Лобок А.М. Антропология мифа

Подождите немного. Документ загружается.

красным оперением" 10. И, наоборот: представители соседнего племени трумаев "хвастают, что они -

водяные животные" ", и точно так же ПЕРЕЖИВАЮТ себя как водяных животных.

Что это? Род коллективного сумасшествия? Если и да, то отчего это коллективное сумасшествие имеет

универсальный характер для всех "примитивных" народов, на каком бы континенте и в каком бы отдалении

друг от друга они ни жили? Отчего они настаивают на своей ПОЛНОЙ идентификации с каким-то жи-

вотным видом?

По-видимому, затем, чтобы подчеркнуть свое резкое и фундаментальное культурное отличие от

представителей других племен. Ибо, совпадая по своей физиологии, являясь представителями одного и того

же биологического вида Homo sapiens, они на самом деле являются фактически различными

КУЛЬТУРНЫМИ видами.

И если их биологически-сексуальные шифры совпадают (ведь с чисто биологической точки зрения нет

никаких препятствий для физиологического совокупления в целях продолжения рода любых двух

представителей вида хомо сапиенс), то культурные

шифры не совпадают абсолютно. Вплоть до того, что физиологическое совокупление и продолжение рода

для представителей разных культурных общностей, представителей разных племен в первобытном мире

оказывается принципиально невозможным -так, будто они являются представителями разных

биологических видов. И это фундаментальное культурное несовпадение составляет предмет непрестанной

гордости любого аборигена: принадлежность к своему племени означает

принадлежность не просто к

определенному биологическому роду, но принадлежность к особой знаково-символической вселенной,

которая подчеркнуто непостижима для представителей иных племен, и которая обусловливает возможность

или невозможность сексуальных контактов даже в большей степени, нежели собственно физиологические

ограничители.

"Да, я - птица с красным оперением. А ты - водяное животное. А это значит, что тебе никогда не постичь

меня и мою тайну. Потому что я - ДРУГОЙ ВИД по сравнению с тобой!" - как бы заявляет такой человек,

манифестируя свою КУЛЬТУРНУЮ природу, которая оказывается для него более значима, нежели природа

физиологическая.

И это имеет далеко идущие последствия в чисто биологическом плане. Ведь создание семьи, сексуальное

совокупление и продолжение рода для представителей различных первобытных племен оказывается

настолько же немыслимым делом, насколько является немыслимым физиологическое совокупление, созда-

ние семей и производство потомства для представителей различных биологических видов. Такова сила

культурно-мифологических смыслов и шифров

, формируемых в первобытном обществе. Такова сила

культурной демаркации, осуществляемой на самых ранних ступенях существования человеческого

общества. Самая мощная биологическая потребность - сексуальная - оказывается поставлена на культурный

фундамент и подчинена культурным смыслам. Зачем? Возможно, это главный вопрос, который является

предметом исследования настоящей книги.

Культура как знак другого

Итак, первобытный человек весьма странным образом настаивает на том, что его культурно-племенная

индивидуальность, отличающая его от представителей других культурно-племенных общностей, настолько

же существенна, насколько существенна видовая индивидуальность животного. Существенна настолько, что

даже продолжение рода с представителем другого племени оказывается невозможным. Как невозможно

настоящему красному попугаю арара вступать в сексуально

-репродуктивные отношения с настоящими

водяными крысами.

В сущности говоря, настаивая на том, что он есть красный попугай или водяная крыса, первобытный

человек подает некий знак. О чем говорит этот знак? Разумеется, о культуре. Я бы

сказал - о сущности культуры. Ведь уверенность первобытного человека в том, что он есть особый

животный вид по сравнению с представителем другого племени попросту говоря отражает факт

принципиальной взаимонепереводимостн различных культурных языков. Означает наличие у данного

племени языка особых культурных смыслов, являющихся тайной для представителей любого другого

племени. Означает, что люди данного

племени есть люди культуры, а не люди природы. Или, что их

природа - суть культура. Что они рождены не просто из утробы матери, но и из утробы своей племенной

культуры. И свидетельством этой особой рожденности является непереводимость на другие языки их

культурной семантики. И не случайно язык любого, даже самого примитивного

племени чрезвычайно богат,

а, значит, обладает системой таких семантических полей и оттенков, которые принципиально непереводимы

в пространстве других языков.

Впрочем, это то, что менее всего является экзотическим обстоятельством культуры первобытной. Это то

обстоятельство, которое является стратегическим обстоятельством человеческой культуры как таковой.

Любая культура - идет ли речь о культурном мире отдельно взятой личности или об историко-

географическом культурном материке - существует постольку, поскольку у нее есть особая система

семантических шифров, представляющих загадку

для всех, кто смотрит на эту культуру извне. Любая куль-

тура является культурой постольку, поскольку она таинственна для других: несет в себе тайный язык

семантических полей, невоспроизводимых и нерасшифровываемых в пространстве любого другого языка.

Эта система особых семантических шифров культуры и есть не что иное, как мифология культуры. Именно

миф является подлинной сердцевиной любой культуры.

Итак, в одном из самых первых приближений культура может быть определена как миф, как тайна. Миф -

это не экзотическая периферия культуры, а сама ее суть. ^Потому что проблема культуры - это всегда

проблема ДРУГОЙ культуры, которая находится по ту сторону существования культуры ЭТОЙ.

Культура никогда не бывает одна. Культура всегда существует как множество культур. И факт одной

культуры всегда предполагает факт других культур. Существование культуры всегда обременено фактом

наличия множества иных культур и множества взаимно непереводимых культурных языков. И если мы го-

ворим о своей культуре, мы всегда подразумеваем, что где-то существует культура

другая, культура по ту

сторону нас, культура, являющаяся нам как таинственная загадка. И речь идет отнюдь не только о культуре

других географических пространств или другой исторической эпохи, но и о культуре другого по сравнению

со мной человека. О иной культуре мышления, о иной культуре понимания, предполагающей иной язык

семантических шифров.

