Кукарцева М.А. Современная философия истории США

Подождите немного. Документ загружается.

Развитие идей Уинча, Дрея, Энскомб, Вригта способствовало эволюции в аналитической

герменевтике “теории действия”. Дрей и Вригт разрабатывали теорию действия как

интенциональную теорию, а Д. Дэвидсон предложил "единую теорию значения и

действия" (“a unified theory of meaning and actions”), которую еще называют “теорией

рационального деятеля”. Сегодня ее рассматривают как важное методологическое

средство в историческом познании (224). В конце 60-х - начале 70-х годов англо-

американская аналитическая философия сделала эту теорию одним из центральных

пунктов своей философской рефлексии о человеке и истории (225).

Дэвидсон - сторонник антиномологического взгляда на теорию действия. Суть его

позиции в этом вопросе такова: рационально объяснить действие, а на его основе

исторические и социальные события, можно только тогда, когда рациональность

(рассудок) является и объявляется причиной этих действий. Объяснение возможно только

в том случае, если антицеденты (предшествующие действия-события - эксплананс)

описаны в полном соответствии с языком событийной причинности. Под последней

имеется в виду реконструируемая эмпирической наукой регулярность чего-то,

принципиально не равная онтологической причинности. Поэтому споры вокруг теории

действия сегодня ведутся в связи с выяснением ее отношения к обыденной психологии и

конкретно - принципу психологической причинности.

Интерпретационная парадигма изначально была связана с психологическим анализом, т.

к. в самом общем виде объектами гуманитарных наук являются либо действия людей,

либо результаты этих действий. Психология специально исследует пропозициональные

установки (мотивы, желания, убеждения), понимаемые как детерминанты действия.

Однако чрезмерное увлечение психологическими категориями, характеризующими

внутреннее состояние субъекта действия, приводило теорию действия к фиксации некой

суммы эмпирически замеренных ориентаций субъекта, неспособной описать искомую

историческую, социальную, культурную систему как самостоятельный результат

исследования. Вся теория действия сводится к чисто психологическому анализу, оставляя

открытым вопрос о теоретической и эвристической ценности концептуальной схемы

собственно теории действия. Поэтому сегодня "основной компонент" действия -

формирующие его намерения, мотивы, установки - очень немногие готовы трактовать в

узких психологических терминах.

Влияние антипсихологизма на понимание деятельностного начала усиливается. Но чтобы

избежать психологического крена, необходимо все-таки найти какое-то релевантное

решение вопроса о связи действия и детерминирующего его фактора. Одна из интересных

попыток такого рода - статья Альфреда Меля “Акратическое действие и практическая

роль наилучшего решения” (226) в одном из ежеквартальников аналитической школы,

издаваемых университетом в Беркли. В этой статье Мель привлекает к исследованию

теории действия психологический материал, в целом решая вопрос в духе Вригта и

Дэвидсона. Он считает, что акразия (непроизвольность, неожиданность действий) может

означать непроизвольные интенциональные акты, противоположные сознательно

принятым решениям, т. е. действия допускают минимальные пропозициональные

структуры сознания.

Существование акратических действий порождает сложные вопросы о связи между

мыслью и действием, имеющие первостепенное значение для теории интенционального

поведения. Цель рассуждения Меля – “разрушить тезис о том, что существует особый вид

взвешенного решения (best jugment), т. е. интенционально принятого, основанного на

акразии, и показать, что отказ от этого тезиса еще раз подтверждает правоту того

положения, согласно которому любое взвешенное решение человека (результат действия.

-М. К.) имеет в своей основе соответствующую интенцию и действие” (227). Он считает,

что наиболее адекватную логическую форму проблеме акразии (неожиданной интенции)

придал Д. Дэвидсон. Она имеет следующий вид:

P1. Если некто S стремится осуществить действие X более, чем действие Z, и полагает

себя одинаково свободным совершить Z или X, то он будет намереваться осуществить

все-таки X.

P2. Если некто S полагает, что будет лучше осуществить действие X, чем действие Z,

следовательно, он предпочтет X.

P3. Z будет немотивированное акратическое действие.

Сам Мель, анализируя приведенную формулу, вводит понятие первичной интенции

(proximal intention). Ее суть в том, что если субъект S, интенционально настроенный на

субъекта А, выбирает в момент времени Т решение, которое было наилучшим для А в

момент времени Т1, значит его интенция безусловно совпадает с интенцией А. Это и есть

первичная интенция. Принятое на ее основе решение не гарантирует удачного исхода

дела. Более того, это решение является нестойким и чрезвычайно подвержено

акратической агрессии. Мель приводит гипотетический пример со студентом Д.

биологического факультета некоего университета. Вводя по лабораторному заданию иглу

себе в палец, Д., словно испугавшись чего-то, вдруг отдергивает руку со шприцем. Д.

