Лебедев М.В., Черняк А.З. Онтологические проблемы референции

Подождите немного. Документ загружается.

пропозициональных мотиваций, устанавливается в более широком контексте, предполагающем

наблюдение за поведением разных людей в различных специфицируемых обстоятельствах и

обучение коммуникативно и социально успешному поведению и таким способам интерпретации

поведения, которые обеспечивали бы усепшное взаимодействие с другими. Иначе говоря,

соответствия между описаниями, используемыми в посылках и заключениях практических

рассуждений, устанавливаются в широком социолингвистическом контексте. Это позволяет и

даже требует различить два вида обстоятельств. Ситуативные обстоятельства — когда, где, в

какой ситуации, в каком непосредственном коммуникативном контексте, на каком языке и т.д.

наблюдается объясняемое повдение, например, произносится фраза, содержащая определенную

дескрипцию или имя, а также, каковы непосредственные результаты и ближайшие последствия

этого поведения — могут, при телеологическом подходе, только указать на то, какое из

имеющихся формально правильных соответствий выбрать для интенционального объяснения.

Другие обстоятельства, в некотором важном смысле более существенные для интенционального

объяснения — обстоятельства формирования соответствий требуемого вида.

Далее, все что нам нужно, пожелай мы объяснить или устранить концепцию референции

интенционально в телеологическом смысле, это сформулировать релевантные формально

правильные соответствия (хотя бы одно). Практическое рассуждение, которое может дать нам

повод предполагать подобное соответствие, может иметь такой, например, вид:

1) Агент хочет дать знать об определенных чертах характера Джонса,

Агент знает, что чтобы осуществить это, необходимо указать на Джонса,

Следовательно (если ситуативные обстоятельства этому не препятствуют), агент принимается

за указание на Джонса.

И агент произносит, например: "Убийца Смита не в себе". ‘Принимается за…’ предполагает,

что результат может быть достигнут — указание совершено — или не достигнут — указание не

совершено. Можно исходить из того, что, независимо от результата, если термин употреблен с

интенцией указать на объект, то он употреблен референциально. Но сравните:

2) Агент хочет проветрить помещение,

Агент знает, что для этого надо открыть окно,

Следовательно, он принимается за открывание окна.

Предположим, что окно — весьма значительных размеров и агент использует специальный

крюк на длинном шесте для его открытия. Предположим далее, что наша задача — выяснить

функциональные характеристики таких крюков и мы утверждаем, что одна из них — служить для

открывания таких вот окон. Предположим мы обозреваем все случаи использования подобных

крюков для открываиня подобных окон и с удивлением обнаруживаем, что в большинстве случаев

окна разбивались или крюк ломался, или окно не удавалось открыть, а в остальных имелись

серьезные основания полагать, что окно открылось не вследствие применения крюка. На что

должны были бы указать нам такие результаты? В первую очередь, вероятно, на то, что нам

недостаточно данных для того, чтобы заключать о такой функциональной характеристике крюка,

как утверждаемая: нам бы пригодилось, например, знание о том, кем, в каких обстоятельствах и

для чего первый такой крюк был изготовлен. Но — что, вероятно, более существенно — мы

должны были бы признать, что это очень странный случай, поскольку трудно себе представить,

как бы могло сформироваться такое соответствие, относительно которого подобный инструмент

признается релевантным средством достижения цели, в отсутствие фактов успешного достижения

цели с помощью этого инструмента. По крайней мере, представление о том, что данный

инструмент является релевантным средством достижения цели, утверждаемой в практическом

рассуждении, должно предполагаться в качестве составного элемента пропозиции, выражаемой

частью силлогизма: ‘агент знает, что для выполнения того-то и того-то необходимо сделать то-то и

то-то’ — если задача ставиться как интенциональное объяснение функциональных характеристик

этого инструмента. Посылка, ыражающая интенцию агента указать на объект, очевидно, также

отсылает к некоему знанию об объекте, которым агент должен обладать. Иначе, интенциональное

сответствие референциальному произнесению любого термина, окажется равнозначным итненции

указать на кого- (или что-)угодно, а референция термина, соответственно, ассимилируется к

объему местоимения ‘нечто’. Какое знание об объекте — например, о Джонсе — должно

соответствовать интенции указать на него? Можно выделить два варианта ответа: ‘Какое угодно’

или ‘Достаточное для успешного указания’. Можно также предположить, что достаточно иметь,

например, интенцию указать на того, о ком сейчас идет речь, и знать, что для этого достаточно

проиознести термин, который другие употребляют, вероятно, с целью указания. Почему бы не

считать это случаем некоего минимального знания об объекте — что о нем идет речь и,

предположительно, для указания на него употребляются такие-то выражения? Однако, это —

весьма специфичный случай: ассимиляция интенции указать на то, на что указывают другие,

употребляя те же выражения, что и они, к интенции указать на определенный объект и,

соответственно, указания на что бы то ни было, на что указывают другие, к указанию на

определенный объект, выглядит, пожалуй, черезчур поспешной. Такое ситуативно обусловленное

минимальное знание об объекте просто не достаточно для того, чтобы можно было говорить об

интенции указать, например, на Джонса (а не на Смита или кого-то еще)

[18]

. Такое произнесение

термина скорее заслуживало бы отнесения к прагматической категории атрибутивного

употребления. Очевидно, агенту следует атрибутировать больше релевантного знания, чем то, что

может обеспечить контекст ситуативных обстоятельств; и это знание должны быть в определенной

мере независимым от ситуативных обстоятельств произнесения.

