Лобок А.М. Антропология мифа

Подождите немного. Документ загружается.

интересует не столько выяснение действительных причин, сколько построение разветвленных псев-

допричинных цепочек, с помощью которых организуется содержание его внутреннего МИФОвоззрения. И

его совершенно не волнует, что эа этими псевдопричинными цепочками не скрывается никакого реального

причинного содержания, что они являются всего-навсего игрой фантазии и игрой слов.

Если мы теперь вернемся к первобытному мышлению, то в его отношении, судя по всему, следует сделать

те же самые оговорки: вопросы и ответы здесь находятся в каком-то существенно ином соотношении,

нежели вопросы и ответы в каузально простроенном мышлении цивилизованного человека. И если папуасы

маринд-аним (или какие угодно иные аборигены

) рассказывают некую мифологическую историю о том,

"как появились кенгуру" (или любой другой миф происхождения), это вовсе не значит, что они тем самым

ОТВЕЧАЮТ НА ВОПРОС о том, как же все-таки на самом деле появились на свете кенгуру. Как раз вопрос

о том, как на самом деле появились на свете

кенгуру, их ни в малой степени не интересует. И если начать им

искренне отвечать на поставленный "вопрос" с позиций другого мифа - будь это представитель другого

племени или этнограф-наблюдатель - они просто не будут это слушать. Потому что все, что им на самом

деле нужно, уже сказано в ИХ мифе. Мифе,

который на самом деле вовсе не является никаким мифом "о

происхождении кенгуру", но является мифом о чем-то существенно другом. Мифом о некоторой

сакральной, священной тайне, которая является сверхзначимой для данного племени. Ибо любой миф ценен

вовсе не истиной, которая в нем будто бы содержится, а как раз тем, что он

есть миф. Миф не является

источником истины - он является источником сакральности, и это неизмеримо важнее.

В мифе о происхождении кенгуру безусловно содержится знание. Но это вовсе не знание о происхождении

кенгуру, а знание САКРАЛЬНОЙ СЕМАНТИКИ слова "кенгуру". Это знание не имеет ровным счетом

ничего общего с естественнонаучным взглядом на вопрос о причинах появления. И не следует обманываться

мифологической ремаркой "так появились кенгуру", поскольку такая реплика в

трактовке первобытного

человека вовсе не пред-

158

полагает того фактора времени, который очевиден для современного человека.

Парадокс заключается в том (и это хорошо известно этнографам), что появление кенгуру, равно как и

возникновение любых других вещей и явлений в мифе вообще не является событием, происходящим во

времени. Мифологическое сознание первобытного человека построено таким образом, что для него в каком-

то смысле КЕНГУРУ БЫЛИ ВСЕГДА. И, если попросить папуаса

маринд-аним: "расскажи о времени, когда

не было кенвуру!", -он не поймет вопроса. Потому что - хотя у него и есть миф происхождения кенгуру! -

кенгуру для него были "с самого начала". Он может даже произнести ритуальную формулу "вначале кенгуру

не было". Однако, это вовсе не значит, что у него есть представление

о некоем особом ВРЕМЕНИ, в

котором не было кенгуру. Тот факт, что в его мифе кенгуру возникает как бы из небытия, вовсе не значит,

что "небытие кенгуру" существует для этого человека как некий пласт времени. И это означает то, что само

слово "происхождение" имеет для первобытного человека совершенно иную семантическую нагрузку

нежели для человека современного.

Искусство семантики

А вот, к примеру, как выглядит "миф происхождения" луны в мифологии маори, коренного народа Новой

Зеландии.

"Давным-давно, когда дорога в нижний мир еще была открыта для смертных, двум женщинам захотелось

узнать, что там делается. Они взяли с собой полные корзины сушеной ку-мары и отправились в дальний

путь, в Реингу. Женщины спустились по корням древней похутукавы и осторожно продолжали идти вниз,

держась за морские водоросли (

очевидно, под воду - А.Л.).Вскоре они оказались в темной пещере, которая

уходила далеко под землю. Ощупывая путь руками, женщины шли вниз, и наконец, увидели вдалеке слабый

мерцающий огонек, будто где-то впереди полз жук-светлячок. Через некоторое время свет стал ярче, и они

увидели костер, вокруг которого сидели на корточках

трое седоволосых стариков-духов. (...) Одна из

женщин... приблизилась к духам, и те в изумлении подняли на нее глаза. Прежде, чем они успели

опомниться, женщина поставила перед ними корзину с кумарой и выхватила из костра горящее полено.

Подруги побежали назад, в Реингу, старики погнались за ними. Женщинам казалось, что они уже

спасены,

но, когда они вынырнули из воды, один из духов схватил за пятку ту, что держала горящее полено.

Женщина испугалась, швырнула горящее полено, но все-таки сумела вырваться из рук старика. (...) Горящее

полено улетело высоко в небо, оно летело все выше и выше, пока не запуталось в складках плаща Ранги. С

тех пор оно горит на небе и будет гореть вечно. Люди называют его Марама, что значит луна" '.

159

Как в сюжете "про происхождение кенгуру" у маринд-аним, так и в сюжете "про происхождение луны" у

маори, равно как в десятках и сотнях, других, аналогичных сюжетов, бросается в глаза случайность,

условность, необязательность предлагаемых мифом "объяснений" происхождения луны, кенгуру или сотен

других предметов и явлений. Ну, почему, собственно говоря, луной должно

становиться горящее полено,

которое бросает в небо слабая женщина, удерживаемая за ногу подводным духом? Или почему в кенгуру

превращаются куски мяса, которые отрезал от себя дух кенгуру и поджарил на камнях, предварительно

обмазав спермой? Полноте, объяснение ли это? Каким образом столь странные мифологические

конструкции способны хоть что-то прояснить в

проблеме ПРОИСХОЖДЕНИЯ всего сущего? Неужели же

первобытному человеку эти странные сюжеты действительно что-то проясняли? В конце концов, не

составляет никакого труда сочинить тысячи аналогичных историй "происхождения" луны или кенгуру,

человека или крокодила, кокосовых или арековых пальм. И мифологическая фантазия пяти континентов на

самом деле предлагает эти тысячи параллельных историй "якобы происхождения". Однако сравнивать все

эти истории с точки зрения того, какая из них более истинна, попросту невозможно: они все

о другом.