И оттого ключевая проблема культуры - это проблема понимания. Проблема непереводимости культурных

языков. Пробле-

ма всегдашней загадочности того, что принадлежит миру другой культуры. Проблема другой культурной

природы. Другой культурной при рожденности человека. Другой системы семантических шифров, в

которой рождается его личностное "Я". Разные культуры (если это на самом деле разные культуры) не

понимают друг друга автоматически: чтобы хотя бы приблизительно понять друг друга, им нужно

совершать трудную РАБОТУ понимания, трудную работу диалога: им нужно напряженно всматриваться и

вчитываться друг в друга; однако всякий раз будет происходить лишь приблизительная реконструкция ее

тайных смыслов, причем реконструкция в пространстве своего понимания, своего языка.

И в этом феномене глубинной таинственности культуры ключ к пониманию феномена первобытного мифа

как своеобразного культурного шифра, смысл которого - вовсе не в установлении общей для всех истины, а

в чем-то прямо противоположном: в проведении линий культурной демаркации, в ОТДЕЛЕНИИ одной

культуры от другой, в манифестации культурного своеобразия. Само тело первобытного

человека, плотно

покрытое рубцами и татуировками становится знаковой системой, глубоко отличающей один "культурный

вид" от другого. Мол, неважно, что люди рождены физиологически одинаковыми. Ведь главное рождение -

это второе рождение. И татуировки тела свидетельствуют об этом. "Мы - разной культурной крови, ты - и

я", - как бы говорит тайный смысловой код этих татуировок.

И в этом - глубинная суть всякой, а отнюдь не

только первобытной культуры.

Культура - это то, что делает одинаково рожденных людей сущностно разными - в результате полученного

ими второго рождения. Ведь физиологическая рожденность человека в качестве человека не дает человеку

автоматического права на вхождение в тот или иной культурный мир: требуется преодолеть некий до-

статочно высокий энергетический барьер, обеспечивающий самоидентичность той или иной культуры. Язык

культуры, миф культуры - это и есть тот пропуск, обладание которым только и делает меня принципиально

способным в этот мир войти.

Но, таким образом, тайна - это своего рода органика культуры. И миф как тайна - суть наиболее

органическая форма бытия культуры, ее сущностное выражение. Следовательно, чтобы понять тайну мифа,

требуется понять феномен языка культуры, с которым как с тайной сталкивается человек с момента своего

рождения.

Естественный абсурд

Для внешнего наблюдателя (наблюдателя из другого мифа) мир мифа выглядит как мир абсурда. Но - только

для внешнего, глядящего на миф извне, с точки зрения иной культуры. Лишь представителю сторонней

культуры миф кажется странным. Для человека же при рожденного тем или иным мифам, они есть не-

кая самоочевидная реальность, которая не требует какого-то опытного подтверждения: ведь они

санкционированы авторитетом социума. И потому любые без исключения мифы, как бы они ни выглядели

нелепыми и абсурдными с точки зрения наружного наблюдателя, выглядят абсолютно естественными для

своих носителей.

В самом деле, современному человеку не приходит в голову требовать каких-то наглядных подтверждений

того, что солнце есть огромный раскаленный шар, во много раз превышающий размеры самой Земли, хотя

это противоречит всему его наличному опыту. Современный человек принимает эту аксиому на веру,

потому что она подтверждена всем авторитетом культуры, и воспринимает

солнце именно так, как

предписывает его восприятию эта принятая на веру аксиома. И хотя в современной науке звездная,

космогоническая концепция солнца как сгустка раскаленной материи безусловно доказана, для всякого

обыкновенного человека она, конечно же, играет ту же самую роль мифа, которую играет для первобытного

человека концепция солнца-быка. В самом

деле, с какой стати идея о том, что маленькое и яркое пятнышко,

блуждающее по небу, есть невероятных размеров раскаленный шар, должна признаваться более

убедительной и очевидной, нежели идея, согласно которой это блуждающее пятнышко есть бык?

Несомненно, что и в первом, и во втором случае человек принимает некую гипотезу на веру и при том

совершенно равнодушен к тому, что его собственное восприятие с очевидностью противоречит его вере. И

пускай в одном из двух случаев за гипотезой скрывается система строго аргументированных научных до-

казательств. Важно не это, а другое. То, что в своем фактическом функционировании эта научно доказанная

и обоснованная концепция исполняет роль мифа, т.е

. служит предметом иррациональной веры и символом

культурной принадлежности.

В сущности говоря, вера в тот или иной миф есть главный признак принадлежности человека к миру той или

иной культуры. И если спросить, что отличает одну культуру от другой, то ответ будет предельно прост: в

конечном итоге - МИФ, лежащий в основании этой культуры.

Миф - это то, что позволяет человеку чувствовать себя уютно и естественно в своей культуре и не уютно и

не естественно - в чужой.

Так, современному человеку кажется совершенно иррациональным, нелепым и фантасмагоричным мир-миф

первобытного человека. Но точно так же абсолютно нелепым и неестественным кажется первобытному

человеку мир-миф человека современного. Они смотрят друг на друга из реальностей разных мифов, и

каждому из них представляется верхом нелепости точка зрения другого.

Любой человек, заглядывающий в мир чужого мифа переживает чувство ошеломительной неестественности

от тех экзотичес-

ких "законов", которые управляют миром этого чужого мифа. И только самим хозяевам мифа это невдомек:

для них их собственный миф - образец естественности и очевидности. И это в равной степени относится как

к культурам различных исторических эпох, так и к культурам, существующим параллельно, в одну и ту же

историческую эпоху. Миф - это

совокупность субъективных ил-люзорностей культуры, которые позволяют

одной культуре отделить себя от другой культуры. И это - высший смысл мифа, как тайны, делающей одну

культуру непроницаемой для другой.

Итак, иллюзорные конструкции мифа оказываются своеобразными линиями демаркации между культурами.

Это то, что позволяет человеку постоянно ощущать принципиальное отличие своего от чужого и

принципиальную недоступность своего для чужого взгляда. И это, между прочим, крайне важно для самого

существования культуры: это то, что обеспечивает факт принципиального разнообразия культур, факт того,

что культура

с самого начала своего существования представляет собой КУЛЬТУРЫ, т.е. некую

множественность культур.

Миф, таким образом, оказывается своеобразным шифром культуры, позволяющим человеку

идентифицировать свою культурную самость, и при том обеспечить принципиальную недоступность

(эзотеричность) этой культурной самости взгляду любого внешнего наблюдателя. Эзотеричность же,

взаимная непроницаемость культур - это, далее, то, что делает мир каждой культуры принципиально

незаемным, а сами культуры взаимонезаменяе-мыми.