Согласно телеологической интерпретации, мы не можем утверждать, что имеет место

действие, не приписывая агенту соответствующих интенциональных характеристик.

Предполагаемым рассуждением (2), для ситуации с крюком, соответствием должно быть,

очевидно, такое:

(3) Агент хочет открыть окно,

Агент знает, что для этого надо воспользоваться крюком,

Следовательно, агент использует крюк.

И мы наделяем на основании этих интенциональных характеристик крюк соответствующим

функцинальным значением. Смущает нас, однако, систематическое несоответствие между

декларируемой целью использования крюка и результатами его применения. Это может заставить

усомниться в правильности соответствия (3): быть может ‘Агент использует крюк’ — следствие

других посылок? Результаты действий существенны для соответствий: если цель,

зафиксированная в посылках практического силлогизма, систематически не достигается

заявленными в этих же посылках средствами, то это может, и, очевидно, должно повлиять на

оценку правильности соответствия интенционального описания описанию действия. Любое данное

действие может не достичь заявленного в посылках результата, но предполагается, что этот

результат в принципе достижим этими средствами; и если практика заставляет сомневаться в этом,

скорее всего это не может не затронуть применимость релевантных соответствий. Но как быть в

случае, когда мы вообще не можем установить, когда результат достигнут, а когда нет? В случае с

окном мы без труда идентифицируем такие результаты как ‘окно открыто’, ‘окно закрыто’ или

‘окно разбито’ вполне независимым от интенционального описания образом: нам не нужно знать

причину того, что окно открыто, для того, чтобы зафиксировать этот факт; в частности нам не

нужно знать, случилось это вследствие телесных движений, описываемых в терминах действия,

или нет. Между тем, указание на объект — это результат, который мы не можем

идентифицировать независимо от интенционального описания соответствующего вербального

поведения — если только не в семантических терминах, иначе говоря, если не привлекать какую-

нибудь другую, не интенциональную, теорию значения. Телеологический подход предлагает

оперировать готовыми соответствиями как результатами оформившихся логических отношений;

но мы вряд ли можем считать, что располагаем полным списком правильных соответствий,

пригодных для практического рассуждения: так, можно поставить под сомнение существование

такого соответствия, которое позволяло бы говорить о референции терминов как о функции от

интенций говорящего. Во всяком случае правильность любого предлагаемого в этом качестве

соответствия может проверяться. Как установить правильность предполагаемого рассуждением (1)

в соответствующей ситуации соответствия (4):

Агент хочет указать на Джонса,

Агент знает, что для этого надо произнести ‘убийца Смита’,

Следовательно, агент употребляет эту дескрипцию.

— если результат произнесения сам по себе не идентифицируем? Быть может во всех случаях,

когда это выражение употребляется, вывод о его употреблении является следствием посылок,

утверждающих какую-то другую интенцию, отличную от той, что соответствует цели указать на

объект, учитывая, что ситуативные обстоятельства не задают соответствия? Верно, что описанию

поведения в терминах, например, действия открывания окна могут соответствовать различные

интенциональные описания, и все эти соответствия в известном смысле равноправны. Можно

говорить об интенции проветрить помещение или об интенции открыть окно или — выпустить

летающую тварь и т.д.: все это будет вполне соответствовать описанию ‘открывает окно’. Но это

не то же самое, что сказать, что интенция указать на объект (У), интенция употреблять слова так

же, как делают это другие (Д), интенция привлеч внимание к свойствам, которыми должен

обладать любой объект, задействованный в ситуации (А), и др. равноправны в отношении

соответствия описанию ‘употребляет такое-то выражение (например, определенную дескрипцию)’.

В первом случае имеют место соответствия на разных уровнях описания: интенция проветрить

помещение или выпустить что-то летающее из комнаты на волю предполагает, учитывая

ситуативные обстоятельства, интенцию открыть окно. Между тем, интенции проветрить и

выпустить могут рассматриваться как описания одного уровня и, как таковые, признаваться

альтернативными описаниями — т.е. такими, что если мы атрибутируем агенту одну из двух

интенций, то не можем атрибутировать ему вторую и наоборот — но уже относительно

соответствующего последствия открытие окна, но не относительно этого результата и действия,

результатом которого он является. Интенции же (У), (У), (А) и, возможно, др. альтернативны

именно в отношении описания действия как употребление такого-то термина или выражения; это

значит, что от выбора интенционального описания между, по крайней мере, этими тремя зависит и

более точное описание вербального поведения как действия: референциальное употребление

термина или деференциальное, или же атрибутивное. Но для того, чтобы можно было установить

эти более специфичные соответствия, нужно, опять таки, чтобы по крайней мере были различимы

результаты соответствующих действий. Ведь только так мы можем, по сути, говорить, что

интенция выпустить кого-то из комнаты через окно имеет место наряду с интенцией проветрить

помещение и другими альтернативными в отношении, по крайней мере, ближайшего следствия

открывания окна. ‘Птица вылетает’; ‘воздух становится чище и свежее’ — суть независимо (в

упомянутом выше смысле) идентифицируемые следствия. Напротив, ‘указание на объект имеет

место’ — не идентифицируемо независимым образом.

