощью забвения мы

можем привести этот хаос в порядок. По мнению Уитроу, «важным условием памяти является

наша способность забывать».

Подобно Генри Джеймсу, мы должны сознательно ограничивать

свои воспоминания: «У меня в чулане на гвозде висит всякая всячина памяти, но со временем я

научился контролировать привычку плодить ее».

Чрезмерно обширная память уже более не

оживляет, а затопляет настоящее. В самом деле, попытка запомнить больше, чем малую часть

прошлого, привела бы к слишком большим затратам времени. В свое время Тристраму Шенди

потребовался целый год на то, что-

Цит. по: Борхес X. Л. Фунес, чудо памяти // Борхес X. Л. Коллекция. М., 1992. С. 166—168. В качестве подлинного

примера эйдетической памяти см.: Oliver Sacks. The twins // N. Y. Review of Books. 28 Feb. 1985. P. 16.

Whitrow. Natural Philosophy of Time. P. 85. См.: Уитроу Дж.Дж. Естественная философия времени. М.: Прогресс, 1964.

Эта тема подробно развита в книге: Theodule Аг-mandRibot. Diseases of Memory. 1885. См. также: Aristides.

Disremembrance of things present. P. 164.

James. A Small Boy and Others. P. 41.

323

бы вспомнить первый день своей жизни. «Потребуется целая жизнь для того, чтобы

запомнить целую жизнь, — отмечает Чарльз Райкрофт (Rycroft), - и всякий, кто попытается

описать шаг за шагом свою жизнь непременно попадет в дурную бесконечность, потратив все

время и все слова на написание собственной автобиографии».

Самыми яркими оказываются вспоминания о тех сценах и событиях, которые на время были

забыты. «Чтобы по-настоящему вспомнить какое-то ощущение или событие прошлого,...

нужно вернуться к нему... после некоторого забвения», — так интерпретирует Пруста Роджер

Шаттук. «Исходный опыт или образ должны быть забыты, полностью забыты... Подлинная

память, или припоминание, растет из своей противоположности — oubli».

Как об этом

говорит сам Пруст:

Поскольку Привычка все ослабляет, лучше всего напоминает нам о человеке именно то, что было забыто. Лишь

благодаря забвению можем мы время от времени вспомнить человека, каким мы были, поставить себя в такое

отношение к вещам, в каком находился он... Благодаря работе забвения возвращение памяти... заставляет нас вдыхать

свежий воздух, свежий воздух именно потому, что мы вдыхали его в прошлом,... поскольку подлинный рай — это рай

потерянный.

В самом деле, обширные масштабы повествования в «Поисках утраченного времени»

заставляют читателя забывать то, что он читал в начале произведения, и вспоминать все это в

конце, испытывая шок от узнавания.

Большая часть забываемого забывается, хотя и неизбежно, но непреднамеренно.

Повторяющиеся события сливаются в воспоминаниях в одно целое: поскольку почти каждый

раз, когда я иду за хлебом, события повторяются. Я запоминаю только первый и последний

раз.

В противоположность распространенному мнению, мы забываем большую часть нашего

опыта, при этом подавляющая часть забытого утрачивается безвозвратно. «Я жду от своей

памяти, что она будет длительной, потому что, как и всякий другой, могу вспомнить большую

часть своих прежних воспоминаний, часть из которых относится к событиям 20- и 30-летней

давности». Но Мэриголд Линтон (Linton) обнаружила, что ее ожидания не соответствуют

действительности: мы не сознаем большей части того, что забыли, причем именно потому, что

забыли. Периодически просматривая свой дневник, в который она ежедневно

Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрам Шенди, джентельмена. Кн. 4, гл. 13. 2:49; Rycroft. Analysis and the autobiographer.

По оценкам Васины, 40-летнему человеку может потребоваться около 6 месяцев на то, чтобы вспомнить то, что

потенциально возможно (Vasina. Memory and oral tradition. P. 265). По поводу парадокса Шенди. См.: Mendilow. Time and

the Novel. P. 184.