Казалось бы: окружающий мир принципиально одинаков для различных племен. Однако каждое племя

имеет совершенно индивидуальную культуру - индивидуальный язык, глубоко индивидуальные орнаменты

татуировок на теле, совершенно индивидуальные ритуалы, обряды и церемонии. Откуда берется весь этот

фантастически разнообразный мир культур, если мир, в котором существуют, скажем, аборигены

северозападной оконечности Австралии, принципиально одинаков для

всех, существующих в этой области

племен? В том-то все и дело, что мир для этих племен принципиально НЕ одинаков. Потому что это не

просто мир, а мир в координатах мифа. А поскольку у каждого племени своя система мифов, постольку

каждое племя имеет дело со своим миром. Миром, который, возможно,

и одинаков предметно, да различен

мифологически.

Таким образом, миф - это принципиальная точка отсчета, благодаря которой существует сам мир

культурного разнообразия. А, стало быть, миф - это подлинная точка отсчета культуры как таковой.

Табу на совокупление культур

Вернемся к тому, что различие между любыми двумя культурами настолько же существенно и

фундаментально, насколько

существенным и фундаментальным является различие между нндами в живой природе.

Итак, миф - это знак культурной самоидентичности человека, тогда как у животных знаком видовой

самоидентичности является, разумеется, способность к копуляции. Как там невозможно перепутать

сексуального партнера и случайно вступить в половое сношение с представителем другого вида, так и здесь

невозможно случайно спутать представителя одной культурной общности с представителем другой и "по

ошибке

" вступить в общение (в том числе - сексуальное) не с тем. Культурная самоидентификация индивида

- это настолько мощный фактор, что он полностью подчиняет себе сексуальное поведение человека,

создавая глубоко не совпадающие между собой культурные модели сексуального поведения, в т.ч.

культурные модели определения того, кто может, а кто не может быть его

сексуальным партнером.

Казалось бы: все люди принадлежат одному биологическому виду, т.е. рождаются физиологически

одинаковыми, и нет никаких принципиальных преград для того, чтобы представители разных культурных

сообществ без проблем вступали в сексуальное общение друг с другом. Как нет принципиальных преград

для общения и взаимопонимания между самцом и самкой шимпанзе, рожденных на разных материках

помещенных в одну клетку. Однако - и это удивительно! - культурная демаркация в первобытных

сообществах настолько сильна, что там произвольный сексуальный контакт с представителем другого

племени практически невозможен: он должен иметь особую культурную санкцию. Разные культурные

схемы сексуального поведения оказываются для представителей этих разных племен не меньшим барьером,

нежели для животных - чисто биологические отличия. В любом первобытном обществе мы встретим

жесткий распорядок, регламентирующий характер сексуального

поведения индивидов и некие культурные

нормы выбора сексуальных партнеров. Причем в каждом племени, в каждом сообществе это свои

культурные нормы, недоступные пониманию чужаков.

Даже внутри своего племени сексуальное поведение человека жестко зависит от этих культурных норм и

следует строгим мифологическим законам, регламентирующим выбор брачных партнеров. Нарушить такой

закон - страшнее смерти. Что же говорить о возможности сексуальных контактов с представителями

совершенно других культурных общностей? Язык, одежда, характер амулетов, татуировки на теле - все эти

внешние признаки

позволяют безошибочно определить иную культурно-видовую принадлежность того или

иного индивида.

Но за всеми этими внешними признаками скрывается нечто гораздо более существенное: некий культурный

стандарт мышления, который делает практически невозможным понимание между представителями

различных культурных общностей. Первобытный человек, разрисовывающий свое тело сложным узором

различных красок и татуировок, демонстрирует себя всем окру-

жающим как представителя определенного КУЛЬТУРНОГО вида. И с подчеркнутым пренебрежением

относится к себе как к представителю биологического вида, накладывая жесткие культурные табу на

возможность свободного сексуального совокупления с представителями иных культурных сообществ.

Таким образом, весь образ существования первобытного человека нарушает законы нормального

внутривидового сексуального поведения: его сексуальное поведение подчинено отныне культурному

закону. И если для живых особей разных видов невозможно совокупление по чисто биологическим

причинам, а внутривидовое совокупление принципиально ничем не ограничено, то человек уже в

первобытном обществе разбивается на своеобразные культурные виды

, между которыми сексуальное сово-

купление точно так же оказывается невозможным. Там линию демаркации пролагает чисто физиологическая

невозможность копуляции между представителями различных видов и невозможность воспроизведения себя

в совместном жизнеспособном потомстве. Здесь, если угодно, - невозможность культурной копуляции, т.е.

невозможность физиологического совокупления, которая обусловлена, однако, не физиологическими, а

культурными факторами.

Впрочем, невозможность физиологического совокупления отражает нечто гораздо более глубокое -

невозможность культурного понимания, невозможность проникновения в мир тайных мифологических

шифров чужой культуры, невозможность декодирования мифологической подкладки этой чужой культуры,

невозможность реконструкции для себя мира чуждой мифологической семантики. И понятно, что степень

сложности культурного совокупления, культурного проникновения друг в друга представителей различных

культурных

видов нисколько не ниже чем степень сложности физиологического совокупления между пред-

ставителями различных биологических видов.

Непереводимость культуры

Итак, когда один первобытный человек заявляет, что он суть кенгуру, тогда как представитель соседнего

племени заявляет, что он суть крокодил, они тем самым заявляют принципиальную взаимонепереводимость

их языков культуры, невозможность проникнуть в систему особых семантических шифров чужого языка,

составляющих подлинную суть любого культурного мифа. При этом дело не просто в том

, что они говорят

на разных языках в том смысле, что употребляют разные звуковые формы для обозначения одних и тех же

предметов. Суть дела заключается в том, что они говорят на языках разных мифов, а это значит, что

представители разных культурных общностей видят за каждым словом-именем, коррелирующим с каким-то

предметом, совершенно особую мифологическую подкладку. Иную мифологическую трактовку данного

предмета. Иную мифологическую семантику.

