Купина Н.А., Хомяков М.Б. Философские и лингвокультурологические проблемы толерантности: Коллективная монография

Подождите немного. Документ загружается.

«Записки» декабриста Д. И. Завалишина, которые Ю. М. Лотман

назвал «трагическим вариантом» расхождения между «текстом по*

ведения» и «программой поведения на уровне намерений»«. В тек*

сте «Записок» регулярно используются речевые средства, выража*

ющие высочайшую степень положительной самооценки, которая

приобретает гиперболизированный характер: Я был неутомим

и отважен, действовал всесторонне по всем направлениям, во всех

сферах…; Устройство дома и хозяйство было у меня образцовое. Все

отрасли земледелия, огородничества… скотоводства были доведены

у меня до высокой степени совершенства. Народ питал ко мне бе)

зусловное доверие… Но не один народ прибегал ко мне. Все началь)

ники, от низших до самых высших — все искали моего совета… (За*

писки 1906).

Повторяемость только положительных оценок повествователя

создает завершенный и целостный образ «идеального героя»

и в то же время делает его недостоверным для адресата текста.

Несоблюдение этических законов жанра оборачивается транс*

формацией образа автора: «исключительность… становится пара*

зитической» [Бахтин 1997: 73], и читатель воспринимает автора

как рассказчика, склонного к самообману и непомерному хва*

стовству.

Другой отличительной чертой русского речевого поведения яв*

ляется последовательное неприятие пустословия и празднословия, не*

смотря на их широкое распространение в быту. Пустословие про*

тивопоставляется «словотворчеству» людей, «одержимых мысля*

ми», и определяется как «обсуждение внешних событий, мелкие

наблюдения и сплетни» [Голлербах 1998: 338]. В русской речевой

культуре XIX века формируется особый тип диалога, почти не до*

пускающего обращения к бытовым, «низко*материальным» темам,

см., например:

«Пустых», светских разговоров я почти не слышал; разговоров о еде

и тому подобных, практических, домашних вопросах… тоже почти

не было. Вести в своей среде такие «terre)а)terre» разговоры счита)

лось в наших семьях унизительным и даже почти неприличным (Тру*

бецкой 1991: 47).

Не случайно диалог, посвященный обсуждению «серьезных»,

«высоких» вопросов, получил название «русского разговора», ср.:

Раздел 5. Язык — культура — толерантность 441

Американский профессор, русский поэт Игорь Чиннов в одном из

своих интервью оказал, что, если вы в Америке заговорите «об ум)

ном» вас сочтут сумасшедшим. Приехавший из Англии русский про)

фессор жаловался, что всякая попытка за столом высказать серьез)

ную мысль натыкалась на иронию. Французский славист сетовал, что

дома ему недостает русских разговоров «после полуночи» (Невзглядо*

ва 2002: 158).

См. также: ««Русские разговоры», длительные, за полночь, — ти*

пичная и очень плодотворная черта русской культуры XIX — пер*

вой четверти XX в.» [Лихачев 1998: 117].

Традиции «русского разговора», как и светской беседы, сложи*

лись в русском обществе не сразу. Показательны наблюдения

Г. С. Винского, рисующего быт провинциального дворянства кон*

ца ХVIII века:

Кто бывал допущен в русские искренние беседы и имел возмож)

ность делать наблюдения, тот признается, что оные состоят по

большей части из повествований. Десять и двенадцать человек обык)

новенно слушают одного рассказчика. Вещесловие всегдашнее в дерев)

нях: хозяйство, охоты, путешествия; в городах: то же, с прибавле)

нием городских и столичных новостей. О политических делах говорят

мало, но ежели случается собственная война, непрестанно и с неис)

поведимым пристрастием. При повествовании слушатели одобряют

рассказчика взглядами, улыбками, иногда и словами. При рассказыва)

ниях ссылки и поверки всегда бывают на бывалых: ни на одну книгу

ни один русский не ссылается… В случае возражения подпираются са)

ми собою, родными или ближними, отчего человеку, знающему обхож)

дение и вежливому, крайне затруднительно с ними беседовать (Вин*

ский 1914: 129—130).