Похоже, несмотря на то, что во множестве мифов отчетливо артикулирован вопрос: "откуда взялось то-то и

то-то?", этот вопрос не имеет ровным счетом никакого отношения к тому вопросу о происхождении,

который столь существенен для ума, воспитанного в традициях европейского рационализма. "Мифы про-

исхождения" - это мифы, которые вовсе не пытаются выявить

какую-то причинно-следственную цепь

событий, и менее всего ориентированы на то, чтобы установить истину. Первобытного человека вообще,

похоже, не волнует вопрос, "а как на самом деле обстоит дело?". Первобытному сознанию представляется

гораздо более важным ввести принципиально условную последовательность событий - пускай это будет

последовательность, взятая с потолка, - но последовательность, которая

могла бы быть возведена в ранг

сакральной, священной последовательности, свидетельствующей о принципиальном своеобразии данной

культуры по сравнению со всеми прочими.

Путь женщин, путешествующих в подводную пещеру, и горящее полено, которое оказывается заброшено на

небо, конечно же, ровным счетом ничего не объясняют в происхождении луны - не только современному, но

и древнему человеку. Но объяснение и не является задачей мифа. Его задача, скорее, расставить некие

смысловые ценностные вешки, некие знаки приоритетов, с опорой

на которые можно было бы осуществлять

взаимодействие с предметной действительностью.

Чтобы стало понятней, о чем идет речь, еще раз вернусь к содержанию маорийского мифа "о

происхождении луны". И обращу внимание на то, что в этом мифе помимо собственно луны

160

фигурирует достаточно большое количество других героев. В частности, корзинка, доверху наполненная

сушеным картофелем -кумарой; морские водоросли, за которые держатся женщины, спускаясь под воду;

жук-светлячок, с которым сравнивается дальний огонь костра духов; корни древней похутукавы; поленья, из

которых сложен костер... Миф, посвященный "происхождению луны", оказывается до отказа наполнен

различными предметами, которыми

наполнена повседневная среда обитания человека. И тот факт, что все

эти предметы оказались включены в некий сакральный сюжет о происхождении луны, неизбежно наполняет

нее эти предметы в сознании первобытного человека особым смысловым содержанием. Или, говоря

другими словами, все предметные аксессуары мифа "о происхождении луны" оказываются наполнены

особым, мифологическим смысловым значением,

связанным с мифом луны.

Но это значит, что смысл и главный интерес мифа "о происхождении луны" - вовсе не само ночное светило,

а нечто прямо противоположное. Подлинными героями этого мифа являются как раз те многочисленные

предметы и явления, которые составляют фон разворачивающихся в мифе событий и которые тем самым

как бы засвечиваются лунным отражением. И суть

данного мифа оказывается не в том, что он будто бы

"луну объясняет", а в том, что он наполняет особыми - лунно-мифологическими! - смысловыми оттенками

все те предметы, которые организуют пространство данной мифологической фабулы. И благодаря этому

мифу у всех его действующих лиц появляются как бы дополнительные семантические поля. На всех

предметах

, участвующих в этом мифе, маори видит отныне своеобразный отблеск луны, оттенок лунного

происхождения.

Так, глядя на корзину с сушеной кумарой, маориец видит не просто вкусную еду, а ЕЩЕ НЕЧТО, что

принципиально не доступно взгляду внешнего наблюдателя. Для наблюдателя кумара - это просто сладкий

картофель, которым можно насытить желудок. Для маорийца кумара - не просто пища, но пища с особым

МИФОЛОГИЧЕСКИМ оттенком, и поэтому, когда маориец ест

кумару, он... всегда имеет в виду луну, и это

придает кумаре особый, недоступный пониманию внешнего наблюдателя смысл.

В сущности говоря, здесь задействован тот же самый механизм, который позволяет цивилизованному

человеку видеть в круглом, блестящем, тикающем предмете не просто красивую игрушку, а часы. Ведь то

смысловое поле, которое делает некий предмет в глазах ребенка часами, т.е. прибором для измерения хода

времени, вовсе не извлекается ребенком из самого этого

предмета, а является результатом смыслового

наведения. И результатом точно такого же смыслового наведения для маори становится то, что и кумара, и

морские водоросли, и поленья для костра, и корни древней похутукавы, и все остальные предметные герои

данного, лунного мифа получают дополнительный, "лунный" оттенок своего семантического поля. Глядя на

огонь костра,

мао-

6 Зак. 239

161

риец может сказать: "он полыхает так, как огонь того костра, из которого было похищено полено,

превратившееся в луну"; видя морские водоросли, он вспоминает тех двух женщин из мифа про

происхождение луны, которые, держась за водоросли, спускались в подводный мир; делая корзину, он

может сказать себе: "эта корзина будет походить на ту

,, в которой те две женщины отнесли сушеную кумару

в подводную пещеру...'' Но, таким образом, на множество предметов окружающего мира он смотрит сквозь

призму значимого для него мифа о происхождении луны, и эти предметы обретают для него некое "лунное"

смысловое значение.

Вместе с тем и кумара, и морские водоросли, и корзина, и прочие предметы из мифа про луну будут иметь

для него не только оттенок лунного мифа, но и десятки других семантических оттенков, в зависимости от

того, в каких еще мифах они выступают в роли героев или предметного фона. А это значит, что за каждым

из этих слов будет тянуться мифосемантический шлейф всех тех мифов, в которых они оказываются так или

иначе задействованы. Таким образом, благодаря мифам, в которых принимает участие, допустим, корзина,

создается особое мифосеманти-ческое облако этого слова - облако тех мифологических семантических

ассоциаций, которые порождаются словом "корзина". Облако тех мифов, в которых она оказывается

задействована. И то же самое можно сказать про всех других героев данного или любого другого

мифа, будь

то корни похутукавы, морские водоросли или горящее полено.

Впрочем, в этом не должно быть ничего удивительного: для современного человека любое слово так же

имеет огромное количество индивидуально-личностных семантических оттенков. Ведь человек создает

глубоко индивидуальные ассоциативные цепи к любому слову. Скажем, во вполне прозаическом слове

"картошка" (предметный аналог маорийской кумары) он обнаружит множество глубоко индивидуальных

оттенков: может быть -

романтических, может быть - бытовых, а может быть - исключительно кулинарных;

и это ассоциативно-семантическое поле будет представлять его личную мифологию картошки. Хотя

индивидуальность сформированного у него семантического образа картошки будет соединена с множеством

коллективных символов, представляющих, так сказать, коллективную мифологию картошки в современном

обществе.

Специфика, своеобразие первобытного человека состоит лишь в том, что он практически не знает

индивидуальной мифологии, его мифология носит гораздо более коллективный характер; но это не значит,

что семантические поля различных слов у него проще, нежели у человека современного. Коллективнее - да,

но никак не проще. Та же кумара вызывает у маорийца поток

мифологических смысловых ассоциаций. Но

если для нашего современника картошка проассоциируется с романтическим дымом костра или с

непролазной осенней грязью в колхозе, или со сту-

162

денческими воспоминаниями, или с занудной обязанностью ее ежевечерней чистки, - то для маорийца его

кумара в первую очередь проассоциируется... с возникновением луны - ведь такова его коллективная

мифология.

