Лебедев М.В., Черняк А.З. Онтологические проблемы референции
Подождите немного. Документ загружается.
методы индивидуации и соответствующие им дескрипции были каким-то образом
скоррелированны с индивидуальными способами применения терминов для указания
[26]
на
объекты так, что это имело последствия в виде устойчивой референциальной значимости того или
иного термина. Существование сообщества экспертов или специалистов, реализующих эту
корреляцию, очевидно, должно указывать на событие установления этой корреляции, вполне
уподобляемое пресловутому «первокрещению». Уместно ожидать от экспертов, что они способны
добиваться успеха в некоторых случаях, где не экспертам в этой области успех может
сопутствовать только случайно. Для экспертов в отношении референта определенного термина
такими случаями, скорее всего, будут те ситуации употребления термина, которые мы назвали
инструктивными: сюда относятся прежде всего ситуации обучения — в особенности,
индивидуации, называнию с помощью данного термина — разъяснения значения, выяснения
степени знания кем-либо значения и др., а также, так называемые трудные, с точки зрения
требований, предъявляемых к индивидуации, случаи. (К таким трудным случаям можно,
например, отнести опознание, индивидуация по некачественному или очень старому
изображению, с чьих-то слов или по каким-то косвенным признакам или в ситуации, когда на
индивидуацию отводится предельно мало времени или когда нужна некая дополнительная степень
легитимации правильности индивидуации, которую предположительно может обеспечить
«экспертная оценка», и т.д.).
Если употребление термина в рамках какого-либо локального коммуникативного сообщества
отвечает указанным характеристикам, т.е. является экспертным или, иначе, специальным
[27]
, то
можно говорить о наличии конвенции определенного вида. Назовем ее для удобства конвенцией о
референции (далее, сокращенно: КР). Уместно предположить, что меджу употреблением имени и
употреблением определенной дескрипции с такой точки зрения не будет существенной разницы.
Для того, чтобы употребление определенной дескрипции могло характеризоваться устойчивой
референцией, возможно, так же может быть достаточно, чтобы наличествовал специальный
контекст такого ее употребления, иначе говоря — конвенция соответствующего типа. Но если
индивиды, скажем, не знакомы друг с другом или коммуникация меджу ними невозможна,
например, вследствие их разеделенности во времени, при каких условиях можно говорить о том,
что они разделяют одну КР, т.е. употребляют термин с одной и той же референцией, даже если они
говорят на одном и том же языке? Быть может такая общность — просто результат совпадения; да
и в каком смысле мы могли бы тогда говорить о том, что они референциально употребляют
данный термин, если относительно них даже затруднительно говорить о конвенции
соответствующего вида? Если никто третий их не объединяет в этом отношении, то говорить о
конвенции в таком случае действительно весьма затруднительно, если возможно. Это, однако,
показывает, что, во всяком случае, для прдания референциальной значимости термину может быть
далеко не достаточно признания истинности соответствующего, какого-угодно, претендующего на
определение референта термина высказывания и даже системы пропозиций. Для того, чтобы что-
либо подобное могло функционировать как определение референции, оно должно разделяться
потенциальными агентами употребления соответствующего термина, т.е. составлять содержание
их обоснованных релевантных полаганий. Конвенции типа КР в этом отношении могут
пониматься как регулирующие референцию как раз в том смысле, что обоснованность
соответствующих полаганий может быть конвенционально зависима.
Значимость выражения ‘убийца Смита’ представляет собой и в конвенциональной
интерпретации, все же, более сложный случай, чем значимость термина ‘Джонс’: не только (а
возможно, не столько) в силу того, что его референция, предположительно, зависит от референции
того имени, которому оно ставиться в соответствие — что может склонить к выводу, что разделять
КР, регулирующую референцию определенной дескрипции можно, если только одновременно
разделяешь другую конвенцию такого же вида, регулирующую референцию соответствующего
термина — но, в значительной мере, потому, что в ее состав входит термин ‘Смит’, который
также, в свою очередь, может пониматься как референциально, так и не референциально.
Сколько должны знать о Джонсе члены группы, полагающей " убийца Смита — это Джонс"
истинным таки образом, что оно может служить для них определением референции определенной
дескрипции ‘убийца Смита’, для того, чтобы можно было считать их употребление этого термина
специальным — т.е. обеспечивающим, в описанном выше смысле, его значимость устойчиво
референциальной; и сколько они должны знать о Смите? Дескриптивное содержание
определенной дескрипции, предположительно, должно играть какую-то роль в установлении ее
референции, и, вероятно, большую, чем дескриптивное содержание простого индивидуального
имени (если мы допускаем, что оно таковым располагает) — в установлении референции
последнего. Дескриптивно фиксируются те или иные обстоятельства или черты, в силу которых
определенный индивид, удовлетворяющий им, может, по случаю, считаться референтом такого
термина или, вернее, объектом, к которому этот термин может быть употреблен в той или иной
ситуации. И в этом смысле, определенные дескриптивные, или, можно сказать, атрибутивные,
характеристики устанавливают некие исходные ограничения по отношению к возможным
референциальным свойствам соответствующих терминов.