«Русский разговор» исключает не только бытовые, «практиче*

ские» темы, но и табуирует ряд слов, которые признаются «непри*

личными», см., например, наблюдения над речевым поведением

русской интеллигенции начала XX века:

Даже ряд слов, около которых обычно выкристаллизовываются пе)

ресуды, был решительно исключен из домашнего словаря: служба, на

чальство, ордена, награды, губернаторы и министры, деньги, жало)

вание, женихи и невесты, мужья и жены… и т. д., и т. п., — всего

и не перечислишь, — эти понятия, наравне со многими другими, бы)

Философские лингвокультурологические проблемы толерантности442

ли, по крайней мере, в моем детском сознании, табуированы. Никто

формально не запрещал нам употреблять подобные слова и обсуждать

соответственные понятия — кроме только двух: деньги и жалованье,

почитавшихся безусловно неприличными… Плохое слово, плохая речь,

неприличный поступок, неприличное слово — такова градация недопу)

стимого… (Флоренский 1992: 65).

XIX век был веком расцвета и интеллектуального диалога,

и светской беседы. Современными же мемуаристами «русский раз*

говор» рассматривается уже скорее как исчезающий тип диалога

или как диалог, возможный только в юности, см. мнение Е. Невз*

глядовой: «Есть такой разговор, особый тип, не то чтобы интим*

ный — это не «разговоры на подушке» (pillow talk), a взволнован*

ный разговор с собеседником, к которому испытываешь интерес

и доверие, разговор, требующий не только душевного участия,

но и умственного напряжения. Кажется, он вышел из употребле*

ния. Люди разговаривают в основном в молодости; такой разговор,

как у князя Андрея с Пьером на пароме или у Николеньки Иртенье)

ва с Дмитрием Нехлюдовым, случается в ранней юности. А потом —

обмен новостями, шуточками и вот — рассказы, дежурный набор ко)

торых имеется у каждого опытного человека…» [Невзглядова 2002:

157].

Русское речевое поведение последовательно отражает общест*

венную и семейную иерархию. Авторы воспоминаний постоянно

подчеркивают социальную обусловленность речевого поведения

коммуникантов, ср.:

Сколько меня сначала удивляло: «не делай своего хорошего, делай

мое худое» — обыкновенный русского дворянства ответ на представ)

ление своего холопа! … И смешно, и жалко было смотреть спор не)

знающей госпожи с невежею поваром. Сия кричит: «У тебя сегодня

соус был совсем нехорош». — «Нехорош, сударыня, да чем же?» — «Еще

б я знала чем? Нexopoш, cквepeн, тeбe говорят; вот я тебя, каналью,

научу… Забудешь ты против барыни рот разевать». Счастлив, когда

таковые беседы угрозами кончатся.

Закон, запрещающий дворянским людям ни в каком случае не иметь

голоса против своих господ, делает их истинными безответными ско)

тами, покорность коих посему дальше всякия вероятности, как

и зверство их властелинов (Винский 1914: 116—117).

Раздел 5. Язык — культура — толерантность 443

На протяжении веков для участников коммуникации релеван*

тен учет таких признаков, как «старший — младший», «вышестоя*

щий — нижестоящий», «свой — чужой», см., например:

Для нового поколения стоит, пожалуй, отметить то, что нам

представлялось совершенно естественным и не могло быть иначе: всем

старикам кучерам, буфетчикам и даже дворецкому Осипу мы гово)

рили «ты». «Ты» же мы говорили всем крестьянам и вообще «просто)

му народу». Нам говорили «Вы» (Трубецкой 1991: 25);

Александр Сергеевич доставил моему отцу место, и потому счи)

тался благодетелем…

Он говорил отцу: ты. Отец говорил ему: вы. Тон их разговора был

следующий: «Послушай, Иван Ильич.» — «Что прикажете, братец?»

(Танеев 1959: 72).

Как показывает рассмотрение автобиографических и мемуар*

ных текстов, жесткая социальная иерархия и особенности обще*

ственного строя России в разные периоды ее развития определи*

ли ряд негативных особенностей речевого поведения как выше*

стоящих, так и нижестоящих, которые приобрели весьма

распространенный характер и являются отступлениями от этиче*

ских норм общения. Это частое отсутствие толерантного взаимо*

действия разных по социальному положению коммуникантов

и использование ими дисгармоничных коммуникативных страте*

гий. В первом случае (у вышестоящих) это проявляется в адми*

нистративной, чиновничьей агрессивности (осознанной или не*

осознанной), в обращении к стратегии дискредитации позиции

другого, категоричности оценок, грубости или недопустимой фа*

мильярности, во втором случае (нижестоящие) — в подобостра*

стии, самоуничижении и соответственно неискренности в обще*

нии. Например:

Он [директор] был свиреп и презрителен с воспитанниками, но до

последней степени низок перед высшими и способен подличать перед

ними. Так обыкновенно бывает (Танеев 1959: 157);

[Строганов] рассыпался в похвалах… чиновнику и кончил панеги)

рик так: «Что это за человек! Бывало, начну с ним спорить, указы)