Но, следовательно, объективный смысл маорийского мифа о "происхождении луны" не в том, чтобы

объяснить луну, а в прямо противоположном: этот миф создает своего рода лунный семантический код к

тем полутора десяткам предметов и явлений, которые принимают участие в данном мифе. И тот факт, что

все без исключения предметы окружающего человека мира

оказываются так или иначе участниками,

героями или предметным фоном этого и сотен других мифов, является причиной формирования в сознании

первобытного человека некоей смысловой иерархии этих предметов - как иерархии их мифосемантических

полей. Как раз благодаря этому механизму и происходит так, что человек первобытного общества имеет

дело не просто с материальными предметами,

но с предметами, насыщенными мифологической семантикой

- предметами лунного цикла, предметами крокодильего цикла и т.п. И практически каждый предмет имеет

свой миф - миф своего происхождения, а, значит, миф особых мифологических смысловых сцеплений с

другими предметами. В этом-то и состоит суть мифа: не в "объяснении", а в создании сверхсложной

системы

смысловых пересечений. Что и называется, как известно, культурой.

Итак, то, что традиционно именуется "мифами происхождения", есть не что иное, как те элементарные

структуры, посредством которых человек определенным - пока еще фрагментарным -образом упорядочивает

свои взаимоотношения с предметным миром. Он осуществляет иерархизацию предметов окружающего мира

с помощью инструмента мифологической семантики. Он нагружает мир мифами - принципиально

иллюзорными и достаточно абсурдными конструкциями. Но

эти мифы позволяют установить между

предметами особые смысловые взаимосвязи -мифосемантические взаимосвязи. Эти особые смысловые

взаимосвязи проистекают не из прагматического использования этих предметов, а из некоего

сверхпрагматического культурного контекста. И наличие этих особых, сверхпрагматичных смысловых

связей - это и есть то, что отличает человеческий взгляд на предметный мир от взгляда животного. Это

то, в

результате чего создается феномен культурной многомерности, культурной неисчерпаемости каждого

предмета - тот феномен, который оказывается принципиально недоступен взгляду и пониманию животного.

И именно этот феномен становится основой всего того, что мы называем культурным прогрессом. Человек

не объясняет мир, но нагружает его мифами; и именно в этом наделении мира все но

-ными и новыми

избыточными смысловыми чертами заключается суть того процесса, который появляется в мире с момента

возникновения человека. Этот принципиально новый процесс, совершенно не знакомый животному миру, и

носит название культу-

163

ры. Мир, нагруженный мифами, - это и есть не что иное, как человеческий мир, мир культуры.

И лишь только после того, как возникает этот странный, полуиллюзорный мир, многомерно пронизанный

самыми разными мифологическими смыслами, возникает предпосылка для собственно познавательного

интереса к этому миру: мир, наполненный мифами, становится человеку интересен как предмет рас-

шифровки. Здесь - тайна того "бескорыстного" познавательного интереса к предметам и явлениям, который

мы наблюдаем у человека. Лишь те предметы окружающего мира оказываются познавательно интересны

для человека, которые до отказа насыщены искусственными мифологическими смыслами.

Впрочем, о мифологической природе феномена познания самая подробная речь пойдет в других главах. А

пока констатирую еще раз: начало культуры заключается именно в том, чтобы наполнить мир мифами, а,

значит, наделить его такими смыслами, которые носят принципиально избыточный характер по отношению

к этому миру. Это именно то обстоятельство, которое и позволяет

человеку вступить в диалог с

всепредметным миром и пережить его как многомерный и неисчерпаемый.

Некоммуникативная природа языка

Все сказанное позволяет существенно по-новому поставить вопрос о природе языка и о его генетической

роли в культуре.

Существует широко распространенное (и кажущееся более чем очевидным) представление, согласно

которому человеческий язык возникает как средство коммуникации между людьми. Однако многие

этнографические факты позволяют усомниться в справедливости этого предположения.

Так, есть удивительный факт, который до сих пор ставит в тупик этнографов, занимающихся

систематическим изучением первобытных сообществ: даже племена, обитающие практически бок о бок

друг с другом, обладают глубоко индивидуальными языками, совершенно недоступными представителям

соседних племен. Еще Миклухо-Маклай отзывался об этом факте с нескрываемым изумлением: "Почти в

каждой деревне свое

наречие. В деревнях, отстоящих в четверти часа ходьбы друг от друга, имеется уже

несколько различных слов для обозначения одних и тех же предметов. Жители деревень, находящихся на

расстоянии часа ходьбы одна от другой, говорят иногда на столь различных наречиях, что почти не

понимают друг друга" 4. О том же сообщают и

современные исследователи: "так, в Полинезии, на не-

значительной территории, на одном и том же острове существует много языков, часто не состоящих даже в

самом отдаленном родстве" s.

Нетрудно заметить, что этот факт входит в существенное противоречие с общераспространенным

представлением о коммуникативной природе языка - тем представлением, согласно которо-

164

му язык возникает как утилитарно-прагматическое образование, как особая сигнальная система, смысл

которой состоит в трансляции какой-то информации от одного человека другому. Другими словами,

согласно этому представлению, язык возникает как средство общения между людьми, из потребности людей

"сказать что-то друг другу".

Идея эта достаточно древняя, и вплоть до сегодняшнего дня эта идея кажется самоочевидной для достаточно

большого числа исследователей 6. То, что язык для первобытного человека являлся в первую голову

средством для общения, кажется настолько естественным и само собой разумеющимся, что этот вопрос

вообще не становится предметом обсуждения. Обсуждаются стадии генезиса языка, дискутируется

вопрос о

том, что же могло быть "начальным средством сознательной коммуникации" 7, кем-то доказывается, что

реконструкция генезиса языка вообще невозможна 8 - но никем не ставится под сомнение само

принципиальное убеждение, согласно которому язык в первобытном обществе создается именно как

средство коммуникации. Мол, а для чего же еще? Как писал еще Маркс

сто пятьдесят лет назад, апеллируя к

аргументам здравого рассудка: "язык возникает лишь из потребности, из настоятельной необходимости

общения с другими людьми", - и это одно из немногих заявлений Маркса, которое до сих представляется

бесспорным как для филологов, так и для этнографов.

Разумеется, то, что в реальном функционировании культуры, в реальной человеческой повседневности язык

выполняет коммуникационные функции, несомненно. Несомненно, что люди пользуются языком, в том

числе, и для обмена информацией, пользуются языком в каких-то коммуникационных целях. И, тем не

менее, есть основания полагать, что природа человеческого языка неизмеримо более сложна, и что

в своих

истоках язык вовсе не являлся утилитарно-коммуникативным образованием.