В мире первобытной культуры каждый предмет имеет свой миф. Это значит, что любой предмет

окружающего человека мира имеет свое мифологическое происхождение, является в каком-то высшем

смысле мифологически санкционированным, мифологически укорененным. Иначе говоря, любой предмет в

мифе получает свое особое смысловое право на жизнь. И оказывается совершенно особым образом встроен

систему мифологии, присущей данному племени. Что и создает особое поле мифологической семантики

этого предмета. Однако глубокая субъективность логики мифологического санкционирования

оборачивается тем, что один и тот же предмет в двух разных племенах оказывается носителем совершенно

различных мифологических смыслов - ведь это смыслы, которые субъективно навязываются культурой объ-

ективной действительности.

И оттого сколько бы ни пытался представитель одного племени объяснять другому, ЧТО означает то или

иное слово его языка, он обречен на неудачу: принципиально невозможно донести мифологическую

семантику того или иного слова, поскольку слова человеческого языка - это не просто лингвистические

корреляты каких-то предметов, но и носители какого-то тайного, мифологического

содержания.

Так, человек, произносящий слово "солнце", не просто указывает тем самым на нечто, находящееся у него

над головой, но и имеет в виду нечто, что можно было бы определить как культурный миф солнца. Скажем,

в современной культуре - это целая система естественнонаучных представлений, насчитывающая за собой

несколько тысячелетий письменной истории. У первобытного человека - это система мифов, возраст

которой измеряется многими десятками тысячелетий устной истории.

Казалось бы, в чем проблема? Встретились две культуры: первобытная и современная. Представитель

европейской культуры указывает на диск солнца и говорит: "солнце". Представитель первобытного племени

совершает то же самое: указывает пальцем на небо и произносит слово, означающее имя солнца в его языке.

Но можно ли утверждать, что в результате совершается действительный акт

понимания? Можно ли

утверждать, что в результате такого лингвистического обмена информацией европейский человек хоть

чуточку приблизился к пониманию культурной тайнописи аборигенского языка, а абориген - к пониманию

культурной тайнописи языка европейского?

Вся проблема заключается в том, что и тот и другой, указывая на солнце, не просто указывают на предмет

над их головами, но каждый имеет в виду нечто свое, недоступное взгляду и пониманию другого человека.

Например, что имеет в виду современный человек, утверждая, что солнце - это диск, или что солнце - это

огненный шар, или что солнце это звезда во вселенной, или что солнце - это источник жизни на земле?

Доверяет ли он при этом своему непосредственному восприятию, или, скорее, - некоему культурному мифу,

усвоенному в процессе образования? Разумеется, он прежде всего доверяет своему культурному мифу. И

точно так же древний грек, утверждающий, что солнце есть огненная колесница бога, или первобытный

человек, настаивающий на том, что солнце -это бык, или что солнце - это голова удава, или что солнце - это

огромный крокодил, опирается отнюдь не на

данные своего непосредственного восприятия, а на тайную

мифологическую семантику своей культуры.

И это составляет самое трудное для того, чтобы могло совершиться понимание в пространстве чужого

языка. И в этом состоит глубинная причина взаимонепереводимости культурных языков. Ведь за каждым

словом, оказывается, скрывается не просто предмет, но МИФ предмета, и у каждой культуры это свой миф.

Можно перевести на другой язык лишь поверхностный, предметный слой языка. Но как перевести на другой

язык тайную мифологию речи?

Обман, дарующий смысл

Итак, миф есть знак культурной самоидентификации человека в качестве особого культурного вида. Но

почему этот знак культурно-видовой самоидентификации оказывается для человека более значим, нежели

его физиологическая природа? Почему значимость культурной нагрузки, которую несет в своей жизни

каждый человек оказывается настолько высока, что она пересиливает самый сильный физиологический

инстинкт человека -инстинкт

размножения - и заставляет этот инстинкт целиком и полностью подчиняться

неким искусственно сочиненным культурным правилам? Почему принадлежность мифу, а, точнее, при-

надлежность системе мифов той или иной культуры становится для человека чем-то гораздо более важным

и значимым, нежели принадлежность своему биологическому виду?

Еще раз оглянемся назад и попытаемся систематизировать то, что нам удалось до сих пор рассмотреть в

феномене мифа.

Итак, что же такое миф? Первое и самое очевидное: миф есть ложь. Но к первому добавляется второе: не

просто ложь, но ложь, в которую верят. И не просто верят, а верят самозабвенно, с полной внутренней

отдачей. Вопреки фактам и доводам рассудка. Если это и мир лжи, то только для внешнего наблюдателя

Для человека, находящегося внутри мифа он есть мир абсолютной и непререкаемой истины. А это значит:

миф есть ложь, имеющая сверхзначимый характер для человека. И эта удивительная сверхзначимость мифа

наиболее точно описывается словом "смысл". Классическое пушкинское: "Ах, обмануть меня нетрудно, я

сам обманываться рад", - конечно же, об этом. И "тьмы низких

истин нам дороже нас возвышающий обман"

- о том же.

Не будем, однако, спешить противопоставлять обман и истину. Конечно, истина - это то, с чем приходится

смиряться. Она

предпочитает быть жестокой и нелицеприятной. Конечно, обман - это то, во что хочется верить. Конечно,

человеку свойственно жить не столько во имя истины, сколько во имя обмана. Конечно, подлинной и

глубинной потребностью человека является не истина, а обман.

Однако в каком-то смысле истина - это и есть обман. И пушкинская мольба об обмане - это мольба об

истине. О высшей истине притворства, которая сохраняет миф любви. Потому что даже тогда, когда

человек, казалось бы, только и озабочен поиском истины, на самом деле его волнует поиск своей истины, а

не некоей

безличной истины вообще.

Его не волнует тьма чужих истин. Они носят для него принципиально закрытый характер. Любая истина

является для человека истиной только тогда, когда она носит для него открытый характер, когда она

переведена на язык его субъективно-личного, а, стало быть, мифологического понимания. И оттого "нас

возвышающий обман" - суть подлинная истина нашего существования

Не просто обман, а, заметьте, обман, "нас возвышающий". А, стало быть, обман, дарующий смысл. А, стало

быть, обман, который есть истина. Та высшая истина человеческого существования, без которой само это

существование невозможно. Истина, смысл которой - не объяснить мир, но оправдать и узаконить

существование человека в мире. Именно такой статус мифа делает мифологическую веру в ту или иную

истину настолько сильной, что опрокинуть ее не удается никаким фактам, никаким аргументам. "Я ВЕРЮ!"