вать ему — не даст слова выговорить! Прекрасный, честный человек,

крепкий в своих убеждениях!» Такой взгляд всего резче выдавался от)

того, что в наше время у генералов военных и статских подчиненный

Философские лингвокультурологические проблемы толерантности444

мог выиграть только лестью, поддакиванием, самоуничижением (Со*

ловьев 1995: 546);

[Филарет] (святой во мнении московских барынь) позабывал вся)

кое приличие, не знал меры в выражениях своего гнева на бедного,

трепещущего священника или дьякона при самом ничтожном про)

ступке… Это не была только вспыльчивость — тут была злость,

постоянное желание обидеть, уколоть человека в самое чувстви)

тельное место… Появится живая мысль у профессора в преподава)

нии — Филарет… публично позорит его на экзамене. «Это что за

нелепость! Дурак!» — кричит он ему. Несчастный кланяется (Со*

ловьев 1996: 538—539);

Мне случалось раз заметить одному крутому начальнику, что его

не будут уважать подчиненные, а он мне ответил: «А мне все равно,

лишь бы меня боялись». И все русские сто тысяч маленьких самодер)

жавий, да и все остальные русские отношения стояли на фундамен)

те из этого дикого камня. Чувство страха — вот все, чем они рас)

полагали и чем они управляли… Когда же все общественные связи ос)

нованы только на страхе и страх наконец исчезает, тогда ничего не

остается, кроме пустого npocтpанcтвa, oткрытoгo для всех ветров

(Щелгунов 1967: 78).

Дисгармоничность общения столь же часто проявлялась в се*

мейном быту, где четко детерминировалось речевое поведение

младшего; см., например:

В своем семействе отец считал себя непогрешимым… От отца я

слышал одно: «Без рассуждений, je vous ordonne» (Танеев 1959: 73);

…Идеи Домостроя еще не совсем исчезли в русском обществе в пер)

вой половине XIX столетия… Отец тотчас же строго заметил до)

чери, что она должна целовать у матери только руку, а не вешать)

ся ей на шею, как на «подружку)милушку», говорить ей всегда «вы»…

Он [отец]… начал обрывать ее каждый раз, когда она живо загова)

ривала с ним о чем)нибудь, наставительно и торжественно внушал

ей, что она обязана видеть в нем только отца… и что почему)то

для нее неприлично трещать с ним, как трещотка: она должна лишь

почтительно и благопристойно обращаться к нему» (Водовозова

1987, т. 1: 37—38);

Подобающее уважение к летам имело место и между братьями

и сестрами, ибо младшие говорили старшим непременно «вы», адре)

Раздел 5. Язык — культура — толерантность 445

суя речи между собой, и «они» или «оне», когда говорили о старших

себя. Я распространяюсь насчет этих подробностей, потому что они

характеризуют ту эпоху, к которой надо относить эти записки мои,

то есть к последним годам царствования императора Александра I

(Сабанеева 1996: 403).

История коммуникативного поведения в России есть в извест*

ном смысле ослабление жесткости отмеченных противопоставле*

ний, что проявилось прежде всего в семейном общении. Показа*

тельны наблюдения Н. В. Шелгунова:

Когда я был маленьким, нас учили говорить: «папенька», «мамень)

ка» и «вы»; потом стали говорить: «папа», «мама» и тоже «вы», в ше)

стидесятых годах резкая реакция ниспровергла эти мягкие формы,

и сами отцы учили детей говорить: «отец», «мать», «ты». Теперь го)

ворят: «папа», «мама» и тоже «ты». Вот краткая, наглядная исто)

рия вопроса об отцах и детях за шестьдесят лет (Шелгунов 1967:

140).

См. также:

Мы писали дедушке по)русски и, кроме того, говорили ему «ты»,

в то время как его собственные дети говорили ему «Вы» (Трубецкой

1991: 24).

В мемуарно*автобиографической прозе ярко отразилась истори*

ческая изменчивость норм коммуникативного поведения. Так, на*

пример, XVIII век характеризуется авторами воспоминаний как

время активного взаимодействия национальных и западноевропей*

ских традиций речевого общения, см., например:

Из предания обеих земель составили… себе благороднейший харак)

тер аристократии, смешав гостеприимство русской старины с обра)

зованностью времен просвещеннейших (Вигель 2000: 80).