В самом деле, если природа языка - утилитарная коммуникация, понимаемая как обмен информацией, то как

объяснить феномен того языкового Вавилона, о котором шла речь выше, когда жители соседних деревень,

находящихся в пятнадцати минутах ходьбы друг от друга, говорят на принципиально разных языках? Как

объяснить тот факт, что на маленьком острове, окруженном со

всех сторон водами океана, существует

МНОЖЕСТВО языков, между которым не прослеживается даже отдаленного родства? Ответ только один:

язык во всех этих сообществах существует не столько как средство ОТКРЫТОСТИ для других, сколько как

средство ЗАКРЫТОСТИ от других, выступает не столько средством коммуникации с внешним миром,

сколько средством отгораживания от внешнего мира,

выступает как средство замыкания культуры в себе,

является тем феноменом, благодаря которому культура того или иного племени оказывается абсолютно

непроницаемой для чужого взгляда.

Другая проблема, непреодолимая для теории коммуникативной природы языка - это проблема

чрезвычайной сложности лю-

165

бых, даже самых архаических языков. Уже отмечалось выше, что количество слов в любых языках

настолько велико, а сложность грамматических конструкций настолько высока, что это выглядит абсолютно

избыточным по отношению к каким бы то ни было нуждам утилитарной коммуникации. Ведь повседневная

коммуникация первобытного человека может вполне успешно осуществляться в границах чрезвычайно

небольшого количества слов (буквально нескольких десятков), и даже вовсе без какого бы то ни было

словоупотребления, при помощи одних только жестов и звуков. Однако словарный запас любого, даже

самого примитивного языка исчисляется десятками тысяч слов. Какими нуждами практической

коммуникации можно объяснить это фантастическое лингвистическое изобилие?

И, наконец, третья, и, возможно, наиболее сложная проблема -это то, что каждое слово в любом

человеческом языке (включая языки примитивных народов) обладает таким большим количеством

семантических оттенков, обладает такой семантической глубиной, что это создает неизбежные трудности

при его коммуникативном использовании. А если бы язык являлся по своему генезису средством

коммуникации, было

бы резонно предположить, что в любом языке должна была бы существовать хотя бы

небольшая группа наиболее архаичных слов - слов ОДНОЗНАЧНЫХ, слов-сигналов, слов-средств, слов, не

допускающих множественности интерпретаций, а, стало быть, слов, позволяющих осуществлять

действительно эффективную коммуникацию. Однако напрасно мы будем искать такого рода группу

сигнальных слов в каком

бы то ни было языке, включая языки наиболее архаические. Любой человеческий

язык обладает той странной (с точки зрения задач коммуникации) и очевидной особенностью, что в нем не

бывает однозначных слов и любое слово допускает множество семантических оттенков, множество

семантических толкований и интерпретаций. И между прочим, этим отличается любой естественный язык

от

языков искусственных, где каждый знак имеет принципиально сигнальный характер, и является

носителем принципиально однозначной информации. И, кстати, точно так же принципиально

коммуникативным и однозначным является по своей природе язык животных. Здесь любой звук или любой

жест имеет строго сигнальную природу и не допускает вариантов толкования.

Таким образом, язык выступает не столько средством коммуникации между представителями одного и того

же племенного сообщества (как это чаще всего представляется в современных теориях возникновения

языка), сколько способом демаркации, способом отделения данной культурной группы от представителей

других культурных сообществ. Язык возникает как некая система, позволяющая некоей общности очертить

свою культурную границу

, отделить свой культурный миф от чужого, "возделать" собственную

мифологическую самость.

И лишь на гораздо более далеком в историческом отношении этапе этот семантически изощренный язык,

многозначный и дву-

166

(•мысленный, насыщенный размытыми семантическими полями и вовсе не предназначенный для

коммуникации (совершенно не приспособленный к задачам сколько-нибудь эффективной коммуникации, к

задаче сколько-нибудь эффективного обмена информацией!) адаптируется человеком к коммуникационным

целям, т.е. начинает использоваться им как средство общения, как средство передачи и получения

информации. Возникает целое искусство использования

языка в коммуникационных целях. И это дает -

новый импульс к развитию культуры: ведь коммуникационное использование любого языка - учитывая, что

любой язык обладает фантастической семантической глубиной и изощренностью - предполагает

непрерывное толкование и перетолкование семантики используемых слов и словосочетаний, а, значит,

предполагает непрерывное, лавинообразное усложнение структур языка.

Но, если исток языка не в коммуникации, то в чем же он? Логика предшествующего анализа позволяет

ответить на этот вопрос с достаточной определенностью: в мифе.

На последующих страницах я постараюсь доказать, что гипотеза некоммуникативного, мифологического

происхождения языка позволяет объяснить феномен фантастической сложности любого человеческого

языка - сложности в смысле величины его словарного запаса и сложности в смысле его синтаксиса, законов

управления языком. Она позволяет объяснить феномен фантастической семантической сложности и

многоуровневости каждого слова. Наконец, она позволяет объяснить

сам феномен существующего в мире

удивительного языкового разнообразия т.е. языко-ього Вавилона.

Вернусь к изложенной в предшествующих главах концепции, согласно которой слово языка - это некое

условное имя, которое человек дает предмету "мимо" его реальных качеств. Это условное имя поистине

навязывается предмету, а вместе с именем предмету навязывается и та мифология имени, которая делает

человеческое восприятие предмета априорно сложным. И благодаря этому странному механизму

языка

человек, глядя на тот или иной предмет, видит не просто предмет, но некоторую смысловую

МИФОЛОГИЮ этого предмета, видит некоторые культурно-избыточные смыслы, навязанные предмету его

именем и шлейфом связанной с этим именем мифологии, и именно в этом, а вовсе не в информационной

коммуникации заключается высший смысл возникновения феномена человеческого

языка.

Если бы язык возникал как средство коммуникации, он так или иначе являлся бы продолжением и

развитием коммуникативной стратегии непосредственных предков человека, развитием тех сигнальных

систем, которые этологи обнаруживают у шимпанзе или у других высших приматов. Однако на самом деле

между языками животных и человеческим языком воистину пролегает пропасть, свидетельствующая о том

что языки животных и человеческий язык имеют принципиально различную природу.