Уместно, однако, предположить, что ‘Смит’ участвует в конституировании требуемой
десркиптивной или атрибутивной определенности лишь в постольку, поскольку его содержание
необходимо для создания определенности такого вида, и, скорее всего, не более того. Существуют
дело Смита, следствие по делу Смита, орудие и обстоятельства убийства Смита, время и место
убийства Смита и т.д.: далеко не все, а то и весьма не многие, сведения о самом Смите могут
относится к делу, если речь идет о референциальной значимости такого выражения, как ‘убийца
Смита’. Роль термина ‘Смит’ в установлении референции термина ‘убийца Смита’ может быть,
таким образом, пожалуй, сведена к тому, чтобы помочь отличать некоторые относящиеся к делу
положения от некоторых не относящихся к делу положений. Иными словами, ‘Смит’ в дескрипции
‘убийца Смита’ совершенно не обязательно должен быть референциально значимым термином
относительно какой-либо КР, регулирующей референцию самих этих дескрипций; лишь
некоторое, связанное с ними содержание, т.е. некоторые положения, включающие слово ‘Смит’
должны признаваться истинными в рамках такой КР (и, возможно, лишь в период ее
формирования), если без них атрибутивный контекст остается недоопределенным. (Но, конечно,
он должен быть в рамках соответствующей конвенции, по крайней мере, атрибутивно значим.)
При этом такие положения, очевидно, опять таки, не могут сами по себе, даже в качестве
признаваемых истинными положений, определять референции таких терминов, как ‘Смит’ (т.е.
выполняющих такую же конвенциональную фукнцию); для этого нужна другая конвенция итпа
КР.
О Джонсе, вероятно, следует знать больше, чтобы референциально употреблять термин
‘убийца Смита’: но, по крайней мере, возможно, разделяющие КР для этой определенной
дескрипции не обязаны быть экспертами "по Джонсу" в том же смысле, в каком ими могут быть
его близкие родственники. Тем не менее, независимо от того, сколько знания о Джонсе мы
окажемся обязаны в этом случае атрибутировать, истинность тождеств типа "Джонс — убийца
Смита" (и "Убийца Смита — это Джонс"
[28]
), во всяком случае — явно существенная конституента
специального контекста значимости определенных дескрипций. Это, в свою очередь, указывает на
системный характер конвенциональной зависимости: референции терминов зависимы, по крайней
мере, от дескрипитвных семантических характеристик (а не исключено, чт и от референций)
других терминов, которые играют в составах определяющих их для разделяющих
соответствующую КР субъектов их употреблений тождеств существенную роль: но специфику
такой системности и такой зависимости придает то, что существенные связи устанавливаются
между контекстами употреблений терминов или, иначе, конвенциями соответствующих видов, а
не между самими терминами или включающими их пропозициями.
Для сравнительно простых случаев собственных имен, таких как ‘Джонс’, референция имени
не может, с этой точки зрения, считаться установленной, пока не существует КР, в рамках которой
определенные методы индивидуации — фрагментации индивидуальных опытов и выделения
нужного фрагмента — связывают термин с определенными дескрипциями и объектами в мире. В
рамках КР возможно также функционирование каких-либо пропозиций, соотносящих термин с
дескрипциями, в качестве определения референта этого термина. То же самое может, пожалуй,
относится и к значениям терминов естественных видов (если мы склонны допускать такую
спецификацию): их объемы тогда можно полагать устанавливаемыми в соответствующих
специальных контекстах. В не специальном контексте значение термина может быть связано
различными пропозициями, нацеленными на определение его референта или объема, но ни одно из
них не будет определять референт, т.е. распределяться в качестве обоснованных полаганий
индивидов, так как вне специального контекста ни одна из таких связей не может претендовать на
соответствующий исключительный статус относительно своей истинности по сравнению с
другими.
Между тем, если есть достаточные основания полагать специальный контекст употребления
термина существующим, то даже его употребление в не специальном контексте может в принципе
рассматриваться как ориентированное на и предполагающее, что данный термин вообще-то имеет
референцию, и это вполне может определять его понимание даже в не специальном контексте.
Возможно, также, такое употребление может предполагать явную или скрытую референцию к
соответствующим специалистам. В этой связи, возвращаясь к проблеме степени зависимости
референции определенной дескрипции — например, ‘убийца Смита’ — от референции входящего
в ее состав компонента — ‘Смит’ — можно заметить, что во всяком случае, скорее всего,
необходимо, чтобы в принципе существовал специальный контекст относительно этого
компонента, т.е. чтобы в принципе он имел референцию, хотя не необходимо, чтобы ‘Смит’ в
специальном контексте употребления ‘убийца Смита’ также понимался референциально (т.е.
чтобы специальный контекст значимости одного термина был также специальным контекстом
значимости другого). С другой стороны, уместно предположить, что зависимость референции
рассматриваемой дескрипции от референции имени ‘Джонс’ должна, по видимому, быть
несколько шире: не только должен существовать специальный контекст, в котором референция
этого имени установлена, но и определяющие референцию определенной дескрипции описания —
например, некоторых методов индивидуации референта — должны, вероятно, включать
референцию к соответствующему сообществу специалистов.
3.2.2 Роль индивидуации и проблема перевода
Понятие общих методов индивидуации, заявленных в качестве конституирующих КР, в свою
очередь, требует прояснения. Если любые методы индивидуации могут составлять каркас
специального контекста референциальной значимости, и одна лишь возможность их
согласованного применения, безотносительно к различиям условий индивидуируемости, которые
они могут предполагать, значима для референции, то почему бы не допустить в таком случае
возможность конвенций требуемого типа в отношении таких терминов, как, например, ‘Пегас’.