Важно, однако, чтобы такой результат был достижим заявленными средствами. Он, пожалуй,

может быть определен по его последствиям: если рассуждение в терминах некоего

телеологического соответствия предполагает интерпретацию в терминах данного соответствия —

такого, которое служило бы интенциональным критерием референции — то этого может быть

вполне достаточно, с точки зрения рассматриваемого подхода, чтобы предполагать нужное

соответствие и достижимость нужного результата. Иначе говоря, критерием здесь может служить

когерентность системе телеологических атрибуций (или, по крайней мере, совместимость).

Однако, если такой критерий предполагает анализ связей в статичной системе, без учета условий

индивидуальных когерентных полаганий (иначе говоря, без учета социогенетического контекста

интенциональных атрибуций), то его применимость зависима от формализуемости такой системы;

но это — по крайней мере, проблематично, поскольку здесь вовлечены концептуальные связи в

естественных языках. Возможно, для атрибутируемости характеристик типа (У) достаточно найти

хотя бы один пример выводимости атрибуции релевантного соответствия из атрибуции какого-то

другого соответствия — характеризующего последствия того или иного результата. Каков бы ни

был используемый критерий выводимости, очевидно, что при этом должно, по крайней мере,

соблюдаться то же условие, что полагается в рамках телеологического подхода условием

соответствия следствия посылкам практического силлогизма: логически невозможно утверждать

одно и отрицать другое.

Пусть агент произносит фразу ‘Убийца Смита, встать!’, и мрачный Джонс поднимается со

своей скамьи. Если мы интерпретируем это событие как следствие действия, произведенного

агентом, и достигнутого им результата, то мы можем полагать, что адекватной интерпретацией

соответствующего действия агента должна быть интерпретация в терминах интенции указать на

Джонса. Но это не значит, что атрибуция типа (У) предполагается такой интерпретацией: мы

можем продолжать утверждать, что Джонс воспринял сказанное, как обращенное к нему и

поэтому встал, и что, таким образом, некая исходная интенция агента — например, пристыдить

убийцу Смита — была выполнена, но при этом отказаться атрибутировать ему промежуточную

интенцию указать на Джонса, если допустим, например, что агент расчитывал, что для достижения

нужного эффекта достаточно встроить в фразу описание соответствующего отношения к

покойному (иначе говоря, употребить дескрипцию атрибутивно). Маловероятно, чтобы вывод о

необходимости атрибуции интенциональных характеристик типа (У) мог быть сделан лишь на

основании других интенциональных атрибуций, не будучи подкреплен дополнительными

знаниями об агенте, его полаганиях и/или отношениях в коммуникативном сообществе, а

возможно, и об истории термина.

Таким образом, можно заключить, что интенциональное объяснение референции, вероятно,

само нуждается в обосновании в терминах индивидуальных — т.е. сформулированных

относительно агентов референциального употребления терминов — условий атрибуции

соответствующих интенционально-пропозициональных характеристик. Указание на ментальную

причину вербального поведения в этом случае могло бы считаться релевантным дополнением

телеологического объяснения — особенно, если к теории референции или нацеленной на ее

замещение теории значения предъявляется требование обеспечить такой интенциональный

критерий, который позволял бы в каждом конкретном случае обоснованно решать, является ли

употребление термина референциальным или нет. Предположим, имеется способ достаточно

надежно установить какие процессы в мозгу агента ответственны за произнесение токена ‘Джонс’

в ситуациях, когда мы более всего склонны атрибутировать агенту интенцию указать на Джонса.

Идентифицируемость этих процессов с соответствующими интенциональными характеристиками

все же определяется логикой психологического дискурса: тем, что это именно те ситуации, когда

мы и так склонны атрибутировать агенту характеристики типа (У). И основания здесь те же, что

позволяют такую атрибуцию и делают ее приоритетной — а последние включают в себя

дополнительные данные об агенте и его коммуникативных связях. Кроме того, применение

объяснения в терминах ментальных причин, во всяком случае версия Дэвидсона, предполагает

использоваине другой концепции значения — а именно, условие-истинностной.

Другой способ обосновать атрибуцию интенциональных характеристик желаемого вида —

атрибутировать агенту помимо интенции еще и способность указать на объект. Для этого, однако,

требуется атрибутировать агенту не какое-угодно, а вполне определенное — достаточное —

знание об объекте. Но какое знание об объекте может считаться достаточным в этом отношении?

Этот вопрос фактически возвращает нас к вопросу, задаваемому в рамках семантического

исследования: на каком основании что-либо может считаться определением референта термина?

Ведь быть способным указать на объект, фактически, означает знать референт любого термина,

употребляемого для указания на этот объект.

3.1.3 Социолингвистические компоненты референции

Таким образом, релевантные объяснению референции описания, в интенциональных терминах

так же, как и в каузальных

[19]

, нуждаются в поддержке со стороны некоего системного целого для

того, чтобы утверждения, предицирующие соответствующие дескрипции в рамках

соответствующего объяснения, могли быть истинными в любом требуемом смысле — т.е. могли

использоваться в качестве объяснений референции. Мы можем связывать термин или указание на

ситуацию его употребления с любыми дескрипциями, и если мы признаем, что на уровне

определения референции конкретного термина наш произвол в этом отношении должен быть

ограничен дополнительными условиями, которым должны отвечать такие связи, чтобы служить

определениями в требуемом смысле, то не следует также согласится с тем, что и на уровне

формулирования условий референции вообще наш произвол в выборе подходящей теории может

быть ограничен дополнительными условиями такого же вида?