167

У животных сущность их "языка" действительно определяется коммуникативными нуждами, нуждами

общения, нуждами передачи информации. Здесь с помощью звуковых или жестовых сигналов происходит

сигнальный обмен какой-то биологически значимой информацией. Что же касается человеческого языка, то

его использование в качестве средства передачи информации, в качестве средства коммуникации, судя по

всему, является исторически

вторичным. Потому что язык в своих генетически исходных формах - как

способ навязывания миру мифологически избыточных смыслов - является не столько средством коммуника-

ции, сколько смыслом и целью коммуникации: язык-миф выступает как самоценная реальность, а далее

осуществляется особое коммуницирование по поводу языка-мифа но не языковыми, а специфически

сигнальными средствами (жестами,

мимикой, сигнальными звуками) - теми сигнальными средствами,

которыми обладали непосредственные животные предки человека, но которые у человека оказываются

трансформированы в обрядово-ри-туальные структуры. Таким образом, язык-миф, язык-смысл существует

посредством специфических обрядово-ритуальных структур. И эти обрядово-ритуальные структуры

строятся на основе неязыковых, сигнальных взаимодействий между людьми в процессе совместного

ритуально-обрядового действа. Это могут быть взгляды, жесты, прикосновения, эмоциональные возгласы -

весь тот арсенал сигнальных средств, которые, в отличие от семантически многомерного языка,

предполагают вполне однозначные толкования и расшифровки. Однако эти сигнальные средства

используются человеком внутри ритуально-обрядовых действ по совершенно новому и не доступному для

животных поводу - по поводу

некоего мифологического языка, поименовывающего весь окружающий

человека мир и навязывающего окружающему миру многообразие избыточных мифологических смыслов.

Но, таким образом, не язык возникает в первобытном обществе как средство коммуникации, а сам социум (в

форме ритуально-обрядового взаимодействия между людьми - генетически исходной ячейки социума)

возникает как средство поддержания избыточного семантического пространства языка. И лишь впос-

ледствии происходит своеобразное обмирщение языка, и он обретает наряду с сакрально-мифологическим

бытием бытие

коммуникативное. Тогда же возникает и проблема повествовательной дешифровки

семантического пространства языка. Язык, который изначально был способом бытия мифа, способом

формирования избыточных смыслов окружающей человека действительности, способом формирования

избыточных семантических пространств, становится способом описания мифа с помощью слов. И только

тогда он становится средством - в том числе, средством коммуникации. Но это

уже будет коммуникация,

отягощенная длинным шлейфом сакрально-мифологической семантической многоуровневости. А, значит,

коммуникация как смысловая загадка, коммуникация как барьер.

168

Ритуал и обряд как способ существования мифа

Миф нагружает мир смыслами (или, точнее, человек нагружает мир мифами) принципиально хаотично,

случайно, без всякой видимой системы, по принципу "что под руку попадет, то и хорошо". Этнографы-

наблюдатели, записывавшие мифы у аборигенов всех пяти континентов, никогда не встречались с фено-

меном целостной мифологической системы, в которой различные фрагменты мифологической картины,

различные

мифологические сюжеты или отрывки сюжетов сплетались бы в сколько-нибудь законченный

геометрический узор, складывались бы в сколько-нибудь законченное и стройное здание. Это

обстоятельство напрягало, раздражало исследователей и заставляло их выполнять эту систематизирующую

работу... ЗА аборигенов. Вместе с тем, тот факт, что сами аборигены, судя по всему, не только не

имели

никакой целостной картины мифа, но и не испытывали нужды в какой бы то ни было его систематизации,

оставался без объяснения.

Вот как, к примеру, описывал трудности сбора мифов у папуасов маринд-аним П.Вирц: "...Лишь немногие

островитяне умеют рассказывать. Некоторые знают много мифов, но изложить их не могут. Их рассказ

представляет обычно какой-то фрагмент без начала и конца, и бывает иногда весьма нелегко понять, о чем

идет речь, особенно вначале

. Однако, со временем я заметил, что во всей области, населенной маринд-аним,

большинство мифов рассказывается одинаково, с незначительными отклонениями. (...) Дело, следовательно,

было лишь за тем, чтобы записать в разных местах рассказы как можно большего числа информантов. Полу-

чив таким образом общее представление обо всем материале, можно было дополнить фрагменты отдельных

мифов другими. Это был единственно возможный путь. Каждый рассказчик, как правило, начинает свое

повествование с того, что ему в данный момент пришло на ум. Чаще всего бывает сразу даже трудно уло-

вить какой бы то ни было смысл, какую-то последовательность. Но некоторое время спустя удается опять

услышать фрагмент того же

мифа. Так составляешь о нем все более и более полное представление и можешь

уже сам выяснить недостающие частности, задавая вопросы. (...) Встретить островитянина, который знал бы

целый миф с начала и до конца, удавалось редко. К тому же у многих мифов и нет начала. Они

представляют собой, скорее, продолжение, соединяются, переплетаются,

переходят один в другой. Как

правило, каждый предпочитает рассказывать лишь те мифы, которые ему наиболее близки, т.е. относятся к

кругу его тотемно-мифологического родства" '.

Любопытно: многим собирателям мифов, похоже, просто не приходило в голову, что фрагментарность

мифа, его отрывочность и несвязность - это не досадное недоразумение, а, так сказать, фундаментальный

факт, свидетельствующий об очень существенной черте бытования мифа в первобытном социуме.

Движимые лучшими побуждениями, этнографы стыковали друг с другом

169

различные фрагменты "одного и того же мифа", пытаясь реконструировать картину этого мифа как

целостную и последовательную - однако случайно ли то, что реальное существование мифа в первобытном

обществе не имело какого бы то ни было подобия целостности? Ведь, в сущности, если мифы представляют

собой особую форму бытования семантических полей предметов и явлений

окружающего человека мира, то

с какой стати эти семантические поля должны быть каким-то образом упорядочены?

Вернемся к предъявленному выше семантическому образу картошки или ямса. Если современный человек

начнет излагать все свои семантические ассоциации, связанные с этим образом, несомненно получится

весьма и весьма хаотическое зрелище. И при том ни одна отдельно взятая семантическая ассоциация не смо-

жет быть развернута в целостную картину. Не то же ли самое

происходит при попытках первобытного

человека представить или изложить свои мифы?

Обращу внимание на одну особенность, подчеркнутую П.Вир-цем. Оказывается, можно "знать много мифов,

но не уметь их изложить". Важное наблюдение, подчеркивающее то принципиальное обстоятельство, что

мифы по своей сути не есть рассказы, не есть повествования, а есть нечто существенно другое. Иначе -как

можно знать миф, но не уметь его рассказать

? Это, кстати, то обстоятельство, на которое обращали

внимание многие этнографы: миф в первобытном обществе - не повествование, не рассказ, а, прежде всего,

особый способ БЫТОВАНИЯ СОЗНАНИЯ человека. Но что это за бытование сознания? Предшествующий

анализ позволяет ответить на этот вопрос достаточно определенно. В своей исходной ипостаси миф - это

всего лишь размытое

смысловое поле предмета, которое еще только должно когда-нибудь превратиться в

рассказ.