Schattuck. Proust's Binoculars. P. 63. См. также: Joseph Frank. Spatial form in modern literature. P. 238, 239.

Oubli (фр.) — Забвение. — Примеч. пер.

Proust M. Remembrance of Jhings Past. 1:692, 3:903 (См.: Пруст М. В поисках утраченного времени. Т. 2. Под сенью

девушек в цвету. М., 1992; его же: Обретенное время).

Schattuck. Proust's Binoculars. P. 100, 105.

Vansina. Memory and oral tradition. P. 264.

324

заносила все значимые события, начиная с 1972 г., Линтон обнаружила, что память существенно

изменяет случившееся год-два назад. Спустя три-четыре года многие записи вообще не вызывали

никаких воспоминаний. То, что первоначально казалось значимым, теперь превратилось в набор

бессвязных фрагментов, лишенных всякого смысла, причем совершенно непонятны были целые

фразы. По мере удаленности во времени ее способность вспомнить зафиксированные в дневнике

события уменьшалась до тех пор, пока не обнаружилось, что по прошествии шести лет почти

треть записанных событий полностью изгладилась из памяти.

Подобные потери превращают воспоминаемое прошлое, по словам Пенелопы Лайвли, в «островки

посреди темного, составленного из отдельных слоев ландшафта, подобно случайным выступам

после сильного снегопада — телеграфный столб и холмики на месте сельскохозяйственных

орудий, занесенная снегом стена».

«Мы вспоминаем прожитые годы не последовательно, как они

протекали, день за днем, — пишет Пруст, — наша память сосредоточена на прохладном или сол-

нечном утре или полудне», а между этими изолированными образами лежат «обширные полосы

забвения».

Забвение — обычная судьба множества событий по мере их удаленности от

нынешнего момента. Сравнивая события военного времени с воспоминаниями о них 35 лет спустя,

Том Харрисон (Harrison) обнаружил, что большинство людей забыли события, относительно

которых никогда прежде не поверили бы, что смогут их забыть. Так, например, писатель Ричард

Фиттер (Fitter) не смог вспомнить свое пребывание в Ковентри и «с трудом поверил глазам, когда

ему показали его собственные рукописные описания этих посещений, включая и важные

переговоры, которые он вел с тамошними „шишками"».

Пересмотр

Воспоминания изменяются также в результате пересмотра. В противоположность

распространенному стереотипу отношения к хранящемуся в памяти прошлому как к тому, что

прочно зафиксировано и потому неизменно, в действительности воспоминания податливы и

гибки. То, что, казалось бы, уже свершилось, продолжает претерпевать постоянные изменения.

Преувеличивая в памяти те или иные события, мы заново их интерпретируем в свете

последующего опыта и сегодняшних потребностей.

Одной из таких потребностей является понятность, вразумительность воспоминаний. События,

изначально двусмысленные и неопре-

In everyday life. P. 86. См. его же: Real-world memory after six years.

Lively. Going back. P. 11.

Proust. Remembrance of Things Past. 2:412—413. Пруст М. В поисках утраченного времени. Т. 4. Содом и Гоморра. М.,

1992.

Harrison. Living through the Blitz. P. 327.

325

деленные, становятся логичными, ясными и понятными. «Память — это великий организатор

сознания, — пишет Сьюзан Лангер (Lan-ger). — Реальный опыт представляет собой

столпотворение зрительных образов, звуков, чувств, физических напряжений, ожиданий», ко-

торые память упрощает и комбинирует. Кроме того, память трансформирует воспринятое

прошлое таким образом, каким, как мы позже считаем, оно должно было бы происходить,

исключая из него нежелательные сцены и подправляя оставшиеся в соответствии с нашей

оценкой ситуации.'