Контекст системной поддержки может быть задан номологически или формально, но, если

задача уточняется как выяснение условий достаточности соответствующего критерия — а это,

например, транслируемость парадигмальной референции в случае каузального объяснения или

необходимость подпадания случаев употребления знака под закон или правило, в случае

номологического объяснения — то уместно перевести объяснение на уровень отношений между

токенами знаков и индивидуальными полаганиями: как интра-, так и интер-субъектных. Удобный

известный способ говорить об условиях чего бы то ни было на этом уровне — использовать

понятие конвенции. Оно само, разумеется, требует расшифровки, но даже в непроясненном виде

им можно воспользоваться для описания того, что можно назвать индивидуальными условиями

референции, имя в виду отношение каких бы то ни было устанавливаемых семантических

характеристик к субъектам их полагания определяющими референт того или иного термина.

Обычное дело, когда наши интенциональные описания ситуации вступают в противоречие с

другими, не менее релевантными. Так, в случае, когда есть серьезные основания понять в

интенциональных терминах вербальное поведение агента как попытку указать на изображение

слона с помощью высказывания "Слон" или "Это — слон", мы, тем не менее, склонны, скорее,

поправить говорящего, если это не маленький ребенок, или понять сказанные им слова как

употребленные не в буквальном смысле. Можно игнорировать роль таких «словарных значений»,

но лучше обратить внимание на то, к какому контексту конституирования значимосит они

отсылают. Безотносительно к тому, почерпнуты они нами из словарей или из общения с другими,

тот факт, что мы ими владеем и что знание каждым индивидом конечного числа «буквальных» или

«словарных» значений имеет причину (вернее, причины), которую можно проследить, изучая его

индивидуальную историю, пожалуй, позволяет говорить о формулирвоании условий референции в

связи с решением вопроса о том, что делает наши полагания обоснованными.

Обоснованность индивидуальных полаганий, касающихся индивидуации некоего объекта или

референта некоего термина, в конвенциональном смысле означает, что, если индивидуирующие

характеристики объекта, или референт, установлены в ходе некоего предшествующего дискурса и

если агент, как участник этого дискурса или как тот, кто в достаточной мере ознакомлен с

соответствующими результатами, то соответствующее индивидуирующее, в том числе вербальное,

поведение агента может быть зависимым от упомянутых результатов, а вывод о согласии его

поведения с этими результатами, соответственно — от характера дискурса и способа

ознакомления агента с его результатами. Разумеется, не всякий дискурс может обеспечить такие

результаты, которые могли бы играть роль обоснованных индивидуальных полаганий в требуемом

смысле — не всякий дискурс, иными словами, устанавливает конвенцию. Так же и от того, как мы

понимаем "достаточную" степень ознакомленности агента с соответствующими результатами — а

нас, естественно, интересуют определяющие референцию связи — будет зависеть, насколько

обоснованно можно будет говорить об употреблении индивидом соответствующих терминов в

согласии с данными результатами (тем более, если требование конвенциональной зависимости

дополняется более сильным требованием независимости употребления соответствующего термина

от ситуативных обстоятельств).

Естественно предположить, что обоснованность индивидуальных полаганий, в том числе и

определяющих по отношению к референции, определенным образом соответствует их

совместимости с некой совокупностью полаганий данного индивида. Однако, вряд ли оправданно

ставить вывод о совместимости с другими индивидуальными полаганиями в зависимости от

применимости к индивидуальным полаганиям процедуры проверки на когерентность. Ведь (если

оставить в стороне вопрос о формализуемости таких совокупностей как множества

индивидуальных полаганий — особенно если под совокупностью понимается все множество

полаганий индивида), так же, как и тестируемое полагание, полагания, принадлежащие к

предполагаемой совокупности относительно соответствующего агента, приписываются агентам.

Люди, между тем, склонны иногда отказываться от некоторых своих убеждений, а также

приобретать другие время от времени. И, если только мы не претендуем на то, что способны

фиксировать каждое такое изменение в индивидуальной структуре полаганий, то вряд ли можем

рассчитывать на то, что в любой произвольно взятый момент времени можем приписать агенту

одно и только одно совместимое множество полаганий. Предположим, агент — хорошо знакомый

нам человек, который демонстрирует весьма неожиданное, и даже шокирующее, поведение.

Например, он начинает непривычным образом употреблять какое-нибудь хорошо знакомое

выражение. Связано ли такое изменение поведения агента с соответствующими изменениями в

структуре его полаганий? Если мы отвечаем ‘Да’, то мы обязаны сопоставлять соответствующее

полагание — на предмет его обоснованности — уже с новым набором индивидуальных полаганий,

соответствующим состоянию индивида после соответствующих изменений; но мы не знаем,

насколько значительны эти изменения, насколько они затрону всю структуру его полаганий, чтобы

рассчитывать на то, что в остальной своей части, кроме тестируемого полагания, она эквивалентна

структуре полаганий на момент, предшествовавший зафиксированным изменениям. Если ответ на

вопрос будет ‘Нет’, то, очевидно, мы сможем, атрибутировать агенту прежнюю, "хорошо себя

зарекомендовавшую", структуру полаганий, но в таком случае у нас будет не больше оснований

считать релевантное полагание (согласное с которым поведение агента должно быть другим)

несовместимым, чем прежде, поскольку мы вообще в такой ситуации склонны будем скорее

считать, что агент действует "не по своей воле" — скажем, под гипнозом — и стало быть, его

поведение не может считаться в некотором важном смысле мотивированным его собственными

полаганиями. Между тем, если какие-то факты, говорящие, как то или иное релевантное полагание

было приобретено, могут быть установлены, то они могли бы, вероятно, служить, пусть

косвенным, но свидетельством степени совместимости, и в этом смысле — обоснованности —

полагания. Факты такого рода, котрые должны нас здесь интересовать — это, соответственно,

факты, устанавливающие связь между индивидуальными представлениями о референтах и

индивидуирующих характеристиках терминов и контекстами, в которых референции терминов

могут фиксироваться достаточным для того, чтобы обеспечить интра- и интер-субъектную

трансляцию соответствующих определений способом.