Относительно такой КР его референт мог бы, например, определяться с помощью дескрипции:
‘крылатый конь, пойманный Белерофоном’ — тем более, что, согласно нашему предположению,
при этом вовсе не требуется, чтобы и референт термина ‘Белерофон’ был в таком контексте
конвенционально определен? Должны ли мы, если хотим исключить такую возможность,
предполагать, что формирование общих методов индивидуации должно само ограничиваться
некими условиями демонстративности: т.е. чтобы формируемый общий каркас индивидуации
обязательно включал в себя парадигмальные элементы остенсивной индивидуации? Если да, то
как быть с трудностями следующего вида: демонстративность предполагает непосредственную
наблюдаемость; обращение к условиям демонстративности есть, таким образом, обращение к
условиям наблюдаемости; но как в таком случае говорить об устойчивости референции, если
индивид, являющийся, согласно некой КР, референтом соответствующего термина, скажем, умер,
причем давно? Можно предположить, что какое-то время специальный контекст употребления
термина будет сохраняться за счет, скажем, живости воспоминаний непосредственно знавших
покойного; но, как долго? — На это можно ответить, вероятно, лишь ответив на вопрос: за счет
чего?
Транслируемость методологического каркаса индивидуации может, очевидно, полагаться
условием сохранения специального контекста употребления термина — КР. Но как может
транслироваться его демонстративная часть, если остенсия в некоем исходном (или
предполагаемом исходном) виде уже не может быть реализована ни в какой инструктивной
ситуации? Однако, может быть, это не совсем верно; может быть, в каком-то отношении условие
демонстративности все-таки может быть выполнено даже в случае ненаблюдаемости самого
референта. ‘Это — Джонс’ может быть истинно в специальном контексте относительно разных
ситуативных обстоятельств, среди которых — вариация интерпретируемых фрагметов опыта,
подлежащих указанию с помощью частички ‘это’. В трудных случаях, когда опознание индивида
— прерогатива специалистов, ‘Это — Джонс’, очевидно, с большим основанием следует
понимать, скорее, как вывод из дескриптивных спецификаций индивида, нежели как реализацию
сотенсивной парадигмы. Таким образом, даже если принять, что КР должна отвечать условию
демонстративности — например, что в ее формировании конститутивную роль должна играть
разделяемая истинность высказываний типа ‘Это — Джонс’, функционирующих не в качестве
выводов из других разделяемых полаганий, атрибутирующих индивиду некие свойства, а,
наоборот — как основание их определяющего референт статуса — то из этого еще не следует, что
на всех последующих этапах трансляции КР-определений должна также транслироваться
верифицируемая непосредственно опытом истинность предикаций вида ‘Это — Джонс’, где ‘это’,
а не имя, референциально связано с самим Джонсом.
Ситуации непосредственного формирования КР, сопоставимые с «первокрещением»,
возможно — единственный контекст, в котором указание местоимением, независимо от
атрибутивных дополнений, может быть конститутивно по отношению к референции термина,
связываемого с ним в утверждениях вида ‘Это — Х’. Здесь ‘это’ ен получает значения от Х и
связанных с ним дескрипций, поскольку еще не сформировался дескриптивно индивидуирующий
эквивалент имени, а независимым образом соотносится с неким фрагментом наблюдаемой
реальности, безотносительно к тому, насколько четко этот фрагмент выделен — во всяком случае
какой-то достаточный уровень согласованности здесь необходим, если речь идет о
конститутивном для формирования конвенции применении местоимения. Когда специальный
контекст значимости уже сформирован и утверждение вида ‘Это — Х’ употребляется в этом
контексте — т.е. кем-то, кто разделяет КР относительно Х — отождествление объекта указания
местоимением с соответствующим индивидом, вполне оправдано считать скорее выводимым из
референциальных свойств термина Х, нежели обусловленным какими-то независимыми, скажем,
интенциональными, факторами, сопоставляемыми употреблению местоимения. Связывание этого
употребления референциально значимым термином — например, в инструктивных ситуациях —
скорее, следует считать, с защищаемой точки зрения, таким фактором. В большинстве случаев
специального употребления термина (когда соответствующую КР уже можно считать
сформированной), ‘Это — Джонс’ и подобные фразы могут быть истинны относительно разных
объектов, не являющихся Джонсом, как таковым, но репрезентирующих его парадигмально (также
в рамках конвенции) установленными способами: относительно его изображений, рассказов о нем,
фактов его биографии, наконец, относительно его тела или останков, или отдельных черт его
характера и т.д.
[29]
Можно предположить, что в подобных случаях, если выполнены
соответствующие конвенциональные условия, ответственными за успешную индивидуацию
окажутся не демонстративные, а, в основном, дескриптивные элементы КР. Собственно, это как
раз вполне согласуется с обычными представлениями о трудных случаях индивидуации, когда
уместны вопросы ‘Кто этот человек?’, ‘Что это?’ и им подобные.
Исходя из сказанного, можно, далее, предположить, что для трансляции КР достаточно, чтобы
была транслируема та дескриптивно-индивидуирующая ее часть, относительно которой
истинность ‘Это — а’ (где ‘а’ — имя или термин другого вида, употребляемый как имя)
определяется его выводимостью из релевантных обоснованных полаганий специалистов.
Другую группу случаев представляют собой такие, когда именем — скажем, ‘Наполеон’ —
называют, например, собаку. Когда хозяин собаки кричит "Наполеон! Ко мне!", у нас есть все
основания считать референтом имени именно собаку, а не французского императора, но с такими
фразами, как, например, "В бою Наполеон непобедим" или (произнесенной после смерти или
исчезновения собаки) "У Наполеона было доброе сердце", могут возникнуть недоразумения. Здесь,
вероятно, также некоторую ясность может внести анализ релевантных контекстуальных различий.