акратично не сумел уколоть свой палец, в то время как его первичная интенция уколоть

остается в силе. Даже если в момент прерывания попытки ввести иглу Д. сознательно

придет к решению, что было бы лучше уколоть, он будет акратично действовать против

этого решения. Так что же тогда такое наилучшее решение? Сознательно принятое

решение или что-то еще? На этот вопрос можно ответить по-разному: наилучшее решение

- решение, способное выполнить управляющую функцию в поведении человека. К нему

относятся моральные и оценивающие суждения, т. к. именно они в наибольшей мере

подвержены акратической агрессии; наилучшее решение - решение, учитывающее все

обстоятельства ситуации. В таком варианте решение в наибольшей мере обладает

иммунитетом к акразии; любое решение имеет две стороны: содержание суждения и

отношение субъекта к этому суждению. Индивид может иметь множество позиций по

отношению к содержанию суждения, сомневаться в его правдивости. Любое наилучшее

решение должно содержать “решение первоначального практически-ценностного

полагания”. Это может быть понято как интенциональный процесс, “включающий в себя

ценностные посылки, полученные через осознание мотивационных актов и действий”

(228).

В этом плане все наилучшие решения имеют мотивационное измерение и рационально

подводят человека к действию, а “акратические действия иррациональны”, следовательно,

нет наилучших решений, основанных на акразии, но может случиться и так, что

трансляция мысли от первичной интенции и наоборот нарушается. Это происходит в тех

случаях, когда сила желаний субъекта, его мотивация выпадает из сферы ценностных

рациональных суждений: например, человек принял наилучшее решение бросить курить и

намеревается придерживаться этого решения. Но сплошь и рядом бывает другое -

побеждает сила прежней привычки и человек берется за сигарету. Акразия это или нет?

Нет, считает Мель, это сила ценностных рациональных суждений, т. к., согласно

Дэвидсону, оценка наших действий как рациональных исходит только из собственного

понятия рациональности. Между действием и его результатом должно существовать

отношение, подобное классическому соответствию истине (truthcorrespondence). Значит,

если рационально снова начать курить, надо это сделать. Основная дилемма: “наилучшее

(осмысленное) решение – акразия” приобретает вид: “рефлексия - привычное действие”.

В психо-философском плане акразию можно понимать прежде всего как одно из

проявлений фиксированных установок (термин Д. Узнадзе). Установка в психике человека

выполняет двуединую функцию: неосознаваемой переработки поступающей извне

информации и бессознательной регуляции психической деятельности, то есть она

реализуется как связь информационно-отражательного и алгоритмического аспектов. В то

же время она опосредует взаимодействие “предвосхищающего” и “следового” отражений.

Иначе говоря, она связывает, скрепляет, согласует память с “моделью потребного

будущего” (в конечном счете, динамику и статику бессознательной психики). Она же

является важнейшим организатором потока постоянно поступающих извне

неосознаваемых субъектом, но обнаруживающихся в отдельных опытах ощущений и

восприятий. Наконец, она же является основой не контролируемых сознанием этапов в

работе абстрактного мышления (например, при построении понятий и общих

представлений).

Овладевая информацией, постоянно изменяясь в зависимости от того, какие

стимуляционные образы, видения, замечания вносят в установку осуществленные на ее

основе акты поведения, все же она сохраняет свой основной каркас, фиксирующий только

главную структуру ситуации (речь идет об изменчивости установки, а не о смене одной

установки другой). Фиксированная установка, являясь системой готовых блоков

репродуктивного действия, импульсивно реализуется в привычных ситуациях. Становясь

абстрактно-несоответствующими в непредсказуемых, проблемных ситуациях,

фиксированные установки снижают эффективность деятельности, неизбежно

разрушаются и заменяются новыми. Таким образом, установка (и первичная и

фиксированная) играет роль психической подсистемы, организующей и мобилизующей

деятельность человека в конкретных обстоятельствах. Мы предполагаем, что в ряде

случаев акразия может пониматься как фиксированная установка. “Жадность” и

“транжирство”, по Аристотелю например, есть фиксированный комплекс алчности и

расточительства. Механизмом последнего как раз и является фиксированная установка.

Для Меля, действие есть взвешенное решение на основе первоначального практически-

ценностного полагания (интенции). Нетрудно заметить здесь своего рода комбинацию

позиции телеологизма, отстаиваемой фон Вригтом, и, одновременно, взглядов Дэвидсона

на проблему рационального объяснения действия.