- это самый глубокий (хотя зачастую незримый) аргумент в системе

любой аргументации.

Миф - это смыслонесущая реальность человека, и оттого она неизмеримо более сильна, нежели реальность

как таковая. Ведь в мифе человек укореняет свое собственное право на существование - перед лицом того

мира, в котором это право человека на существование вообще-то не было предусмотрено. И потому миф

- это высшая реальность, к которой апеллирует человек.

Нет, это не опиум, позволяющий человеку уйти в параллельную реальность, как считали просветители XIX

века, включая Маркса. Совсем наоборот: он есть средство самоутверждения человека по отношению к миру,

в котором человека не предусмотрено. А, значит, миф есть не что иное, как оправдание человека смыслом.

Это то, что позволяет человеку поместить самого себя

в контекст особой, смысловой реальности.

У человека есть миф, стало быть, у него есть смысл. И в этом

- высшая истина мифа, многократно перекрывающая вопрос о его соответствии некоей объективной истине.

Именно это обстоятельство и объясняет, почему любой миф обладает чрезвычайно высокой энергией

сопротивления по отношению к каким угодно фактам и событиям. Ведь миф дарует человеку нечто гораздо

более важное, нежели знание: смысл.

Относительно легко разрушить идеологию - миф, возведенный в разряд политической доктрины. Но даже

когда идеология

разрушена, ее мифологические корни, как правило, продолжают существовать многие сотни лет.

Ниспровергается языческая идеология, но еще долгое время языческий миф существует внутри

христианской культуры в замаскированном виде. Ниспровергается коммунистическая доктрина, но еще

долгие десятки лет политики всех мастей продолжают мыслить в парадигме того мышления, с которым они

были мифологически слеплены. И

даже если человек начинает говорить на языке новой идеологии, ми-

фологические (смысловые!) корни его языка остаются прежними. Следовательно, мифологическая

реальность более фундаментальная и более мощная реальность, нежели реальность идеологическая. Если

идеологию человек переживает как сферу чуждых, навязанных смыслов, то сфера мифа - это сфера лично

выстраданных и пережитых смыслов. На стороне

идеологии - вся мощь государственной машины. На

стороне мифа - всего лишь личное переживание смысла. Однако в силу этого "всего лишь" он - в отличие от

идеологии - практически не поддается уничтожению.

Миф существует как потребность. И суть этой особой человеческой потребности (куда как более сильной,

нежели потребность в продлении рода или любая другая физиологическая потребность!) выражается в том,

что она есть потребность в смысле. Но что это за штука такая - смысл? Увы, задавая этот вопрос мы

выходим в область настолько предельную для

человеческого разума, что ответ на него напрашивается в

форме заведомо тавтологичной: смысл это когда нет отсутствия смысла.

Что значит - у человека есть смысл? Это значит, что у его жизни есть некая высшая точка размерности,

высшая точка отсчета, как бы не принадлежащая самой жизни. Смысл - это то, что оправдывает

существование. Узаконивает. Дает право на существование. Это то, ради чего совершается жизнь. То, что

делает жизнь небессмысленной. А это значит

, что вопрос о смысле выводит нас на коренной вопрос

человеческого существования -вопрос о сущности жизни.

Проблема жизни

Человек - странное существо. Ему мало просто жить. В какой-то момент своего существования он

заглядывает за границу собственной жизни, в область смерти и задает себе невозможный вопрос: ЗАЧЕМ?

Чего ради я существую на свете? Чего ради я суечусь и совершаю те или иные поступки? Чего ради я делаю

то, другое, третье

, пятое?..

Заметим: человек - это единственный живой вид, который мается смыслом. И эта очевидная

исключительность позиции человека не может не вызывать целого ряда вопросов. Главный среди предельно

прост. Почему ни перед одним живым видом на Земле не возникает проблема смысла и ни одному живому

виду на Земле не приходится себя защищать особым защитным

полем - полем

мифов? В чем природа этой странной человеческой аномалии, выбивающей его из эволюционной пирамиды

жизни?

Обратимся к феномену жизни как таковой. Жизни не как исключительному достоянию того или иного

биологического вида, а как некоему планетарному явлению, имеющему место быть на планете Земля. И

начнем с того, что жизнь любого животного вида абсолютно центрирована его биологическими

потребностями, среди которых важнейшей является потребность размножения: ведь ее реализация является

гарантом возникновения новых видов и прибавления новых ступенек в феномене эволюционной лестницы.

Потребности в еде, сне - это как бы дополнительные потребности, обеспечивающие реализацию главной,

той, что гарантирует непрерывность процесса видообразования и возникновение все новых и все более

сложных эволюционных форм.

Можно было бы сказать, что животное не принадлежит себе, а принадлежит некоему эволюционному

закону. И в этом, если угодно, заключается высший смысл существования любого животного вида: стать

исходной точкой для нового видообразования и предоставить генетический материал для мутационной

изменчивости и наследственного отбора, чтобы в конце концов, через много-много поколений возник какой-

то новый, более совершенный вид.

Таким образом, любое отдельно взятое живое существо как бы не принадлежит самому себе, а принадлежит

своему виду, и, через него - целостному эволюционному дереву, корни которого уходят в глубину

миллионов лет, а вершина теряется в неопределенно бесконечном будущем.

Это единое и фантастическое живое дерево, существующее на планете Земля вот уже на протяжении трех с

половиной миллиардов лет, начиная с первых микроорганизмов, и устремляющееся в неопределенное

будущее, словно бы специально взращено природой, дабы опровергнуть собственный фундаментальный

закон возрастающей энтропии.

Физика свидетельствует: нормальным способом развития любой изолированной системы является развитие

от сложных и неустойчивых состояний к состояниям простым и устойчивым, так, что, чем более сложны и

неустойчивы какие-то системы, тем меньше их вероятность. Как замечает Илья Пригожий, "...для изоли-

рованных систем будущее всегда расположено в направлении возрастания энтропии" '2. Таким образом

, под

влиянием естественных физических процессов любая система стремится к термодинамическому

равновесию, т.е. к состоянию с максимумом энтропии. А образующиеся в результате равновесные

структуры обладают своего рода бессмертием. Что же касается живого эволюционного дерева, выросшего и

продолжающего расти на планете Земля, то оно выглядит как странный эксперимент Господа Бога,

решившего

подшутить над физической реальностью: ведь жизнь "глубоко чужда моделям

термодинамического равновесия" 13, а,

2 Зах. 239 33

стало быть, противоречит в своей сути неким фундаментальным закономерностям, на которых основана

Вселенная.