Запечатленный в памяти опыт военного времени в дальнейшем переформировывается под

воздействием последующих воспоминаний таким образом, чтобы он удовлетворял канонам

принятого поведения и восприятия. Увлекшись игрой на пианино в Степни (Stepney)

сентябрьским днем 1939 г., молоденькая девушка пропустила выступление Невилла

Чэмберлена

и первые сирены воздушной тревоги. Мать накричала на нее, а отец принялся

давать безапелляционные команды и совершенно бесполезные советы. Однако память все

преобразила: «Мы собрались в маленькой жилой комнате... сразу все вместе», — вспоминает

она, вслушиваясь в сообщение по радио, и были «потрясены до глубины души» звуком

сирены, которую она на самом деле не слышала. В течение многих лет она рассказывала эту

историю как подлинную, хотя ничего подобного в ее исходных личных записях нет. Харри-

сон, приводя этот случай, добавляет, что «те, кто не ведет дневниковых записей, обычно

искажают события еще сильнее».

Равным образом ложными оказываются воспоминания об Оруэлле, полученные от его

близких, которые «своими глазами видели» события, в действительности придуманные

Оруэллом. Они также «помнили», что по поводу самого Оруэлла всегда придерживались

одних и тех же взглядов, которые на самом деле могли сформироваться у них лишь на основе

последующего чтения. Так, например, сестра Оруэлла терпеть не могла и то малое, что было

известно ей при жизни о его работе. Знакомство же с его творчеством и восхищение им

пришли лишь после смерти Оруэлла. Интервью ВВС, данное ею вскоре после смерти Оруэлла

показывает, как это «внезапное событие сказалось также и на воспоминаниях о прошлом»,

теперь находящихся под воздействием гордости за брата. «Прошлое проходит через фильтр

последующего опыта человека», — приходит к заключению Бернард Крик (Crick):

Вожди племени чероки перед тем, как у них берут интервью антропологи, читают книги по антропологии, точно так же

и маститые деятели культуры перечитывают свои прежние статьи об Оруэлле перед тем, как у них берут интервью об

Оруэлле, а затем с

Longer. Feeling and Form. P. 263. «Прошлое встает перед нами... лишь обретя достаточное единство для того, чтобы

пребывать в памяти как таковое» (Casey. Imagining and remembering. P. 203).

Чэмберлен Невилл (1869—1940), премьер-министр Великобритании (1937— 1940), известный проводимой им в

предвоенный период политикой умиротворения. — Примеч. пер.

Harrison. Living through the Blitz. P. 325, 326.

326

достойной похвалы аккуратностью их пересказывают... Можно в значительной степени исказить свои воспоминания о

знаменитом человеке в пору его безвестности, если читать то, что о нем напишут после... Весьма непросто пробраться к

исходным воспоминаниям или воспоминаниям о воспоминаниях.

Подобные предостережения относятся и к нашему собственному прошлому. Подобно

«оправдывающемуся супругу, которому приходится истолковывать все свои прежние

любовные увлечения таким образом, чтобы они выглядели как неуклонное движение к

кульминационной точке нынешней женитьбы, — отмечает Бергер, — мы продолжаем пе-

ретолковывать собственную биографию с таким же упорством, с каким сталинистам

приходилось переписывать Большую советскую энциклопедию».

Такого рода изменения

взглядов могут показаться предосудительными, но в действительности они являются вполне

естественными и даже необходимыми. Подобно иным историкам, мы беспрестанно заняты

переписыванием собственной персональной истории прежде всего потому, что в момент

свершения событий редко когда можем знать, что они будут значить в последствии и в какой

степени.

Подобные изменения взглядов могут существенным образом преобразовать всю

нашу память прошлого: в «Исповеди» Августина и в «Apologia pro vita sua» Ньюмена

(Newman)

мы видим жизнеописания, в которых прежние события заново подвергаются

периодизации и повторной интерпретации. Наше собственное родство проявляется из

Лоуэнталь Дэвид. Прошлое - чужая страна

Подождите немного. Документ загружается.