Если хозяин собаки — специалист относительно имени ‘Наполеон’, то этот случает подпадает под
вид наименования, который можно обозначить, используя обиходное выражение "в честь такого-
то (того-то)". Для его спецификации существенно, что, если формируется новый специальный
контекст употребления термина, относительно которого уже существует другой специальный
контекст его употребления, и субъекты этого нового специального употребления (по крайней мере,
часть из них, но лучше, вероятно — чтобы большая) являются также специалистами относительно
его уже устоявшегося употребления, то, от термина в его новом специальном употреблении можно
ожидать, что он будет иметь что-то вроде разделенной между двумя индивидами референции. И
можно предположить, что это свойство референции такого термина будет характеризовать также и
его употребления теми специалистами (относительно его новой референциальной значимости), кто
не принадлежит к числу специалистов относительно его исходной референциальной значимости.
Применительно к этому случаю можно сказать, что новая конвенция является следствием
предыдущей и связь меджу ними каким-то образом — возможно, каузально — можно проследить.
Если, однако, среди субъектов новообразованной КР нет специалистов, чье употребление
соответствующего термина было бы специальным в смысле некой уже существующей
относительно его значимости конвенции такого рода, то в таком новообразованном специальном
контексте термин будет, очевидно, иметь единственную, а не разделенную, референцию и его
референт в составе какой-либо двусмысленной фразы будет определятся тем, к какой из двух КР
принадлежит говорящий — если же он вообще не принадлежит к числу специалистов
относительно этого термина, то последний, очевидно, вообще нельзя обоснованно считать
референциальным в таком употреблении (вернее, относительно данного субъекта его
употребления).
С терминами естественных видов, вероятно, таких проблем вообще не должно возникать,
поскольку они в известном смысле не выходят из употребления, т.е. в цепи их употреблений на
весьма длительных временных интервалах, как правило нет существенных разрывов. А
следовательно, КР относительно них (если только мы допускаем что условия референциальности
таких терминов могут быть аналогичными условиям референциальности собственных имен и
определенных дескрипций) может сохраняться вследствие прямой транслируемости даже
демонстративно-индивидуирующих ее элементов. Относительно же абстрактных терминов (по
крайней мере, некоторых) — например, математических (если мы, опять же, склонны трактовать
их значимость по аналогии с референциальностью имен и им подобных) — вероятно, способны
помочь выйти из затруднения дополнительные операциональные конвенции, позволяющие не
сводить их объемы к классам материальных объектов, например — токенов (значков или
сочетаний звуков), на которые мы можем единственно непосредственно указывать.
Репрезентативное отношение между этими объектами и математическими объектами, референцию
к которым мы могли бы хотеть сохранить за соответствующими символами языка — как будто
такого же типа, что и между, скажем, конкретным изображением Пегаса и самим Пегасом: так же,
как нигде нет "самого Пегаса", а указать мы можем только на его изображения, мы не можем
указать на "сами числа", а всякий раз указываем только на их репрезентации. Между тем, несмотря
на видимое сходство репрезентативных отношений в случае отношения ‘Пегас-изображение
Пегаса’ и отношения ‘число-знак числа’, между этими случаями имеется принципиальное
различие: в то время как со знаками чисел мы можем делать именно то, что предполагается делать
с числами, т.е. приписывать им именно те операциональные характеристики, какие можем
приписывать самим числам (это прежде всего способность участвовать в математических
операциях, приводить к математически релевантным результатам), с изображениями Пегаса мы
можем делать только то, что со всякими изображениями, а не то, что, предполагается, можно
делать с самим Пегасом (например, мы не можем приписать изображению Пегаса
операциональную характеристику ‘быть оседланным’ или ‘летать под седоком’ и т.д.). В этом
смысле знаки чисел, можно сказать, операционально эквивалентны самим числам и таковы же,
вероятно, знаки других абстрактных объектов по отношению к самим таким объектам (если,
конечно, существует специальный контекст употребления таких знаков).
Между тем, если, мы признаем, что, согласно некой КР, дескрипция ‘Д’ определяет референт
термина ‘Т’, то мы как будто все равно сталкиваемся с известным противоречием, источником
которого является применение принципа взаимозаменимости salva veritate к кореференциальным
терминам. С одной стороны, предполагается, что:
1) ‘Д’ и ‘Т’ при описанных условиях кореференциальны (во всяком случае, относительно
специального контекста употребления ‘Т’); если так, то
2) Д’ и ‘Т’ должны быть взаимозаменимы salva veritate; но
3) при подстановке ‘Д’ на место ‘Т’ в так называемых интенсиональных контекстах значения
высказываний не остаются неизменными.
Так, если референт термина ‘Фалес’ определяется (согласно соответствующей КР)
дескрипцией ‘философ, который считал, что все есть вода’ и специалист произносит фразу "Такой-
то верит, что Фалес — это не тот философ, который считал, что все есть вода", замена ‘Фалес’ на
‘философ, который считал, что все есть вода’ в таком контексте явно не оставит значение
высказывания неизменным. (Если оно истинно, то уж точно таковым не останется после подобной
подстановки.)