Дескриптивная составляющая, похоже, снова выходит на передний план, так как конвенция во

всяком случае предполагает транслируемое определение референта или индивидуирующих

характеристик. Использование каузального критерия предполагает, что во всяком случае

установление референции не зависит от того, какие свойства атрибутируются референту; но эта

независимость только кажущаяся: решение таких задач как установление кореференциальности,

например, явно зависит от дескриптивных атрибуций референту. Вкратце рассмотренные выше

кандидаты в критерии референции не могут считаться достаточными критериями референции

сами по себе, поскольку лишь в том случае, если выполнимы дополнительные конвенциональные

условия, они способны гарантировать согласованную индивидуацию референта и, следовательно,

устойчивость референции. Каузальность в этом смысле также предполагает конвенциональность,

поскольку допущение каузальной связи как основания устойчивости референции предполагает

допущение согласованного употребления термина в качестве имени, хотя, возможно, не

обязательно предполагает согласованную индивидуацию. Но даже в этом случае референт должен

быть индивидуируем если не в индивидуальном опыте каждого конкретного субъекта его

каузального употребления, то во всяком случае — в рамках некоего коммуникативного

сообщества, "связываемого" этой каузальностью.

Конечно, соотношение индивидуируемости, каузальности в коммуникативном смысле и

дескриптивности требует дальнейшего скрупулезного анализа, поскольку определенное сочетание

этих компонентов (в неизвестной пока пропорции) в любом случае должно наличествовать, чтобы

можно было говорить о референции. ‘Конвенция’ в этом отношении — наиболее удобный способ

говорить о том, как такое сочетание необходимых компонентов может гарантировать устойчивую

семантическую связь референции; ведь, в то время как утверждать необходимость, в

номологическом или логическом смысле, какой-либо связи (каузальной или другой), к чему

подталкивают некоторые концепции референции, затруднительно, конвенциональная модель

позволяет установить по крайней мере условия, при которых те или иные связи могут иметь для

субъектов употребления терминов силу необходимых.

Концепция референции Хилари Патнэма

[20]

как раз акцентирует социолингвистический

характер связи термина с дескрипциями, определяющими его референт или объем. Она

предполагает то, что Патнэм называет разделением лингвистического труда: не все члены одного

языкового сообщества, умеющие употреблять некий термин, например, ‘вода’, обязаны знать,

какие именно существенные свойства отличают воду от других жидкостей, т.е. — уметь отличать

воду от не воды в трудных случаях; это — прерогатива некоторого подмножества множества

членов сообщества, на которых остальные ссылаются как на экспертов или специалистов по

данному вопросу. Они, например, способны отличить воду по химическому составу. Таким

образом, определяющие референт (или объем) термина дескриптивные характеристики — его

интенсионал — не распределены между всеми членами сообщества и, следовательно, не являются

психологическими характеристиками, но представляют собой "социолингвистическое состояние

коллективного лингвистического органа, к которому принадлежит говорящий"

[21]

. Понятие

локального сообщества экспертов иллюстрирует, какие условия должны быть выполнены, чтобы

референт термина мог считаться определенным. Такое сообщество, во-первых, должно

существовать и, во вторых, его члены должны быть согласны относительно того, какие

существенные черты (или черта) отличают референт термина (или индивидов, составляющих его

объем), т.е., иными словами, они должны разделять некую конвенцию, относительно которой

определенные тождества, связывающие термин с неким дескриптивным целым, имеют силу (в

некотором важном смысле) необходимых истин.

С другой стороны, Патнэм солидаризируется с Крипке в том, что существование такого

сообщества специалистов не является необходимым условием установления референции (по

крайней мере, это так для терминов естественных родов) и что, соответственно, имена являются

жесткими десигнаторами. По его мнению, значения многих терминов вообще не определены в том

отношении, что нет специалистов, способных отличать их референты от других индивидов в

трудных случаях по их существенным специфическим чертам; но они, тем не менее,

референциальны.

Наше предположение, отталкивающееся от модели разделения лингвистического труда,

состоит в том, что относительно приведенных выше условий определенности референта термина

может быть показано, что они являются также и достаточными условиями установления

референции.

Прежде всего, заметим еще, в развитие темы разделения лингвистического труда, что Патнэм,

по видимому, понимает сообщество экспертов по аналогии с научным сообществом; ведь только

определения посредством выделения существенных свойств, получаемые с использованием

передовых научных методов (или со ссылкой на них), обладают, согласно концепции Крипке—

Патнэма (в этом отношении их вполне можно объединить), необходимым образом определяют

соответствующие объекты. Неспециалист в этом смысле — тот, кто не обладает передовыми

научными методами классификации объектов. Вообще-то он может отличить воду от не воды, но,

вероятно, есть такие случаи — которые мы здесь называем трудными — когда его методы

окажутся в этом отношении не состоятельными. Разделение лингвистического труда, таким

образом, жестко связано с развитием науки в ее современном виде. Но если обратиться, например,

к сообществу ученых, занимающихся океанической фауной за разъяснениями по поводу объема

термина ‘морской змей’, то мы в этом сообществе вряд ли найдем единое мнение по этому

вопросу.