Но ведь точно так же устроено и сознание современного человека. Любой человек несет в своей памяти

массу личных ассоциаций, связанных для него с той же с картошкой, и совокупность этих личных

семантических ассоциаций как раз и можно назвать индивидуально-личным мифом картошки. Но многие ли

смогут развернуто и последовательно развернуть этот

свой "миф картошки" в словесной форме? Многие ли

сумеют оформить с помощью слов свои смутные смысловые ассоциации?.. В том-то все и дело, что в своем

реальном бытовании смысловые поля любого предмета никогда не представлены человеку систематическим

образом, а носят принципиально фрагментарный, разрозненный и несистематический характер. И нужны

серьезные интеллектуальные

усилия, чтобы вывести на поверхность всю ту, почти что бесконечную

совокупность смысловых, семантических оттенков, которые прячутся в восприятии человеком любого без

исключения слова.

Дистанция между смысловыми полями, которые поддерживают в сознании человека образ того или иного

слова, и словесным оформлением, словесным выражением этих смысловых полей -

170

огромна. Все без исключения люди живут в мире слов, и у каждого без исключения человека есть

многомерность в смысловом восприятии любого слова, но лишь немногие умеют использовать слова

инструментально, т.е. способны с помощью слов адекватно описывать собственные смысловые ассоциации.

Сложнейшие смысловые поля, сложнейшая семантика любого без исключения слова повседневной речи

это то, что является естественным, а потому незамечаемым. Любой ребенок живет в мире слов со сверх-

сложным семантическим пространством - и не испытывает по этому поводу никакого напряжения. Слово в

его восприятии самоценно и не требует никаких рациональных расшифровок и интерпретаций. Он просто

пользуется словом в его реальной смысловой многозначности, ничуть

не задумываясь, КАК это у него

получается. В своей каждодневной жизни он слышит многие сотни слов и превосходно понимает их

многоуровневые значения - не потому, что кто-то ему объясняет эти значения, а просто потому, что эти

многослойные значения сами прорисовываются в контексте тех предметно-практических ситуаций, в

которых эти слова употребляются

. И сам ребенок - прекрасно понимая, интуитивно чувствуя значения этих

слов! - едва ли сможет сделать эти многоуровневые значения предметом интеллектуального описания, едва

ли сможет полноценно рассказать об этих скрытых (но таких очевидных!) значениях другому человеку.

Дело в том, что использование слов в инструментальной функции требует от человека, во первых,

определенной развитости рефлексивной позиции, способности к ДИСТАНЦИРОВАННОМУ восприятию

слова, а, во-вторых, является высокотехнологичным умением, т.е. требует специализированных навыков

использования слов в такой функции. Это навыки, которые требуют специальной школы - школы риторики

и школы формальной логики

, которых не знает первобытное общество, и которые возникают только на

цивилизованном этапе развития культуры. Что же касается собственно мифа, то его взаимоотношения со

словом заключаются совершенно в другом: это тот механизм, который у первобытного человека отвечает за

создание и поддержание у предметов окружающего мира неких избыточных по отношению к природе

этих

предметов смысловых полей, и только. И с этой точки зрения фрагментарность, разрозненность,

несистематичность, неповествовательность мифов в их исходном бытии (я опускаю пока вопрос о том, как

возникает повествовательное бытие мифа - этому вопросу будет посвящена четвертая часть настоящей

книги) выглядят более чем естественными.

Но если миф в своих исходных формах не существует в виде повествования, не существует в виде рассказа

или, тем более, эпоса, - то как в таком случае семантическое пространство раннего, доповествовательного

мифа передается из поколения в поколение, прочерчивая траекторию данной культуры во времени? И

каковы, в таком случае, те материальные формы, в

кото-

171

рых существует миф? Ведь не может же он существовать в виде некоей бесплотной, виртуальной

реальности, передаваемой от человека к человеку в виде, так сказать, духовных эманации!

Материальной реальностью существования мифа в первобытном обществе, его, так сказать, плотью и

кровью, его физическим носителем является не слово, а обряд, ритуал. И это еще один мифологический

парадокс. Хотя миф с самого начала, как выясняется, существует по поводу слов, и является, по сути своей,

носителем многомерных культурно-семантических оттенков языка первобытного

человека, он, вместе с тем,

существует на первых порах не в виде слов, и даже не с помощью слов, а в виде некоего действа.

Ведь что такое мифологический ритуал, мифологический обряд или мифологическая церемония, которыми

до отказа наполнена жизнь первобытного человека? Это тоже миф, но миф не рассказанный, а миф

разыгранный, причем разыгранный коллективно. Ритуальное действо - это и есть та материальная форма, в

которой в первую очередь существует миф в первобытном обществе.

Юноше или девушке, которые впервые становятся участниками той или иной мифологической церемонии,

ничего заранее не объясняют на словах, не дают ровным счетом никаких предварительных словесных

инструкций, а просто погружают его в атмосферу разыгрываемого действа; и уже в действии происходит

научение. Это принципиально не похоже на то, как строится учение в современной

культуре, культуре слов.

Первобытная культура - это в значительной степени культура молчания. Не в том смысле, что слово там не

имеет цены, или, что словарь первобытного человека слишком беден. Как уже говорилось, словарь пер-

вобытного человека фантастически богат, а слово для этого человека сверхценно. Но потому первобытная

культура и является культурой

молчания, что слово здесь поистине драгоценно. Слово здесь, скорее, цель, а

не средство, и первобытному человеку, судя по всему, должно было бы представляться верхом нелепости

использовать столь значимые для него, сакральные по своей сути слова в инструментальной роли. А к этому

следует добавить, что для первобытного человека любое слово сакрально. Для

него нет особых священных

слов, а священно слово как таковое - хотя бы в силу того, что любое слово имеет особую, мифологическую

семантическую глубину, и потому является самоценным и самозначимым феноменом. И как бы ни был

богат словарь первобытного человека, слово для него (на перовых порах) менее всего является средством

коммуникации.