Психологические исследования, подобные проведенному Мелем, могут привлекаться для

уточнения и дальнейшей разработки герменевтической аналитической теории действия и

ее категориального аппарата, т. к. необходимо найти какое-то теоретическое решение

вопроса об отношении обыденной психологии к теории действия. Но при этом важно

помнить, что действие никогда не может отождествляться с поведенческими

(психологическими) событиями, поскольку тогда причины поведения и типические

детерминанты действия окажутся неразличимыми (229). По мнению теоретиков

рассматриваемого варианта теории действия, в рамках социально-исторических

исследований существуют два различных подхода: один имеет дело с поведением

(behavior), другой - с действием (action). Исследование поведения ограничивается

анализом происхождения и функционирования различных характеристик поведения,

действие здесь - не более чем моторный акт. Исследование действия, в свою очередь,

ограничивается объяснением систем действия и не рассматривает внешнюю сторону

действия, того, как окружающее влияет на формирование систем действия. Между тем, до

сих пор остается нерешенным вопрос, который возник перед аналитической теорией

деятельности еще в 60-е годы: “как можно совместить семантическое пространство

интенционального действия с концептуальной рамкой событий и их причин, при том, что

действия - суть одновременно внешние проявления и как таковые являются еще и

событиями” (230)?

Куайн, например, подчеркивал, что интенциональный контекст, даже при включении в

него понятия действия, недостаточен для объяснения. Речь о том, что в объяснительную

практику интенциональной теории действий не вписывается внешний план действия,

объясняющий как и почему происходят события. Интенциалистские теории в отличие от

каузалистских отказываются от причинного анализа, необходимого для исторического

исследования. Каузальный анализ для них равен анализу психологическому, а поэтому

невозможен. Из этого сложного положения попытался выйти Поппер, введя в

общественные науки понятия и методы ситуативной логики (231).

Суть этой логики в следующем: рациональные действия человека следует моделировать

как приспособление к ситуации (как “формулировку проблемы” у Дьюи) или как

логически выводимое ответное действие, где обязательно учитывается его внешний план.

Но если рациональное действие целиком задается ситуацией, оно скорее подпадает под

понятие (поведение(, а не действия. Р. Рорти склонен думать, что интенция действий

полифункциональна и слишком нуждается для обретения действиями объяснительных

характеристик в опоре на внешнюю ситуацию. Рорти полагает, что любое событие с

одинаковым успехом может быть описано в интенциональных и неинтенциональных

терминах, т. е. события могут быть описаны и как действия и как поведение, поскольку

действие содержит некое конституирующее начало подлинной деятельности, чего

объективно лишено поведение.

Вообще, аналитическая теория действий заявляет, что исследование внешнего плана

действий в объяснительной практике совершенно неадекватно воспринимается как

необходимое условие истинности объяснения. Но это заявление так и остается

декларацией и не снимает всех проблем. По замыслу аналитической герменевтики

применение аналитической теории действия к историческим исследованиям показывает,

что только исследование интенционально окрашенного действия является единственной

парадигмой, предоставляющей наилучшие возможности для познания (понимания и

объяснения) истории и любых связанных с ней проблем.

В этой связи весьма иллюстративна концепция А. Данто, в которой он осуществляет связь

теории действия с теорией знания. Данто построил схему, коррелирующую

взаимодействие объяснительной теории в терминах интенционального поведения и

объяснительной теории в терминах гносеологии.

S - субъект, m - действие,

а - событие.

S - субъект, m - действие,

с - знание о событии,

а - событие.

“Самим по себе всем действиям предопределено быть недостаточными и ненужными.

Только возможность выбора действий сообщает нам знание об их истинности, но не

делает действия действительно правильными. Поэтому именно интенции подразумевают

такой взгляд на историю, в соответствии с которым, не все, что в истории будет

истинным, уже истинно, но при этом некто должен уметь быть продуктивным в придании

историческим событиям формы, соответствующей его представлениям о ней” (232).

Заметим, что в “Аналитической философии действия” Данто описал логическую

архитектонику действия и сформулировал проблему “basic action” - “базового действия”

как основу и провокацию всего спектра действий человека.

Итак, методологическими категориями исторического анализа в теории действия

выступают категории интенции, действия, практического решения (вывода),

рациональности. В аналитической теории действия сочетаются два основных

методологических подхода: социологическое понимание в духе Дильтея и Вебера и

философское понимание. Социологическое понимание объясняет действие и результат

действия через значение его детерминант и должно допустить невыводимость этих

значений из внешних условий. Качества рациональности приписываются только действию

человека, и когда последнее истолковано, тогда считаются истолкованными

социокультурные и исторические образования. Анализ действия (целей, мотивов,

установок) есть анализ систем действия (исторических событий). Этот подход

"понимающей" социологии был подвергнут критике Т. Парсонсом в 1952 году в известной

работе "Социальная система", где он доказал, что "конкретная система действия" человека

состоит по крайней мере из трех аспектов - социальной, культурной и личностной систем,

слитых воедино. Философское понимание в аналитической теории действия

корреспондирует с социально-психологической теорией понимания, реализуемой

феноменологией и постфеноменологией.