Такие факты свидетельствуют о том, что существование сообщества ученых, специально

занимающихся классификацией объектов соответствующих видов (океанической фауны, к

примеру) и поэтому зовущихся в народе специалистами или экспертами в данной области, еще не

является достаточным условием того, чтобы можно было говорить о референции такого,

например, термина как ‘морской змей’. Этот термин отличается тем, что мы не только не можем

пока определить его референт, но и не можем утверждать, что у него есть референция (или что он

имеет не пустой объем). Мы сможем это сделать, только вместе с таким определением референта,

которое будет иметь для нас силу необходимой истины, и в этом случае определение референта

будет фактически означать установление референции. Однако, пока специалисты по океанической

фауне не могут этого сделать, так же как ученые-специалисты во многих других областях знаний

не могут сделать подобного же относительно референтов других терминов. Даже если мы решим

этот вопрос, обнаружив живого морского змея, то, что мы нашли его, будет означать,

относительно вопроса о референции термина, не более того, что у нас уже есть метод

согласованной классификации таких объектов, а стало быть — что референция термина в каком-то

важном смысле определена — или что она устанавливается в определенном смысле вместе с этим

открытием. По-видимому, какие-то дополнительные черты должны характеризовать ученое (и не

только) сообщество, чтобы его существование гарантировало хотя бы референциальную

определенность соответствующих терминов; или, иначе говоря, ученые-специалисты должны быть

специалистами в чем-то еще, и именно в этом втором смысле, который далее будет прояснен, мы

будем предпочтительным образом употреблять термин ‘специалист’.

Вполне очевидно, чего не хватает в случае с термином ‘морской змей’: никакое дескриптивное

целое не связано с ним так, чтобы давать определение, которое бы имело для специалистов по

океанической фауне или для большинства из них силу закона. Если предположить, что такая связь

установлена, то уместно предположить, что вместе с ней установлена и референция термина; ведь

его референциальная неопределенность состоит как раз в неопределенности его объема, а это

означает, что, если считать каузальность Крипкеанского типа ответственной за установление

референции, то каузальность, связывающая современное употребление термина ‘морской змей’ с

некой ситуацией "первокрещения", может связывать его, таким образом, совсем не с тем

референтом, который будет определен на основе передовых методов научной классификации.

Вследствие неясности термина, его могли первоначально применять к разным животным, не

являющимся морскими змеями (если таковые будут наукой найдены); всегда ли мы можем

проследить "каузальную цепочку" до ее истоков? Вряд ли. И в этом смысле, фактически,

определение референта будет установлением референции для данного случая. Могут, однако,

найтись основания исключить термин ‘морской змей’ и все подобные из категории терминов

естественных родов; но разве по иному обстоят дела с терминами типа ‘вода’? Для того, чтобы

знать, какую референцию сохраняет каузальность, фактически оказывается необходимым знать,

каковы были те образцы, к которым первоначально данный термин был применен как их имя:

вполне возможно, что среди таких образцов, "первокрещенных" словом ‘вода’ были и образцы

неводы, т.е. не-Н

О.

Таким образом, фактически определение посредством выделения существенных

специфических черт, при условии, что оно имеет силу закона, остается и в рамках каузальной

концепции условием установления референции, так как референция не может считаться

установленной, если она не связывает термин отношением наименования с одним единственным

объектом или с объектами одного единственного класса. Здесь вполне уместно возражение, что

подавляющее большинство или основное "ядро" случаев употребления термина ‘вода’ в качестве

имени связывало его именно с тем, чей химический состав Н

О и, таким образом, каузально

сохраняемая референция термина есть референция именно к тому, что является водой, согласно

современной классификации. Это вряд ли можно утверждать о термине ‘морской змей’, но во

всяком случае можно утверждать о термине ‘вода’. Ситуация с этим термином до развития химии

подобна ситуации с такими терминами как, например, ‘стул’, объем которого, судя по всему, не

удостоился научного определения, которое имело бы силу закона. Некоторые слова (‘стул’ в их

числе), считает Патнэм, не демонстрируют разделения лингвистического труда, т.е. нет

специалистов, способных в трудных случаях посредством передовых методов классификации

отличить стул от не стула; и это относится также к употреблению термина ‘вода’ до развития

химии. Но мы и относительно термина ‘вода’ до развития химии, и относительно термина ‘стул’

тогда и теперь должны тем не менее признавать, что первый в подавляющем большинстве его

употреблений именовал воду, а не что-то иное, а второй — соответственно, стулья (иначе мы

должны были бы отказать им в обладании референцией). Какие-то условия должны выполняться

относительно сообщества употребляющих слово ‘вода’ как имя до развития химии, чтобы в

подавляющем большинстве случаев это слово в их именующем его употреблении указывало на

воду (Н

О), а не на что-то другое. То же относится к современным употреблениям термина ‘стул’.