Напрашивающийся способ решить проблему — отказать в истинности либо положению (1),
либо его следствию, требующему применимости принципа взаимозаменимости salva veritate в
данном случае. (2) можно отвергнуть, например, на том основании, что контекст, в котором можно
говорить о термине и определяющей его дескрипции как о кореференциальных — а именно, что
они таковы относительно некой конвенции определенного вида — не таков, чтобы эта
кореференциальность отвечала условию (2). Но, почему бы, действительно, не отрицать его вместе
с (1), утверждая, что, из того, что ‘Д’ в рамках КР определяет референт ‘Т’, еще не следует с
необходимостью кореференциальность ‘Д’ и ‘Т’? Можно было бы, кроме того, допустить, что
определение референта термина в рамках любой КР не может исчерпываться какими-либо
сравнительно простыми дескрипциями типа ‘Д’, но должны эксплицитно включать в себя еще и
такие компоненты, как описания условий правильной индивидуации, репрезентативных
отношений между разными объектами для косвенной индивидуации (по изображению, например)
и т.д., т.е. представлять собой сложные дескриптивные комплексы. Однако, предполагать такое
значит, как нам кажется, смешивать определение референции, т.е. — с защищаемой точки зрения
— описание конвенциональных условий референциальности данного термина, которое должно, по
видимому, включать в том числе и указанные компоненты, и определением референта. Для
сохранения специального контекста необходимо, чтобы транслировалось последнее, но, очевидно,
совершенно не обязательно, чтобы конвенционально транслировалось также и описание самих
конвенциональных условий референциальности соответствующего термина.
Пусть конвенция КР1 регулирует референциальное употребление ‘Т’, а ‘Д’ определяет
референт ‘Т’ относительно КР1. Выше, пытаясь установить условия референциальности для
определенных дескрипций, мы предположили, что, если допустить существование специального
контекста значимости такой дескрипции, как ‘убийца Смита’, то субъекты ее употребления в этом
контексте, хотя и должны будут знать кое-что существенное о Джонсе, но, скорее всего, не
обязательно должны входить в число специалистов относительно референции имени ‘Джонс’.
Далее, если ‘Джонс’ — часть индивидуирующего дескриптивного определения термина ‘убийца
Смита’, то, очевидно, все это дескриптивное целое вполне может не быть референциально
значимым относительно КР1 (если принять, что ‘Т’ = ‘убийца Смита’), вследствие допустимой
нереференциальности имени ‘Джонс’ в рассматриваемом контексте. К атрибутивной значимости
‘Д’, можно в таком случае утверждать, в рамках КР, где оно функционирует как определение
референта термина, помимо этой функциональной значимости ничего больше не добавляется. С
другой стороны, возможно, следует распространить на условия референциальности определенных
дескрипций требование, сформулированное выше в связи со случаями изменения референции: а
именно, чтобы формирование специального контекста значимости определенной дескрипции было
в некоем существенном смысле следствием специального контекста значимости
соответствующего имени — в том смысле, что в его формировании должны определенным,
конституирующим, образом участвовать специалисты относительно значимости этого имени.
Ничто не мешает нам полагать такие межконвенциональные связи; да и специалист по значимости
‘Д’ (разделяющий некую КР2) вполне может, независимо от связей между соответствующими
конвенциями, разделять также и КР1. Но маловероятно, чтобы в рамках КР2 ‘Д’ определялось
через ‘Т’; скорее всего, эту работу выполняют в этом контексте другие дескрипции. И эти
дескрипции, очевидно, не могут претендовать, разве только по совпадению, на
кореференциальность ‘Т’, ни относительно КР1, ни относительно КР2. Только если допустить, что
определенным образом могут быть связаны — через участие в обеих одного и того же агента —
две конвенции, в рамках которых, соответственно, определены ‘Т’ через ‘Д’ и ‘Д’ через ‘Т’, или
таких, что все остальные определяющие ‘Д’ относительно КР2 дескрипции — те же, что
определяют ‘Т’ относительно КР2 (исключая ‘Д’), можно, вероятно, более или менее оправданно
предполагать (1).
Но, даже в этом случае определенные прагматические ограничения могут быть значимыми,
поскольку все такие отношения между дескрипциями и терминами зависимы от отношений между
конвенциями типа КР. Условием кореференциальности здесь могло бы быть что-то в таком духе:
два термина кореференциальны если референциальная значимость одного и референциальная
значимость второго определяются в специальных контекстах одними и теми же дескрипциями
(или кореференциальными, согласно данному критерию). С другой стороны, понятно, что, если в
рамках таких, идентично определяющих термины, конвенций соответствующие два термина не
сопоставлены специально как кореференциальные, специалисту относительно значимости одного,
но не другого, термина нельзя атрибутировать полагания, обоснованные относительно референта
одного термина, как его полагания, обоснованные относительно другого — или обусловливать
кореференциальность взаимозаменимостью с сохранением истинности. Относительно такого
специалиста будут значимы ролевые различия, устанавливаемые для соответствующих
дескрипций и терминов в соответствующем специальном контексте: так, он, скорее всего, будучи
специалистом в отношении, скажем, ‘Т’, но не ‘Д’, будет способен идентифицировать объект как Т
на основании наличия у него свойства, идентичного свойству Д или репрезентирующего
последнее, но — не идентифицировать объект как имеющий соответствующее свойство на
основании его бытия объектом Т.