Но, так или иначе, сочтем ли мы феномен жизни за странную причуду Господа Бога, или же найдем ему

какие-то более убедительные объяснения, суть жизни, суть процесса эволюции состоит в подчеркнутой

антиэнтропийности, в подчеркнутом и постоянном усложнении жизненных форм, и любое конкретное

живое существо является участником этой глобальной антиэнтропийной мистерии.

При этом главная пружина эволюции - размножение живых существ и происходящее затем просеивание

генетического материала сквозь решето естественного отбора. И поэтому главный биологический инстинкт,

управляющий жизнью любого живого существа - конечно же, инстинкт размножения.

Животное (в той мере, в которой можно противопоставить животное человеку) не столько размножается,

чтобы жить, а живет, чтобы размножаться - размножаться и поставлять генетический материал для

последующих мутационных изменений и отбора наиболее успешных особей. Собственная жизнь не имеет

субъективного смысла для живого существа, поскольку смысл ее объективен: она есть всего лишь материал

эволюционной лестницы. И такого рода высшим смыслом обладает жизнь любого живого существа. А в

результате любая порожденная в процессе эволюции новая форма жизни (даже когда идет речь не об

отдельной особи, а о целом виде), оказывается как бы обречена на последующее уничтожение. Происходит,

используя гегелевский термин, снятие ее в каких-

то более высоких, более изощренных формах.

При этом жизнь равнодушна к собственной археологии: ей дела нет до того, какие формы жизни, какие

удивительные виды бесследно исчезли миллион или сто миллионов лет назад. Она вся - в настоящем, она

вся - сейчас, и ей не нужна память о тех фантастически разнообразных мирах, которые были ею созданы в

прошлом. Составив фундамент

, удобрение, почву для новых видов, эти миры умерли, и новые формы жизни

живут без оглядки на то, что им когда-то предшествовало.

Потому-то животное и не знает вопроса о смысле. Все, что оно делает в течение жизни, как бы заранее

встроено в общебиологический смысл эволюционной лестницы. Животное добывает себе пищу, ест, пьет,

спит, защищается от врагов, - и все это для того, чтобы реализовать свое главное жизненное предназначение

- воспроизводство себя в потомстве.

В этом высшая суть жизни любого животного, которая совершенно не

зависит от его личного волеизъявления. И оттого смысл у животного как бы заранее и автоматически есть.

Весь внешний мир для животного - это всего лишь среда, по отношению к которой оно - так или иначе - осу-

ществляет траекторию своего выживания как важнейшее условие

воспроизведения себя в потомстве.

Но это значит, что любой выбор, совершаемый животным в течение жизни, как бы заранее предопределен

на биологическом

уровне. Траектория жизни любого животного принципиально ладана на уровне его генетической

программы. И потому эту траекторию можно заранее просчитать: в принципиально одинако-иых условиях

природной среды любые два представителя одного и того же вида будут себя вести принципиально

одинаковым об-разом. Это, если угодно, абсолютный закон жизни. И есть только одно

-единственное живое

существо на свете, которое нарушает это правило, - существо, чью модель поведения принципиально нельзя

просчитать заранее. Этим живым существом является человек.

Искушение культурой

Главная проблема, связанная с феноменом человека, заключается, по-видимому, в том, что помимо видового

пространства жизни, и котором он живет как и любое другое живое существо, его окружает еще некое

особое пространство культуры, предполагающее в нем такие способы поведения и самоосуществления,

которые вы-иодят его далеко за границы видовой целесообразности.

Человек как бы перестает служить великому эволюционному закону жизни, который ставит каждое живое

существо в жесткую зависимость от потребности в размножении, потребности в продолжении рода. Он

усмиряет свою свободную сексуальность и подчиняет ее странным, им же самим и выдуманным законам

культуры (у каждого племени - своим!), уменьшающим до минимума возможность мутационной

изменчивости

и резко ограничивающим поставку мутированного генетического материала для эволю-

ционного отбора и нового видообразования. Он вводит жесткие линии культурной демаркации, которые

резко ограничивают возможности свободного выбора сексуальных партнеров и широкий обмен

генетическим материалом, что так же существенно ограничивает предпосылки нового видообразования.

Наконец, он, вступая в жесткое противоречие с законами естественного

отбора, обеспечивает выживание

даже самых неприспособленных и биологически слабых представителей своего вида.

Таким образом, человек как бы искусственно перерезает своеобразную пуповину, связывающую его с

законами эволюционного видообразования. Он как бы и не живет уже в общебиологическом смысле этого

слова, если понимать под жизнью роковую встроенность любой живой особи, любого биологического вида

в единую эволюционную лестницу гигантского дерева, произрастающего на планете Земля вот уже

на

протяжении трех с половиной миллиардов лет. Он не живет, если понимать под жизнью жизнь внутри

эволюционного целого. Он не живет, если понимать под жизнью принадлежность тому великому закону,

который однозначно подчиняет все содержание жизни биологического индивида задаче продления рода и

задаче самоуничтожения в последующих, более совершенных формах. Он не

живет в том смысле, что

перестает быть функциональной частицей великого дерева жизни

с уготованной участью стать органическим удобрением для последующих, более совершенных видов.

Однако главное даже не в этом, а в том, что для него изменяется статус самой природы.

Для животного, напомню, природа - это средство для жизни или условие для жизни. Главная ценность,

главная точка отсчета - это жизнь, встроенная в единую лестницу эволюции. Маленькая жизнь, как частица

огромного Дерева Жизни. Природа же -это друг или враг, в зависимости от того, помогает она или пре-

пятствует осуществлению жизни.

Ничего подобного мы не встречаем в случае с человеком. Человек, словно в насмешку, создает некий

изощренный мир культуры, который как некую сетку культурных шифров набрасывает на всю

окружающую его природу, на весь окружающий его мир. И это проявляется прежде всего в том, что человек

поименовыва-ет все, что его окружает, навязывая

каждому предмету природного мира некие странные,

культурно-мифологические смыслы, не имеющие ничего общего с органикой объективно-природного су-

ществования эти предметов.