Неправильно было бы, видимо, полагать, что у так употреблявших прежде термин ‘вода’ и

ныне и прежде — термин ‘стул’ — нет никаких дескрипций, с помощью которых объемы этих

терминов как-то определялись бы. В чем таким коммуникативным сообществам отказано, так это в

обладании приоритетным определением, которое имело бы силу необходимого положения

(закона). Иметь силу закона не то же самое, что быть законом в научном смысле — в первом и во

втором случаях привлекаются разные условия необходимости. В первом случае достаточно, чтобы

все члены некоего сообщества были согласны относительно истинностного статуса положения, во

втором этого, по-видимому, не достаточно. Но, если оставить в стороне абсолютизирующую

трактовку необходимости законов, устанавливаемых наукой (истинность во всех возможных

мирах или что-то стль же сильное), то и в этом втором смысле необходимость, скажем, положения

‘Вода есть Н

О’ будет заключаться лишь в том, что научное сообщество это признает истинным,

установленным фактом и т.д., а химический состав Н

О, соответственно, и только его —

специфицирующей характеристикой воды. Но относительно такой необходимости у свойств,

выявленных благодаря применению передовых научных методов фактически нет преимуществ

перед свойствами, выявленными какими-либо иными способами, если выполнены другие условия

атрибуции этих свойств объектам соответствующего типа: если определение, образованное

атрибуцией такого свойства (или группы свойств) имеют силу, равнозначную силе закона, т.е. — в

нашем понимании — если выполнены конвенциональные условия использования этого

определения как единственного пригодного для выполнения работы спецификации. Оправданно

ли утверждать, что среди тех, кто употребляет слово ‘стул’, к примеру, нет и не может быть такой

группы людей, говорящих с нами на одном языке, относительно которых эти условия выполнены,

не являющихся при этом все вместе членами сообщества ученых, занимающихся специально

классификацией стульев и выработавших для решения этой задачи передовую методику и на ее

основе — номологическое определение стула, и что, следовательно, в отсутствие такого

сообщества ученых неоткуда взяться специалистам, способным отличить стул от не стула в

трудных случаях? Похоже, что не совсем.

Сообщество специалистов в том смысле, в каком здесь имеет смысл употреблять слово

"специалисты" (или "эксперты"), т.е. такого, для которого выполнены приведенные выше условия,

не обязательно должно быть эквивалентно сообществу ученых, занимающихся исследованиями и

классификациями в данной области. Разделение лингвистического труда, таким образом, реально

проходит между контекстом, относительно которого выполнены соответствующие

конвенциональные условия и который в связи с этим можно назвать специальным контекстом

употребления термина, и другими контекстами его употребления, относительно которых

соответствующие условия не выполнены; но специальный контекст все же не должен непременно

отождествляться с научным сообществом.

3.2 Референция и индивидуальные полагания

3.2.1 Специальный контекст значимости термина

Пример с определенной дескрипцией ‘убийца Смита’ способен, пожалуй, проиллюстрировать

формирование специального контекста, относительно которого могла бы утверждаться

референциальная значимость этого термина или, иначе, его de re интерпретация.

Допустим, идет суд над Джонсом, обвиняемым в убийстве Смита; фразу ‘Убийца Смита

невменяем’ произносит обвинитель, и (примем для пользы дела, что) никто из присутствующих,

кроме заинтересованных лиц, прежде не употреблял дескрипцию ‘убийца Смита’, тем более — в

связи с каким-то конкретным индивидом. Будучи юристом, обвинитель, вероятно, следует

определенным правилам или, иначе можно сказать, разделяет определенные правовые конвенции,

в частности: считать того, кто официально обвиняется (например, сидит на скамье подсудимых,

реагирует соответствующим образом, когда к нему обращаются, говоря ‘обвиняемый’, и т.д.),

виновным в преступлении, в котором он обвиняется — во всяком случае, демонстрировать своим

поведением такое отношение (можно сказать: как минимум, симулировать соответствующие

полагания). В этом смысле, дескрипция ‘убийца Смита’, будучи описанием того свойство, которое

делает обвиняемого, кем бы он ни был, виновным, произнесенная обвинителем на суде, где

рассматривается дело об убийстве Смита, независимо от желаний и мнений самого обвинителя,

должна быть употреблена референциально, по крайней мере, в согласии с профессиональной

этикой или долгом юриста, которые мы здесь также позволили себе осмыслить как определенные

конвенции. (Примем, для пользы дела, что дескрипция употреблена в заключительной

обвинительной речи, чтобы исключить такие случаи, как привлечение ее в качестве элемента

доказательства правоты обвинения какого-то такого вида: "Убийца Смита явно невменяем. Джонс,

как было установлено экспертизой, невменяем. Следовательно, учитывая прочие улики против

него, Джонс убил Смита".) Подобным же образом можно охарактеризовать и употребление этой

дескрипции защитником в ходе суда; если стратегия последнего — доказать, что Джонс не

совершал убийства, то он не должен, произнося ‘убийца Смита’, по крайней мере, с

профессиональной точки зрения применять дескрипцию к Джонсу. Это, однако, можно вполне

понять как именно тот случай, когда этика или долг требуют указания с помощью термина или,

напротив, атрибуции, но вряд ли могут считаться ответственными за референциальный или не

референциальных характер его употребления. Такие профессиональные конвенции, хотя и могут

при определенных условиях (которые все равно еще требуют спецификации) послужить

основанием референциального или, наоборот, нереференциального употребления тех или иных

терминов, но, в любом случае, не гарантируют распространения этого употребления за границы

конкретной ситуации единичного такого употребления, т.е., - в интересующем нас случае —

устойчивости референции.