Тем не менее, идею кореференциальности желательно было бы сохранить, хотя бы на
основании ее интуитивного правдоподобия, и утверждать (1) отрицая, вместе с тем (2) на
основании неприменимости критерия взаимозаменимости с сохранением истинности к случаю
конвенционально зависимой кореференциальности. Пусть агенту атрибутируется Р: ‘А полагает,
что Т убил Троцкого’ — случай пропозициональной установки, предполагающей
референциальную непрозрачность. Если Р утверждается в специальном контексте значимости Т,
то это можно представить в виде Q: ‘В [соглашается], что Р’, где В — специалист относительно ‘Т’,
а на месте ‘соглашается’ в скобках может стоять какое-либо релевантное указание на
пропозициональную установку — ‘верит’ или ‘полагает’, или ‘считает’, или и т.д. В может
считать, что для А ‘Т’ значим так же, как и для него, а может так не считать. В первом случае
истинностное значение Q при подстановке ‘Д’ на место ‘Т’, скорее всего, останется прежним —
‘истинно’ — поскольку В также согласится, что ‘А полагает, что Д убил Троцкого’. Но и во втором
случае есть основания полагать, что истинностное значение Q вряд ли измениться при такой
подстановке: его ложность относительно ‘Д’ и А не будет, вероятно, изменением значения
истинностного значения по сравнению с пепрвоначальным, поскольку и относительно ‘Т’ и А его
при таких условиях следовало бы, скорее, счесть ложным; ведь в этом случае В не согласился бы с
тем, что А действительно полагает, что тот индивид, которого В считает референтом ‘Т’, убил
Троцкого. Фактически, это означает отказ в самостоятельном истинностном значении таких
предложений, как ‘Р’. С другой стороны, необходимость расширения оценочного котекста
истинности предложений с учетом специфики различения между специальным и не специальным
контекстами значимости входящих в их состав терминов может рассматриваться как ограничение,
накладываемое на эту оценку конвенциональным характером кореференциальности.
Еще одна проблема, которая обычно обращает на себя внимание в связи с темой референции и
кореференциальности терминов — проблема перевода. Так, Крипке приводит в качестве примера
историю владеющего двумя языками Пьера, который, будучи средним французом, знал, что
Лондон — это столица Англии, самый большой ее город и т.д. (т.е. владел дескрипциями,
призванными индивидуировать референт термина ‘Londres’), и разделял мнение, что Лондон —
красивый город, так что мог утверждать — "Londres est jolie" ("Лондон красив"). Переехав затем в
Лондон, в один из некрасивых его районов, Пьер выучил английский на уровне среднего
англичанина и стал придерживаться мнения, что Лондон — не красивый город, и готов теперь
утверждать (уже по-английски): "London is not pretty" ("Лондон некрасив").
[30]
При этом Пьер, по
мнению Крипке, не отказывается и от своего старого — "франкоязычного" — мнения, что Лондон
— красивый город, даже при том, что оно переводится им на английский так, что ‘Londres’ в этом
переводе созвучно названию того места, в котором он теперь живет. Между тем, Крипке
отказывается обнаруживать в его взглядах противоречие; последнее Пьер должен был бы в конце
концов заметить, поскольку, по определению, он — логически вполне компетентен. Просто Пьер
не считает, что оба имени имеют один и тот же референт. Этот и ему подобные примеры можно,
однако, использовать не только для иллюстрации не зависимости референции от индивидуальных
полаганий, но и для иллюстрации зависимости референции от обоснованных (например,
конвенционально) индивидуальных полаганий.
Для пользы аргумента следует предположить, что Пьер владеет индивидуирующими
дескрипциями и относительно французского ‘Londres’ и относительно английского ‘London’, т.е.,
в рамках разрабатываемого подхода это означает, что Пьер употребляет оба термина специальным
образом. Можно даже предположить, что все индивидуирующие референт имени ‘London’
дескрипции являются переводами дескрипций, сформулированных на французском и являющихся
индивидуирующими относительно референта имени ‘Londres’: тогда аргумент будет состоять, по
видимому, в том, что переводы французских индивидуирующих дескрипций на английский
применяются Пьером к переводу французского ‘Londres’ на английский, но не к созвучному этому
переводу английскому имени того места, где он теперь живет. Если так, то пример с Пьером
можно понимать как иллюстрацию, скорее, некоего «размножения» значимости термина (в данном
случае, английского языка), связанного прежде всего с тем, что его изучение того, как переводить
соответствующее французское слово на английский не было существенным образом связано с его
изучением референции соответствующего английского слова. Последнее он, соответственно,
должен был изучать вне зависимости от своего изучения референции имени ‘Londres’. И мы
вправе спросить, считает ли Пьер, что в Англии есть один Лондон и это — то место, где он теперь
живет, или же есть еще, по его мнению, другой Лондон? Ответ Пьера мог бы, вероятно,
заключаться в утверждении, что есть только один такой Лондон — красивый город и т.д., в
котором есть Букингемский дворец и прочие достойные места, а то, что находится в том месте, где
он теперь живет, и что тоже называют созвучными его переводам на английский французским
названиям Букингемского дворца и других достопримечательностей — это что-то другое.
Предположить, что название того места, в котором Пьер теперь живет, созвучное его английскому
переводу имени ‘Londres’, он также употребляет специальным образом, т.е. разделяет
относительно него некую КР английского языка, значит предположить, что в английском языке
есть некая КР, согласно которой ‘London’ определяется иначе, чем в той версии, которой
соответствовал бы перевод французских индивидуирующих для Пьера и ему подобных референт
имени ‘Londres’ дескрипций. Назовем первую КР маргинальной, а вторую — нормальной. В
принципе в этом нет ничего неправдоподобного: исходно в рассказе о Пьере предполагается, что
он осваивал английский, живя и никуда не выезжая из некоего некрасивого района Лондона;
вполне оправданно ожидать, что это могло сказаться на референциях некоторых терминов,
понимаемых им не иначе, как термины, созвучные с его переводами на английский
соответствующих французских имен.