Рождение новых ситуативных (прежде всего возрастных) норм

в 60*е годы XIX века зафиксировано в многочисленных воспоми*

наниях шестидесятников; см., в частности, своеобразный «кодекс»

речевого поведения молодежи тех лет в воспоминаниях Е. Н. Во*

довозовой «На заре»:

Отношения между знакомыми были задушевные, родственные,

без тени светскости и фальши. Принято было все говорить друг дру)

гу прямо в глаза. Правда, некоторые злоупотребляли этим, доходили

до ненужной фамильярности, навязчивости и бесцеремонности,

Философские лингвокультурологические проблемы толерантности446

но ведь все, что вводится и появляется нового, никогда почти не об)

ходится без утрировки… Молодежь называла друг друга только по

фамилиям, случалось, даже каким)нибудь прозвищем, и лишь людей

постарше величали по имени и по отчеству (Водовозова 1987, т. 2:

35—37).

Другой особенностью речевого поведения шестидесятников бы*

ло, по замечанию мемуаристки, то, что молодежь «выражалась ис)

кусственно, в приподнятом, тоне, уснащала речь прописными исти)

нами… Кажется, даже температура крови того времени была повы)

шена» (Водовозова 1987, т. 2: 30).

Ср: Стремление учиться и поучать других было всеобщим и ска)

зывалось даже на самых веселых… вечеринках (Водовозова 1987,

т. 2: 34).

Изменение коммуникативных норм в XIX—XX веках, как пока*

зывает анализ автобиографической прозы, шло по пути упрощения

форм бытового повседневного общения, при этом каждое новое из*

менение сопровождалось тенденцией к некоторому усилению гру*

бости pечи и разрушению вербально*коммуникативных ритуалов,

что проявлялось прежде всего в речи молодежи. Так, нарочитая гру*

бость шестидесятников XIX века была реакцией на высокую сте*

пень ритуальности светского этикета и учтивость манер, казавшу*

юся уже полупустою формой, см., например:

И в Берне, и… в Базеле… русская коммуна … отличалась озорст)

вом жаргона, кличек, прозвищ и тона. Все это были «Иваны, «Сонь)

ки», «Машки» и «Грушки», а фамилий и имен с отчеством не упо)

треблялось. Мне случилось раз ехать с ними в одном вагоне в Швей)

царии… Они не только перекликались такими «уничижительными»

именами, но нарочно при мне пускали такие фразы:

— Ты груши слопала все? — спрашивала Сонька Машку.

— Нет, еще ни одной не трескала.

Это был своего рода спорт «опрощения» (Боборыкин 1965: 19).

Вторая волна грубости приходится на 20—30*е годы XX века.

После Октябрьской революции 1917 года грубость речи была отча*

сти намеренной борьбой с «буржуазным лицемерием», «буржуаз*

ной культурой». Активное же насаждение образа врага, обнажив*

шее в общении оппозицию «свой — чужой», разрушение системы

этикетных средств обращения способствовали, с одной стороны,

Раздел 5. Язык — культура — толерантность 447

максимальному распространению нетолерантного речевого поведе*

ния, с другой — обезличивающей унификации адресации, см., на*

пример, воспоминания Д. С. Лихачева:

Когда в 1918 году всюду стали говорить друг другу вместо «гос)

подин», «госпожа»… — «товарищ». Это производило такое впечат)

ление:

А. Амикошонство. Человек, обращавшийся к незнакомому «това)

рищ», казался набивающимся в друзья, в собутыльники. Часто отве)

чали: «Гусь свинье не товарищ!»…

Б. Поражало в этом обращении и то, что женщины и мужчины

не различались. К женщинам тоже обращались «товарищ» (теперь

этого нет, и все женщины стали «девушками»).

Постепенно, к концу 20)х годов, к обращению «товарищ» привык)

ли… Но вот начались сталинские чистки … и вот в какую)то неде)

лю не помню какого года жители стали внезапно замечать, что ми)

лиционеры, кондукторы, почтовые служащие прекратили говорить

слово «товарищ» и стали обращаться «гражданин» и «гражданка».

А эти слова носили отпечаток отчужденности, крайней официально)

сти… И это обращение, по существу новое … стало заполнять ули)

цы, официальную жизнь, создало атмосферу. Каждый человек оказал)

ся подозрительным… в слове «гражданин» … мерещилась тюрьма»

(Лихачев 1989: 429—431).

Развитию форм толерантного речевого поведения способствова*

ли также различные формы «принудительного соединения людей»,

например очереди. Интересны в связи с этим наблюдения

Л. Я. Гинзбург: «Очередь — принудительное соединение людей, друг

против друга раздраженных и в то же время сосредоточенных на

общем едином круге интересов и целей. Отсюда эта смесь сопер*

ничества, вражды и чувства коллектива, ежеминутной готовности

сомкнуть ряды против общего врага — правонарушителя» [Гинз*

бург 1987: 364]. В результате серьезный удар был нанесен по наци*

онально*культурным традициям русского речевого поведения,

предполагающим доброжелательность и искренность общения.