Таким образом, человек как бы удваивает природу, и к природе, которая существует сама по себе, как

предпосылка, средство и условие жизни, добавляет... некую параллельную природу, в которой каждый

предмет оказывается нагружен особой семантикой культурных шифров. В первобытном обществе это

проявляется, в частности, в том, что каждый предмет природы получает свое персональное

мифологическое

имя и свою мифологическую историю. В современном языке дело обстоит, в сущности, так же.

Причем, что важно: каждая культура осуществляет свою акцию удвоения. И множественность этих акций

удвоения свидетельствует о некоем новом качестве существования самого этого мира. Мир всякий раз

заново удваивается в каждом новом культурном зеркале, а поскольку культурных зеркал, в которых от-

ражается пространство мира - огромное количество, то приходится говорить о своеобразной культурной

мультипликации мира, когда нет единого мира, а есть множество его культурных отражений.

Но - парадокс! - это тот самый момент, с которого человек вступает в собственно познавательное отношение

к природе. Когда он начинает расшифровывать те или иные явления окружающей природы вне зависимости

от того, имеют ли они для него непосредственный жизненный смысл. Когда природа начинает его ин-

тересовать как внеположенная ему. Когда все то, что

должно было бы, по идее, оставлять его глубоко

индифферентным как биологическое существо, внезапно вовлекается в орбиту его внимания и становится

предметом самого пристального анализа. Природа вообще перестает отныне быть для человека просто

условием средством осуществления жизни. Мир, окружающий человека перестает быть вторичным по

отношению к задаче выживания. Мир, нагруженный культурными

шифрами, культурной семантикой,

мпервые становится интересным человеку универсально, во всем своем реальном объеме, а не как условие

выживания и продолжения рода на все новых и новых витках эволюционной спирали.

Таким образом, пока мир существует сам по себе, не нагруженный никакой особой культурной семантикой,

он в этом своем самостном качестве, в своей реальной безграничности и универсальности никого не

интересует, а принимается той или иной живой особью в расчет лишь постольку, поскольку является ус-

ловием и средством ее выживания и продолжения рода

. И лишь после того, как на свет появляется

существо, которое придумывает нагрузить мир системой культурных шифров (назовем это "языком"), этот

мир, как бы переставший быть собой, но ставший проекцией культуры, становится этому существу

интересен весь, а не только в тех своих фрагментах, которые существенны с точки зрения задачи выживания

продолжения рода.

Иначе говоря, весь окружающий человека мир становится сложным культурно-семантическим шифром,

разгадыванию которого можно посвятить саму жизнь. Природа из средства превращается в цель, и

становится вся без исключения интересна человеческому существу, а не только в тех своих проявлениях,

которые имеют жизненный смысл, т.е. значимы с точки зрения стратегии биологического выживания

размножения.

Правда, это уже не природа сама по себе, а природа, поставленная в культурный контекст. Но зато - вся. Не

выборочно - под углом зрения иерархии биологических потребностей, как это происходит у любого

традиционного живого вида, - а целиком. В соответствии с той особенностью человеческого существа, кото-

рую еще Маркс охарактеризовал как феномен человеческой все

-предметности. Мол, любое животное

интересуется в окружающем мире только тем, что имеет для него непосредственный биологический смысл.

И интересуется этим "чем-то" лишь в той мере, в какой это диктуется биологической целесообразностью. А

вот что касается человека, то почему-то нет в мире предмета, который бы мог оказаться ему принципиально

неинтересным.

В чем тайна этого универсального интереса, проявляемого к миру человеческим существом? Я выскажу

мысль, которая может на этой ступени показаться невнятной и парадоксальной, но я буду к этой мысли

настойчиво возвращаться на протяжении всей книги. Ключ к этому универсальному интересу - в особом

механизме культурных шифров или культурного поименования. Мир для человека

зашифрован культурой, а

эта-то культурная зашиф-рованность любого предмета окружающего человека мира и делает этот предмет

интересным для человека. Человек навязывает миру мифологические имена, и уже после этого ведет диалог

с искусственно поименованным миром. Вопрос упирается только в то, зачем он производит это

мифологическое поименование, но об этом - дальше.

Так или иначе, но в итоге в контекст культуры помещается мир, глубоко избыточный по отношению к

естественным потреб-

ностям представителей вида Homo sapience. И это в первую очередь проявляется в феномене человеческого

языка. Ведь даже в самом примитивном первобытном обществе мы встречаемся с фактом удивительно

богатого языка, с помощью которого оказывается поименована ВСЯ окружающая человека реальность, при-

чем в ее мельчайших деталях. При том каждое имя носит оттенок имени собственного и

представляет собой

некий культурный шифр, предполагающий в слове множество семантических оттенков. Каждому без

исключения предмету окружающего человека мира культура дает персональное имя, и, тем самым,

провоцирует человека на особую деятельность по семантической дешифровке этого имени с помощью

предмета. А эта деятельность, в свою очередь, и составляет основу познания.

Но, таким образом, поименовывая мир, культура как бы искушает человека. Искушает на познание.

Искушает на сверхбиологическое отношение к миру. Искушает фантастическим многообразием предметов,

находящихся далеко за пределами тех его жизненных потребностей, которые предопределяют его поведение

как видового существа. Искушает многообразием предметов, к которым человек как живой организм, как

существо на ступеньке

эволюционной лестницы должен быть по определению равнодушен: ведь это

предметы, которые не имеют ни малейшего отношения к стратегии его существования как биологического

существа.

Таким образом, культурное поименование мира становится для человека исходной точкой познания как

такового. Необходимость расшифровывать те культурные смыслы, которые скрываются за именами тех или

иных предметов, обрекает человека на предметную активность, совершенно не связанную с потребностями

его организма. И это есть то, что мы называем собственно познавательной позицией. Познавательной

позицией, благодаря

которой человек входит в универсальный диалог с окружающим его миром.

Познавательной позицией, благодаря которой человек как бы выходит за пределы самого себя, за пределы

своих видовых организменных потребностей и становится человеком Вселенной.