Тем не менее, ситуация с судопроизводством показательна именно в том отношении, что

показывает, как единичный случай референциального употребления термина, согласованный с

профессиональными конвенциями говорящего, может послужить отправной точкой для

формирования более широкого контекста, в котором такому употреблению может быть придан

более устойчивый характер. Для этого, разумеется, должны быть выполнены некоторые

дополнительные условия. Одна из основных декларируемых функций суда — установить, виновен

ли Джонс в убийстве Смита, что фактически означает — в некотором важном смысле, установить

истинность положения ‘Джонс убил Смита’: сделать его истинным благодаря вердикту суда, т.е.,

по крайней мере, более обоснованным в качестве вызывающего согласие утверждения для тех, для

кого такие вердикты авторитетны именно в силу контекста их возникновения. Если при этом

дескрипция ‘убийца Смита’ достаточно активно используется участниками процесса, по крайней

мере, некоторыми, и некоторыми — пусть лишь из профессиональных соображений — как

синоним

[22]

имени обвиняемого, то уместно предположить, что вердикт суда будет иметь влияние,

подобное упомянутому выше, и на истинность положения (пусть даже прямо не

сформулированного в ходе процесса), фиксирующего тоджество значений терминов: "Джонс —

убийца Смита". В ходе самого процесса только некоторые (типа обозначенных выше)

употребления термина ‘убийца Смита’ могут пониматься референциально — и то, если обращать

главное внимание на ситуативные обстоятельства, т.е. принимать употребление, скажем, с целью

указания на объект за достаточное основание референциальности так употребленного термина.

Однако, можно предположить, что среди заинтересованных лиц — например, следователя, с одной

стороны, и родственников обвиняемого, с другой — к началу процесса уже образовались два

лагеря: одни, наверняка, считают Джонса виновным, другие нет. Не исключено, что эти

разногласия достаточны для того, чтобы характеризовать их как разногласия также и в отношении

истинности (или по крайней мере обоснованности) положения "Джонс — убийца Смита". Уместно

также предположить, что решение суда — особенно, вероятно, в пользу истинности виновности

Джонса — может только укрепить соответствующие разногласия, в том числе и касающиеся

положений, утверждающих кореференциальность или синонимию того или иного рода

соответствующих терминов (имени обвиняемого и определенной дескрипции). Если, далее,

предположить, что судебный процесс, вследствие особенностей ли преступления или по другим

причинам, получил широкую огласку, так что конструкция ‘убийца Смита’ не перестала вовсе

употребления вскоре после окончания суда, то устойчивость ее референциального употребления

могла бы, вероятно, гарантироваться, отчасти, достигнутым по ходу дела согласием части

локального коммуникативного сообщества в отношении истинности тождества "Джонс — убийца

Смита", если бы таковое можно было считать достигнутым.

Но одного согласия такого рода явно мало для обеспечения устойчивости референции:

разделяющие такую конвенцию должны также доверять, например, тому что им стало известно из

обстоятельств дела о Джонсе, или признавать авторитет судебного решения настолько, чтобы

соглашаться с любым таким вердиктом, не вникая в суть вопроса. Естественно, для принятия

любого такого решения: считать индивида виновным или нет, агент должен в принципе знать

достаточно о назначении, мете и роли судов вообще и иметь представление о степени соответствия

данного сдуа этим характеристикам. Но, как сохранение термина в употреблении

соответствующей частью локального коммуникативного сообщества, так и наличие предпосылок к

тому, чтобы характеризовать ситуацию как согласие по вопросу о виновности Джонса, и даже — о

тождественности значений терминов ‘Джонс’ и ‘убийца Смита’

[23]

, еще не будут достаточными

для того, чтобы можно было на этом основании говорить о сохранении референции дескрипции,

даже если считать, что она была установлена в ходе суда.

А что — с именем ‘Джонс’? Предположим, близкие родственники Джонса располагают

определенными, каждый своими, методами его индивидуации, но такими, что, по крайней мере,

часть этих методов у них у всех общая и в подавляющем большинстве случаев, если один из таких

родственников индивидуирует Джонса одним из общих методов, остальные близкие

родственники, присутствуй они при этом в нормальном психосоматическом состоянии,

согласились бы с тем, что эта индивидуация правильная. Если в этих ситуациях — которые можно

назвать инструктивными, учитывая ту роль, котрую они могут сыграть в установлении

референции терминов — имя индивида употребляется скоординировано с его согласованной (в

описанном смысле) индивидуацией, то этого может быть достаточно, чтобы считать эти

употребления термина референциальными. Но достаточно ли этого, чтобы распространять эту

референциальность на другие употребления этого термина даже теми же самыми агентами?

Вероятно, да, если у нас есть достаточные основания считать, что на момент характеризации

значимости термина относительно так специфицированного локального коммуникативного

сообщества в структуре релевантных (фиксирующих референт данного термина и/или

[24]

способы

его индивидуации) полаганий соответствующих агентов (или агента) не произошли

значительных

[25]

изменений. Тогда, в той мере, в какой эти условия выполнимы, можно говорить о

референциальном употреблении такого термина, как ‘Джонс’, на определенном множестве не

только конченого числа имевших место, но и будущих ситуаций его употребления, не особо

нуждаясь в ссылках на определенные интенциональные характеристики, которым якобы должны

удовлетворять такие употребления, чтобы делать их транслирующими соответствующие

референциальные характеристики.

Вряд ли группа, специфицированная по каким-то другим признакам, будет лучше

соответствовать идее экспертного сообщества в оговоренном выше смысле, чем такая, которая

удовлетворяет приведенным в предыдущем абзаце характеристикам. Такой контекст употребления

терминов, очевидно, сопоставим с каузальным контекстом: предполагается, что определенные