Итак, юноша или девушка входят в тот или иной мифологический обряд или ритуал (в котором миф

разыгрывается в форме обрядово-ролевой игры) без каких бы то ни было предварительных словесных

инструкций. Им даются "роли", но они заранее не знают ни "текста" этих ролей, ни мизансцен, в которых им

предстоит участвовать, - за

исключением того опыта наблюдения

172

за различными мифологическими действами, которой у них до сих пор был. Их задача состоит в том, чтобы

с ходу включиться в некую ритуальную игру, правила которой им пока неизвестны, и постичь которые им

предстоит по ходу дела, с помощью опытных участников, которые будут им делать постоянные практичес-

кие подсказки. И, кстати

говоря, именно так организуется ролевая игра у маленьких детей. Когда группа

детей играет в какую-то игру и к ним подходит новенький, ему вовсе не растолковывают правила той игры,

в которой ему предстоит принять участие. "Будешь играть?" - "Да! А как?" - "Ну, мы будем делать то-то и

то-то, а

ты будешь делать то-то и то-то!" - "Aral"... И игра продолжается, и новенький без проблем

включается в новую для него игру, по ходу действия овладевая ее законами. Миллионы детей во всем мире

азартно играют "в жмурки" или "в салочки", или "в третьего лишнего", или "в магазин", или "в больницу", -

однако кто

из них сможет ОПИСАТЬ в своей устной речи те игры, в которые они играют? Структура

детских игр остается неизменной на протяжении сотен лет, но передается эта структура не посредством

словесного инструктажа, а посредством трансляции вживь, через личное участие. И, между прочим, если

взять в руки любой сборник с описанием народных

подвижных игр, выяснится, что даже при наличии

самого подробного описания понять в них что-нибудь крайне затруднительно. Но стоит только начать

играть - и тут же все становится понятным, все встает на свои места.

Разумеется, мифологические ритуалы и обряды сложнее, изощреннее, чем знакомые всем нам с детства

игры. Во всех мифологических ритуалах и обрядах существуют очень жесткие и очень сложные негласные

сценарии, где у каждого движения и у каждого звука есть свое, строго определенное место. Но, как и в

народных детских играх, эти "сценарии" не

требуют предварительного ознакомления, и знакомство с ними

происходит на деле, в процессе совместного действа. Освоение этих сценариев, как и детских игр,

происходит ЧЕРЕЗ УЧАСТИЕ в ритуалах и обрядах, структура которых строго и неукоснительно

передается из поколения в поколения на протяжении сотен и тысяч лет, через живое проигрывание мифов в

совместных

ритуальных и обрядовых действиях.

Естественно, обряд не может обходиться без слов. Вовсе не так: на протяжении обрядовых процедур слово

существует, и существует достаточно ярко. Но я всего лишь указываю на тот факт, что слово в первобытном

обряде не существует как средство описания мифа или средство описания обрядовых процедур. Оно, скорее,

полноправный УЧАСТНИК обряда. И не

рядовой участник, а своеобразный семантический центр обряда:

ведь именно вокруг семантики тех или иных слов разворачивается реальное пространство обрядовой

деятельности. А это и значит, что слова в обряде присутствуют, и прежде всего как сакральные, священные

имена тех явлений и предметов, вокруг которых разворачи-

173

вается обрядовое действо. Слово является подлинным центром и смыслом обряда, а обряд является

материальным носителем слова и существует в своем историческом генезисе исключительно по поводу

слова-имени. Как подчеркивает Е.М.Мелетинский, "текстовой компонент обряда, даже когда он состоял из

одного слова или передавался плохо понятным архаическим языком... имел огромную магическую,

сакральную я чисто содержательную нагрузку, часто за счет символических ассоциаций" 10.

Что касается того единственного слова, из которого может состоять песня, сопровождающая

мифологический обряд, то это может быть название тотемного животного, или сакрального топонима, или

любого другого имени, которому и посвящено разыгрываемое действо. А это значит, что ритуально-

обрядовое действо предлагает своего рода предметно-игровой код к указанному слову. Оно дает некие

чувственно-символические ориентиры; опираясь на них, человек сам расшифровывает и домысливает тот

священный образу о котором идет речь. А, значит, текстовый компонент является не объяснением мифа и не

описанием мифа, и даже вообще не компонентом мифа (наряду с другими компонентами) а самой его

сокровенной сутью.

В сущности говоря, речь идет о том же самом механизме, который оказывается задействован у прихожанина

в церкви, когда он, опираясь на внешние ритуально-обрядовые факторы, создает внутри себя глубоко

интимный божественный образ. Ни текстовый компонент церковного обряда или ритуала (молитва), ни

совокупность различных культовых предметов, ни даже иконы с изображением Спасителя

ни в малой

степени не являются описанием религиозного мифа, не являются его текстовым преложе-нием. И даже

проповедь с церковной паперти строится по таким законам, что она никак не может быть рассмотрена как

прозаическое объяснение мифа. Слово в церкви - это вовсе не то, с помощью чего прихожанин "толкует"

происходящий в

церкви религиозный обряд. Дело обстоит прямо противоположным образом: с помощью

обряда прихожанин пытается приблизиться к тайному смыслу божественного слова, пытается ощутить и

сконструировать в себе тот образ божественного смысла, который прячется в словах Священного Писания, и

который вне обряда оказывается практически недостижим. Божественное слово - это тайна, ради

постижения которой прихожанин приходит

в церковь, и церковный ритуал - это именно то, благодаря чему

человек вступает в диалог со священным словом. Ритуал - это то, что дает ключ к слову, но никак не

наоборот. Определенный уровень загадочности, таинственности звучащего в церкви слова - это именно то,

что необходимо прихожанину, поскольку предоставляет богатые возможности для домысливания, для

самостоятельной образно-смысловой интерпретации.

И весьма похожие процессы (во всяком случае, на психологическом уровне) происходят, судя по всему, в

процессе первобытных мифологических обрядов, только здесь мы имеем дело с еще

174

более чистой в генетическом смысле формой бытия слова, и анализ первобытного ритуала позволяет

постичь тайну слова как такового. Здесь слово - никак не текст, с помощью которого первобытный человек

что-то кому-то объясняет. Если в любой развитой религии прихожанин имеет-таки дело с неким словом-

текстом, и этот текст способен существовать

отдельно от ритуала, в качестве, так сказать, самостоятельного

жанра, то в первобытном обществе слово, судя по всему, вообще не существует на первых порах во вне-

ритуальном контексте, и представляет собой загадку в чистом виде. Здесь ему, судя по всему, еще

совершенно не знакома функция инструмента понимания; напротив, оно само является

той загадкой,

которую требуется расшифровать "на том конце замедленного жеста" - с помощью некоей совокупности

ритуальных действий, которые и призваны развернуть семантику этого слова.

Потому-то слово и присутствует в ритуале в подчеркнуто загадочном обличье. Скажем, у австралийских

аборигенов песни, которые сопровождают те или иные обряды, "исполняются хором стариков и

представляют собой напевное носовое скандирование, где все слова и строфы произносятся как одно

носовое слово; в песнях много архаических или заимствованных у соседей и пото

-.му малопонятных слов.