И в этом состоит суть великого перелома, случающегося в истории живой природы. В результате этого

перелома человек выходит из того состояния великого жизненного смирения, в котором пребывает любой

живой вид на Земле. Человек перестает быть существом, которое с покорным равнодушием растворяется в

своем потомстве во имя великой жизненной цели - все нового

и нового видообразования. Человек выходит

за границы той бесконечной чреды сменяющих друг друга поколений и новых видов, в которой ценность

любого из них (не говоря уже об отдельных индивидах!) оказывается микроскопически мала, и сводится к

ценности отдельного кирпичика в здании, состоящем из многих тысяч этажей.

Итак, культурная среда для человека оказывается чем-то принципиально иным, нежели природная среда для

животного. Чем же? Предметом для постоянной расшифровки неких, создавае-

мых другими людьми социальных шифров, и, тем самым, предметом постоянного возделывания в себе

некоего "надорганизмен-ного" содержания.

Испытание выбором

Таким образом, пространство культуры оказывается пространством, глубоко избыточным по отношению к

непосредственным жизненным (биологическим или физиологическим) потребностям человека. Нет такого

предмета окружающего человека мира, который не мог бы стать предметом самого пристального

человеческого внимания. И при том каждый предмет открывается человеку сотнями своих сторон и

оттенков, которые, в общем, совершенно не нужны ему как живому существу, а навязаны необходимостью

семантической дешифровки языка. И это характерно для любых исторических культур и для любых

возрастных групп.

Иначе говоря, необходимость расшифровки культурных смыслов приводит к тому, что человек оказывается

на краю некоей предметной бездны, и это совершенно по-особому ставит перед ним проблему выбора. Ведь

создаваемая человеком культурная семантика природного мира означает возникновение совершенно новой

ситуации, когда биологически инертные предметы и феномены теряют свой нейтралитет и становятся

предметом

острого и подчеркнутого интереса со стороны человека - например, познавательного интереса.

Но это означает возникновение такой ситуации, когда мир открывается человеку как бесконечность, которая

не поддается упорядочению на биологическом уровне. Генетические механизмы упорядочения информации

отказываются срабатывать: как можно определить, какой из двух факторов предпочтительнее, если оба эти

фактора биологически нейтральны? А это означает, что человек впервые в своей жизни оказывается в

особой

ситуации - ситуации свободного выбора, и эта ситуация не может не вводить его в состояние

своеобразного шока. Шока от необходимости выбирать там и тогда, где и когда структуры биологического

выбора перестают срабатывать. И это именно та ситуация, которая порождает вопрос о предельном смысле -

о смысле самой жизни.

Если бы человеческая жизнь сводилась исключительно к удовлетворению каких-то биологических

потребностей, вопрос о смысле не возникал бы вовсе. Какой смысл в том, что я сплю? Какой смысл в том,

что я принимаю пищу? Человек ест, спит, пьет, занимается сексом не потому что у этой деятельности есть

какой-то смысл, а

потому, что все это заложено у него на уровне базовых биологических потребностей, и он

не может всего этого не делать. И потому перечисленное не является сферой свободного выбора, но

является условием биологического выживания, и оттого существует на уровне инстинкта.

Однако основная жизнь человека совершается далеко за пределами узкой границы инстинктов. Ее

подлинные границы - гра-

ницы культуры, а культура предполагает известную свободу выбора. Когда человек может делать что-то, а

может и не делать. И зависит это делание или не делание исключительно от его личной позиции по этому

поводу, зависит исключительно от того выбора, который сделает сам человек.

Путь человека не предопределен. В любой момент своей жизни человек может принять решение, которое

способно самым серьезным образом изменить его жизненный маршрут. Человек несет личную

ответственность за траекторию своей жизни. И в любой момент своей жизни он может пойти по одному или

по совершенно другому пути.

Бремя этой ответственности - ответственности, которая зависит только от самого человека, - возможно,

самое тяжелое бремя человеческой жизни. И касается это отнюдь не только тех экзистенциально-

драматических ситуаций, выбор в которых самым решительным образом меняет траекторию человеческой

жизни. Любой свободный выбор - начиная от выбора одежды и кончая выбором самого жизненного

сценария, - требует от

человека наличия каких-то предельных точек отсчета, которые позволяли бы ему

совершать этот выбор. В выборе одежды - это критерии вкуса. В выборе жизненного сценария - пожалуй,

критерии смысла. Но, что важно, и в том, и в другом случаях это - подчеркнуто субъективные, ценностные

критерии, вырабатываемые человеком глубоко индивидуально - в диалоге с миром

окружающей его куль-

туры.

В течение жизни человек бессчетное количество раз попадает в ситуации выбора. Ситуации, в которых

фактор видовой, биологической предпочтительности заведомо отказывается срабатывать. И естественно,

что во всех этих ситуациях человек нуждается в некотором априорном масштабе для того, чтобы тот или

иной выбор мог бы быть совершен.

Чаще всего человек формирует такого рода априорные масштабы и пользуется такого рода априорными

масштабами бессознательно. Но всякая попытка отрефлексировать эти априорные структуры упорядочения

выбора, априорные структуры ценностного мироотношения неизбежно приводит к вопросу о смысле: а с

какой стати, собственно говоря, я делаю тот или иной выбор? ЧТО является высшей, предельной точкой

отсчета любого моего конкретного выбора, а, стало быть, и всей моей жизненной траектории,

простраиваемой посредством всех этих выборов?

Ведь что такое свободный выбор? Это выбор, который не связан с удовлетворением физиологических

потребностей (как раз там-то все ясно, там-то все естественно), а является выбором В КУЛЬТУРЕ, и,

следовательно, представляет собой выбор среди искусственно созданных возможностей, абсолютно

равновеликих с точки зрения биологической иерархии потребностей. Это выбор, который осуществляется не

ЗА меня, а мною самим, посредством моего личного волеизъявления. Это выбор, который принадлежит мне

самому, и потому это безумно тр5гдная ситуация,

поскольку вся мера ответственности за сделанный выбор ложит-гя на меня, и только на меня. И для того,

чтобы такой выбор гонершить, человеку нужна какая-то априорная сетка ценностной размерности, которая

давала бы ему возможность сориентироваться там, где отказываются работать биологические механизма

отбора.

Такой априорной сеткой ценностной размерности и является для человека миф - иллюзорная конструкция