Можно говорить об освоения Пьером двойной значимости термина ‘London’ — его не
референциальность, но применимость к неким ситуативным обстоятельствам или
референциальность согласно некой маргинальной КР + его созвучность переводу
соответствующего французского термина на английский. Если другие такие же, как Пьер,
индивиды, знакомые только с видами того района, в котором они поселились и осваивали язык
или какую-то его часть, сформировали такую маргинаьлную КР, то в самом факте ее
существования еще нет ничего удивительного. Возможность таких семантически не
тождественных созвучий отсылает к другому общему условию референциальной прозрачности и
определенности: мы должны быть уверены, что термин является термином данного языка, а не
просто созвучным с данным термином какого-то другого языка. В случае с Пьером мы имеем
различие такого же вида, только на уровне идиолектов — индивидуальных способов употребления
языка. В первом случае мы должны знать, что индивид произносит всю фразу, например, на
английском, а не вставляет в нее созвучное некоему английскому термину выражение какого-то
другого языка, во втором — что он разделяет нормальную КР, или ту же, что мы сами, или,
возможно, ту же, что те специалисты, от употреблению термина которыми каким-то образом
зависимо наше собственное.
Вероятно, перевод термина из специального контекста его употребления, основанный лишь на
дескриптивно-индивидуирующих референт в этом контексте элементах, всегда может таить в себе
угрозу подобного разделения значимости, если в языке, на который осуществляется перевод,
существует КР, в рамках которой референт термина (который тогда понимается не более, чем как
созвучный переводу исходного термина) определен по другому. В этом случае, правда, можно
поставить под сомнение соответствие владения Пьером английским языком статусу среднего
англоговорящего индивида: не исключено, что одним из условий такого соответствия должна быть
как раз определенная компетентность в отношении нормальных референций некоторых терминов,
среди которых ‘London’, скорее всего, занимает не последнее место. Уместно предположить, что
Пьеру достаточно вырваться в центр города, в котором он живет, чтобы он смог использовать для
прояснения отношения его перевода ‘Londres’ на английский к английскому ‘London’,
применяемому им к месту его нынешнего проживания, не только доступные ему дескриптивно-
индивидуирующие элементы, но и демонстративно-индивидуирующие. Вряд ли следует
атрибутировать ему в этом случае особое упорство в отстаивании разделенной значимости
термина иностранного языка или внешнего, но не семантического подобия двух английских слов
— хотя это можно сделать, допустив, что Пьер отказывается, например, идентифицировать центр
города как часть того места, в котором он живет. Если при прояснении контекста значимости
английского слова, результатом которого вполне естественно должно стать семантическое
отождествление двух, прежде разделявшихся слов — и, вследствие этого, устранение разделенной
значимости — используется помощь специалистов в отношении нормальной значимости
соответствующего иностранного термина (в данном случае, имени города, а не того места, где
живет Пьер и границы которого можно проводить как угодно узко — вплоть до квартала или даже
дома), то такую ситуацию вполне можно идентифицировать как инструктивную в оговоренном
выше смысле.
То, что Пьер таким образом может выявить — это, в конечном счете, недостаточность его
компетентности в качестве англоговорящего субъекта (если только мы не хотим отказывать ему в
логической компетентности). Если термин иностранного языка в принципе референциален (т.е.
существует специальный контекст его значимости, в этом языке или в межъязыковой
коммуникации), то его употребление с разделенной значимостью (подобно первоначальному
значению английского ‘London’ в идиолекте Пьера), безотносительно к тому, зависимо оно от
какой-либо дополнительной маргинальной КР, или нет, не должно порождать неопределимостей
истинностных значений (truth-value gaps). Если контекст значимости в принципе может быть
учтен, то факт нереференциального (а в нашей трактовке — не специального) употребления
термина может интерпретироваться по крайней мере двумя способами. Можно считать КР
детерминирующим фактором и полагать любое, даже не специальное употребление
соответствующего термина, тем не менее, референциальным, если выполнены еще некоторые
дополнительные условия — если между таким употреблением или идиолектом того, кто его так
употребляет, и соответствующей КР установлена некая особая зависимость (например, в виде
ссылок на специалистов). Но это, пожалуй — немного черезчур; к тому же все равно нельзя
исключить случаи совершенно независимого от КР употребления термина. Поэтому, резоннее
было бы, по-видимому, интерпретировать такое употребление термина как именно не
референциальное со всеми вытекающими последствиями, в виде ситуативной (в том числе,
вероятно, и интенциональной) зависимости его значения и, соответственно, устранимости термина
из неопределенных в отношении истинностных значений, вследствие его вовлеченности в них,
контекстов, если нет возможности расшифровывать его атрибутивно или каким-либо еще
подходящим способом. Однако, это не значит, что и определенные зависимости некоторых не
специальных случаев употребления терминов от специальных контекстов их значимости, если есть
основания полагать их возможными, не могут, в свою очередь, влиять на значимость терминов в
таких ситуациях.
3.2.3 Индивидуальные полагания и пропозициональная установка
Объяснение некоторых семантических свойств знаков в терминах конвенций, скорее всего,
должно учитывать, по крайней мере, некоторые истории становления знаков элементами
идиолектов агентов их употребления. Но, в отличие от концепций каузальной или номологической
зависимости референции, предполагающих одну «правильную» историю такого рода — историю
взаимодействия идиолектов с референциальной парадигмой знака, при которой она определяет
характер его значимости — концепция конвенциональной референции предполагает возможность
более одной правильной истории такого рода. Это позволяет считать индивидуальные,
конвенционально обоснованные, полагания, определяющие для агента референциально значимую
часть его идиолекта, существенными для установления различия между соответствующими
контекстами: принадлежность к одной из альтернативных КР, а не к другой, коррелирует с
конвенциональным обоснованием тех, а не иных, индвидуальных релевантных полаганий. Это,
однако, вовсе не означает, что мы можем каким-то независимым образом атрибутировать
индивидам такие полагания и на этом основании утверждать существование той или иной КР;
ведь обоснованность соответствующих полаганий, как мы ее определили, сама зависит в
некоторой существенной части от того, является ли тот факт, что индивид разделяет данное
полагание, результатом его определенного вида взаимодействия с этой КР, т.е. с другими
разделяющими ее индивидами.