В конце XX века возникает новая волна грубости и ироничес*

кого снижения тональности речи, которая стала и своеобразной ре*

акцией на официоз советского периода, и проявлением ложного

понимания свободы.

Философские лингвокультурологические проблемы толерантности448

Таким образом, русское речевое поведение исторически измен*

чиво. В то же время в нем, как показывает анализ автобиографи*

ческих текстов, сохраняется ряд устойчивых признаков, которые

формируют национально*культурные традиции общения. Эти тра*

диции требуют детального изучения на основе привлечения исто*

рических свидетельств и мемуаров, относящихся к разным истори*

ческим периодам.

ИСТОЧНИКИ

Боборыкин П. Д. Воспоминания. — М., 1965. — Т. 2.

Болотов А. Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные

самим им для своих потомков. — М., 1986.

Вигель Ф. Записки. — М., 2000.

Винский. Мое время. — СПб., 1914.

Водовозова Е. На заре жизни. — Т. 1, 2. — М., 1987.

Герцен А. И. Былое и думы / Герцен А. И. Собрание сочинений:

В 9 т. — Т. 5. — М., 1956.

Гинзбург Л. Я. Записки блокадного человека // Литература в поис*

ках реальности. — Л., 1987.

Голлербах Э. Встречи и впечатления. — СПб., 1998.

Головина В. И. Мемуары // История жизни благородной женщи*

ны. — М., 1996.

Дмитриев М. Главы из воспоминаний моей жизни. — М., 1998.

Дурылин С. В своем углу. — М., 1991.

Записки декабриста Д. И. Завалишина. — СПб., 1906.

Коренева Е. Идиотка. — М., 2002.

Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. — М., 2002.

Лихачев Д. С. Заметки и наблюдения. Из записных книжек разных

лет. — Л., 1989.

Мещерский В. П. Воспоминания. — М., 2001.

Невзглядова Е. Разговоры с Л. Я. Гинзбург//Звезда. — 2002. — № 3.

Панаев И. И. Воспоминания. — М., 1950.

Сабанеева Е. А. Воспоминания о былом // История жизни благо*

родной женщины. — М., 1986.

Соллогуб В. Повести. Воспоминания. — Л., 1988.

Раздел 5. Язык — культура — толерантность 449

15 Н. А. Купина

Соловьев С. М. Мои записки // Соловьев С. М. Сочинения. —

Кн. 18. — М., 1995.

Танеев В. И. Детство. Юность. Мысли о будущем. — М., 1959.

Трубецкой С. Е. Минувшее. — М., 1991.

Флоренский П. А. Детям моим: Воспом. — М., 1992.

Шелгунов Н. П. Из прошлого и настоящего // Шелгунов Н. П., Шел*

гунова Л. П., Михайлов М. Л. Воспоминания. — Т. 1. — М., 1967.

Шуберт А. И. Моя жизнь // Судьба таланта. — М., 1990.

ЭТНОСТЕРЕОТИПЫ В СОВРЕМЕННОМ

ЯЗЫКОВОМ СОЗНАНИИ:

К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ

Л. П. Крысин

Этностереотип понимается как стандартное представление, име*

ющееся у большинства людей, составляющих тот или иной этнос,

о людях, входящих в другой или в собственный этнос (естествен*

но, возможны и другие толкования этого термина)*.

Изучение этностереотипов — часть более общей проблемы, ко*

торую условно можно обозначить как «стереотипы сознания и их

языковое выражение». Выделяют стереотипы возраста (см. статью

Г. Е. Крейдлина с тем же названием [Крейдлин 1996]), стереоти*

пы, связанные с различиями людей по полу (они изучаются в рам*

ках так называемой гендерной лингвистики), стереотипные пред*

ставления об исполнении тех или иных социальных ролей и о ха*

рактеристиках таких ролей (например, ролей учителя, судьи,

врача, продавца, пассажира и т. п.) и многие другие. В той или

Философские лингвокультурологические проблемы толерантности450

* Как кажется, понятие этностереотипа перекликается с понятием коннотации,

определяемым как стандартная, устойчивая ассоциация, которую вызывает в языко*

вом сознании носителей языка употребление того или иного слова в данном значе*

нии (например, употребление слова осел в его прямом значении у носителей русско*

го языка вызывает ассоциацию с такими свойствами, как тупость и упрямство); оп*

ределение понятия «коннотация» и типологию коннотативных смыслов см.

в работах: [Иорданская, Мельчук 1980; Апресян 1995].