вне этой точки, уже является интериорным конституируемому им миру. Тело всегда
существует «бок о бок», но в то же время и «напротив», образуя соединение, которое
Мерло-Понти называет фундаментальным ис-торицизмом. Однако в этом мире оно также
перед миром и до мира, оно избегает структурной одновременности. Движение в
пространстве субъекта, конституирующего пространство как становление состава времени
исходя из прото-впечатления: «темпорализующее (das Zeitigende) уже темпорализовано
(istgezeitigt)»
{61
. Исходная итерация — вот последняя тайна историцизма субъекта! Такая
диахрония сильнее структурного синхронизма.
Благодаря мотивирующему значению кинестезисов трансцен-денция является
«осознанием возможного» — не просто отсутствием противоречий объективирующего
мышления или же сознанием, что «я могу», сопровождающим любой проблеск мысли,
исходящей от чистого Я и проявляющейся в свободе внимания. Речь идет теперь о том,
что в высшей степени конкретно, квазимышечно, — о я мыслю. «Я мыслю» состоит не в
регистрации посредством усилия сопротивления мира воле, но в обладании всеми
ресурсами воли, находящейся, таким образом, в качестве воли, в мире «если... то». В этом
смысле тело для Гуссерля является способностью к воле. Кинестезисы — это конкретно
свободная воля, способная двигаться и «вращаться» в бытии. Тело — не акциденция
созерцания, спустившегося из Эмпирей, но орган действительно свободного созерцания,
превращающегося в способность; трансценденции по преимуществу, переходящей от
интенции к действию, нарушающей очерченные заранее границы структуры.
6. Ощущение и феноменология
«Можно полагать, что знаешь, тогда как ничего не знаешь» — таково, согласно
«Софисту», наибольшее непонимание. Но люди придерживаются его, высказывают
приемлемые и технически эффективные предположения. Направленность бытия,
поглощенного тем бытием, которое оно полагает постигнутым, обеспечивает
удовлетворительное функционирование культуры. Однако не ведая о своем незнании, она
становится бессознательной и безответственной. Беззащитная, открытая любым
интерпретациям, она может быть обманута. Психологизм, чья критика послужила
случайной причиной рождения феноменологии, представляет собой
306
прототип подобного отчуждения: над логическим мышлением нависло подозрение в
осуществлении совсем иного, нежели то, что оно намеривалось осуществить. Подозрение
нависло не только над логикой в целом, но и над всеми культурными образованиями. Все,
что обладает значением — искусство, религия, мораль, государство, даже наука, — всем
этим формам присуще не то значение, на которые они претендуют. Все чревато
лжесмыслом из-за кишения форм, беконечно превращающихся друг в друга и
запечатляющих-ся друг в друге. Не вводят ли нас в заблуждение социальные и
подсознательные влияния? Кто дергает за нити? Феноменология Гуссерля ищет источник
всякого смысла, распутывая нити интенцио-нальной путаницы. Ее усилие состоит лишь в
определении того, чего не знаешь, но полагаешь известным, и в познании сущностного
отчуждения культуры. «Наша эпоха, — пишет Гуссерль почти накануне войны 1914 г., —
великая эпоха. Но она страдает скептицизмом, разрушившим старые непроясненные
идеалы»
162
. Гуссерль противопоставляет ленивому скептицизму, обличающему иллюзии
бесконтрольной культуры, работу оптимистической критики, поиск исходных движений
интенций — нам известно лишь об их неясных отложениях и плотных наносах. Бороться
против отчуждения, в которое ввергает нас скрывающее свои истоки мышление,