(...) Даже если песня состоит из одного слова, а именно названия тотемного животного или сакрального

топонима, она является носителем мифологической темы. Мифологическое обогащение песни

осуществляется за счет многочисленных ассоциативных символических связей, за счет приурочения песен к

тем или иным моментам обряда и т.д. (...) Непонятность языка песни также

не исключает ее символической

нагрузки и даже повышает ее сакральное значение. Трудность, иносказательность характерны и для песни

на обычном языке. Повторение слов и строк - это всегда смысловое повторение, подчеркивание

мифологической символики и магической силы слова, а не просто момент ритмико-мелодического рисунка"

Структуры ритуала

Итак, ритуал в первобытном обществе - это и есть непосредственное бытие мифа. Ритуал - это и есть та

структура, посредством которой происходит навязывание избыточных семантических полей предметам и

явлениям окружающего человека мира через механизм поименования - механизм придания этим предметам

и явлениям имен, идущих "мимо" реальных признаков предмета.

Мифологическое имя предмета - это и есть подлинный энергетический центр ритуала, то своеобразное

солнце, вокруг которого вращается Вселенная того или иного конкретного обрядово-ритуального действа. И

одновременно это есть исторически первая форма существования самого феномена слова. Слово - как

элементарная единица языка - возникает и существует принципиально в виде имени, которое человек

навязывает тому

или иному предмету, а затем обрамляет сложной ритуальной оболочкой.

175

Тем самым слово, как тонко замечает О.М.Фрейденберг, оказывается способом создания особой

мифологической СЛАВЫ того или иного предмета, где "славой" оказывается, фактически, весь тот

обширный семантический шлейф, который благодаря мифу тянется отныне за каждым предметом.

В самом деле, что представляло собой то первоначальное слово, с которого начинался сам феномен языка?

О.М.Фрейденберг отвечает на этот вопрос так: "Первоначальное слово заключало в себе образ тотема и его

сущности - его имя. Первые "славы" -"слова" состоят из названий имени, позднее - из призывов. Эти акты

называний тем самым создают

прибытие тотема, его живое присутствие" '2.

Итак, после того, как предмет получает имя, он перестает быть самим собой, - он оказывается особым

образом МИФОЛОГИЧЕСКИ ПРОСЛАВЛЕН, вокруг него возникает обширное облако иллюзорных

мифологических смыслов. Это весьма походит на семантику слова "слава" в одном из вариантов его

повседневного употребления. Так, когда мы говорим, что за тем или иным человеком тянется

"дурная слава"

или "добрая слава", мы как раз и имеем в виду МОЛВУ, передаваемые из уст в уста СЛОВА, которые тем

или иным образом характеризуют этого человека. Такого-то рода "славой" и обладает в первобытном

обществе каждый предмет. Его "славой", тождественной тому слову, которым обозначается данный

предмет, и является его

миф.

Я писал выше, что дать предмету имя - это значит навязать данному предмету некий миф, а, значит,

окружить его некоторым семантическим облаком. Но это и значит - прославить его тем самым. Всякий

предмет, имеющий имя-миф, это и есть предмет, несущий на себе некую "славу" в сознании посвященных

людей -тех людей, которые обладают

возможностью осуществлять дешифровку семантического

пространства этого имени посредством погружения в ритуальное действо. В первобытном сознании любой

предмет воистину славен тем, какую мифологию несет в себе слово, являющееся его именем. Миф - это и

есть слава предмета (=слово, его обозначающее), а "слава" предмета (т.е. слово, которым предмет

обозначен) - это и есть

его миф.

По-видимому, слово для первобытного человека еще не имеет бессмысленных форм существования,

первобытный человек не может еще меланхолически сказать "слова, слова, слова..." - имея в виду то, что

слово может быть бессодержательным, пустым, ни к чему не обязывающим звуком. Нет, слово для

первобытного человека ТОЖДЕСТВЕННО "славе" того или иного предмета, а, значит

, является его

мифологической сутью. Оно никогда не является просто оболочкой, и потому не случайно любое слово для

первобытного человека воистину священно. Лишь на поздних ступенях развития первобытного общества,

по мере того, как слово начинает использоваться в качестве средства и инструмента общения, возникает

возможность дискредитации слова, и слово начинает использоваться в

целях обмана, лести и т.д. Зато

176

чем более архаичный характер имеет первобытное общество, тем и большей степени слово является здесь

воистину законом.

И это вновь подтверждает ту мысль, что в своей первоначальной форме язык нисколько не похож на

коммуникацию. Судя по всему, на первом этапе своего существования он вообще не знает структур

предложения, не знает повествовательных фраз. Он весь состоит из ИМЕН, которые придаются человеком

окружающему миру как священные имена (впоследствии некоторые из

них становятся именами тотемов) -

имена тайных сущностей этого мира. Первоначальный язык первобытного человека - это и есть, судя по

всему, не что иное, как многократное проговаривание-пропе-вание священных имен, подкрепленных

ритуальными жестами-движениями, среди которых наиболее элементарный - это жест прямого указания на

предмет.

Однако, само по себе указание на предмет ровным счетом ничего не говорит о тайной семантике слова-

имени: необходима целая система поз, движений, жестов и звуковых эмоциональных сигналов, чтобы

семантическая тайна слова оказалась явлена участникам обряда или ритуала. Но, таким образом, хотя слово

по своей природе и не является средством коммуникации, первобытный

человек просто обязан

осуществлять множество невербальных (звуковых и пластических) коммуницирующих действий по поводу

этого слова. А впоследствии возникает и феномен использования самого слова в качестве средства

коммуникации, -но это уже тот этап, когда возникает отчуждение слова от мифа (об этом - в четвертой

части).

Итак, слово-имя - это центр ритуала как практической формы бытия мифа. Суть же мифа - в раскрытии

некоей семантической тайны слова-имени, его глубинных мифологических слоев. Однако эта мифология

имени (а, вместе с тем, и мифология того предмета, с которым коррелирует данное имя) вовсе не имеет

повествовательного характера. Как подчеркивает О.М

.Фрейденберг, эти мифы, будучи включены в

структуру ритуала, "ритмически вы-

крикиваются, выплакиваются, "высмеховываются"" 13; "мифы-плачи и мифы-смехи сперва передаются в

одних ритмах и восклицаниях" '4. И, во всяком случае, эти доповествовательные мифы бесконечно далеки

от тех повествовательных форм, в которых они функционируют в эпоху цивилизации. Ранние мифы

"...функционируют в многоразличных формах, мало похожих на чистые мифологемы позднейшего

сложения. Они фигурируют

как плачи, как вой, как называния и обращения, как брань и хвала, как короткие

выкрики-речения, как ссоры, перекидывания словами, ответы-вопросы..." ". Одним словом, в них нет ничего

похожего на повествовательное изложение каких-то мифологических историй.

Таким образом, ритуальная форма бытия мифа выглядит следующим образом. На одном конце - некое