Агенты соответствующих полаганий — необходимые элементы конвенции. Предположим мы
можем с достаточным основанием атрибутировать двум индивидам тождественные полагания
относительно референта некоего термина. Это еще не обязательно должно означать, что они
разделяют одну конвенцию соответствующего вида: это может быть простым совпадением.
Возможно, атрибутируемость релевантных индивидуальных полаганий вообще не является
необходимым условием обнаружения специального контекста значимости, разве что — его
спецификации; но, во всяком случае, соответствующее специфицирующим КР индивидуальным
полаганиям пропозициональное содержание должно учитываться при конвенциональной
интерпретации таких вопросов, как кореференциальность.
Для выражения индивидуальных полаганий могут использоваться разные слова: ‘верит(-рю),
что …’, ‘знает(-ю), что …’, ‘разделяет(-ю) мнение, что …’ и др. — трудно ожидать, чтобы какое-то
из них лучше других подходило для обозначения обоснованного полагания. Даже такие
выражения, как ‘твердо верит’, ‘четко знает’, ‘нисколько не сомневается’ и им подобные, в этом
отношении — не лучше других, поскольку не схватывают природу этой более высокой степени
уверенности
[31]
. (Как знать, не должны ли соответствовать обоснованности, конвенционального
или какого-нибудь другого вида, что-то вроде: ‘очень твердо верит’ или ‘точнее других знает’ и
т.д.?) Обоснованность соответствует не интенсивности каких бы то ни было психических
коррелятов полаганий, а, скорее — их «происхождению». При этом атрибуция полаганий вполне
может зависеть от демонстрируемой интенсивности того, на что могут указывать слова вроде
‘верит’, ‘знает’, ‘считает’ и др. Если выясняется, что относительно некоего полагания у нас нет
другого основания считать его обоснованным или истинным относительно его агента, кроме как
исходя из его интенсивности, как угодно обнаружившей себя, то это должно, пожалуй, означать, с
нашей точки зрения, что такое полагание еще нельзя считать обоснованным или истинным
индивидуальным полаганием — во всяком случе, когда речь идет о референциальных полаганиях.
Основаниями для вынесения суждений о полаганиях индивидов обычно являются
определенного рода факты: что данный субъект утверждал или выражал согласие с чужим
утверждением, что то-то и то-то в ситуации, когда нет оснований считать его не искренним, или
что его поведение в соответствующих ситуациях сопоставимо с выражением согласия с
утверждением, что то-то и то-то. В философской литературе контекст полаганий относят к
случаям так называемой пропозициональной установки (куда относят также такие контексты, как
‘А говорит, что р’, ‘А видит, что р’ и др.). Трудности, возникающие при анализе значений
пропозициональных установок, связаны по большей части с применением к этим случаям
принципов композициональности значений, восходящего к Фреге (значение целого выражения
зависит от значений составляющих его частей), и взаимозаменимости тождественных (в данном
случае, имеющих одно и то же значение) элементнов salva veritate.
Существуют две основные стратегии построения семантики пропозициональных установок:
одна исходит из предложенного Куайном понимания таких контекстов как референциально
непрозрачных, другая — из основывающегося на идеях Фреге их понимания как референциально
прозрачных, но таких, что зависимое предложение (то, что стоит после ‘что’) имеет своим
референтом не то, что является его референтом в экстенсиональных контекстах
[32]
. Последний
подход, в частности предполагает, исходя из принципа композициональности, что все
референциально значимые составляющие зависимого предложения в таком контексте также
обозначают что-то отличное от того, что они обозначают в экстенсиональных контекстах.
Некоторые подходы к построению семантики пропозициональных установок привлекают
концепцию значения предложения как пропозиции. Под пропозициями могут пониматься как
абстрактные, или, по другому, интенсиональные, сущности (такой взгляд, в частности, иногда
приписывают Фреге), так и конкретные комплексы реальных индивидов и отношений между ними
(такова, например, одна из трактовок пропозиций Расселом). Вопрос тогда может быть поставлен
следующим образом: выражают ли пропозициональные установки отношение между субъектом и
предложением или — между субъектом и пропозицией? Для нас здесь этот вопрос может быть
значим вот еще в каком отношении. Если ‘А полагает, что р’ — случай пропозициональной
установки — и мы допускаем, что последняя есть отношение меджу субъектом и пропозицией —
т.е. некой межъязыковой общностью — то тогда следовало бы, скорее, говорить не о
семантической конвенции, которая, очевидно, предполагает в качестве своего основания
определенную общность языка, не о специальном контексте значимости терминов, а о некоем,
устанавливаемом на межъязыковом пространстве, специальном контексте индивидуируемости
чего бы то ни было, что может быть референтом разных терминов относительно разных языков,
где индивидуирующие черты определяются пропозициями.
[33]
Существующие подходы к решению этого вопроса сталкиваются с рядом серьезных
трудностей; упомянем лишь некоторые. Допущение, согласно которому значением придаточных
предложений, вводимых союзом ‘что’, является их обычный (характеризующий их употребление в
экстенсиональных контекстах) смысл, исходит от Фреге
[34]
. Но само понятие смысла весьма
туманно, особенно когда речь идет о смысле собственных имен: например, такого, как
‘Аристотель’? Фреге отождествляет также смысл со способом данности референта (в
терминологии Фреге — значения) выражения. Но, если смысл имени — пусть, ‘Аристотель’ — это