У Гуссерля феноменология, первоначально задуманная как теория знания, постепенно

переросла в теорию бытия сознания, а в период написания “Кризиса европейских наук”,

по точному замечанию П. Гайденко (233), в философию истории, но предпосылки такого

превращения содержались уже в “Идеях чистой феноменологии” (1913). В

трансцендентальной феноменологии как историзме всеобщим убеждением стала мысль о

том, что “смысл вносит в мир (только. - М. К.) человеческая субъективность, трактуется

ли она с психологической или с трансцендентальной точки зрения” (234).

Поздний Гуссерль предложил новое видение задач и метода рефлексии о природе наук.

Это новое видение объединяло понятия жизненного мира, редукции и очевидности. Он

описал тип рефлексии, который не прослеживает фактические связи внешней истории, но

который может найти истинное видение, действительно формирующее традицию. Это

истинное видение может остаться и незамеченным, и тогда по необходимости включается

программа поиска или реактивации. Эта программа, по мысли Гуссерля, может быть

распространена на любые области культуры, в том числе и на историю.

Каждое историческое исследование как реконструкция прошлого так долго оставляет в

тени собственный смысл истории как эволюции человеческого общества и как научной

дисциплины, пока не будет предложена идеализация, истинное видение традиции - пре-

исторического бытия человека. Постоянное применение программы реактивации, считает

Гуссерль, в конце концов должно пролить свет на структурное априори поля

исторического исследования и определить историческую реальность как "живое движение

сообществ", позволяющее жизненному миру появиться как история.

Следуя этому тезису, осуществляет своего рода синтез лингвистического подхода англо-

американской философии и методологических средств европейской философской

традиции (например, немецкой “понимающей” социологии) А. Шутц. Исследуя вслед за

Гуссерлем понятие “жизненного мира” и его структуры, Шутц предложил теорию

релевантностей, которая, по его мнению, “фундаментально важна для теоретического

обоснования социальных наук”, а их задачей, в свою очередь, является “исследование

того, в каких пределах различаемые системы релевантны... социально и культурно

детерминируемы. Задачей философской социологии является изучение тех модификаций,

которым системы релевантностей, присущие партнерам и межперсональной

коммуникации, подвергаются в процессе интерпретации мира предшественников и

предвосхищения мира наших последователей и потомков” (235).

Шутц выделил 3 системы релевантностей: мотивационную (релевантный элемент

самоочевиден); тематическую (релевантный элемент превращается в тему - проблему);

интерпретационную (релевантный элемент типизируется). Эти релевантности

обеспечивают жизнедеятельность, поведение и коммуникацию людей в (жизненном

мире(. Они определены естественной установкой людей, через которую человек выбирает

себе способ отношения к объектам социума, истории и культуры. Очевиден параллелизм

некоторых идей Шутца и Уинча. Он в том, что оба исследователя считают, что, для того

чтобы адекватно понять социо-историко-культурную среду, потенциальному агенту

анализа необходимо проникнуть в контекст пространственно-временного и когнитивного

поля общения, мышления, деятельности объекта анализа, т. е. исследовать структуры его

жизненного мира во всех многообразных проявлениях этого мира. В феноменологии

предполагается соотнесенность действия человека с действием Другого, т. е. своего рода

интерсубъективность действия. Осуществляемый феноменологией анализ истории через

внутренний опыт человека есть познание внешнего, характеристика некоего действия есть

одновременно и характеристика некоторой ситуации, сложившейся в результате действия.

аналитическая теория действия, настолько, насколько это вообще возможно, соединила

указанные методологические подходы, но использовала понятийный аппарат формальной

логики и витгенштейнианство для обоснования интенционального исследования истории.

Хотя сегодня отношения между сторонниками подводящей теории Гемпеля - Поппера и

аналитической герменевтикой продолжают оставаться натянутыми, их скорее можно

назвать поисками мирного сосуществования, чем открытой войной. Более того, в этих

двух позициях можно найти столько же различия, сколько и сходства (236). Во-первых, те

и другие смотрят на философско-историческую практику с точки зрения, почти ничего

общего с последней не имеющей. Подводящая теория напоминает лекцию по вопросам

формальной логики и математики, а аналитическая герменевтика - главу из книги по

современной философии и психологии.

Во-вторых, если посмотреть на исторический универсум глазами сторонников

рассматриваемых концепций, то мы увидим историю в виде листа белой бумаги,

испещренного множеством маленьких точек, и объяснительная задача историка видится в

том, чтобы соединить эти точки между собой наиболее удачным в техническом

отношении способом. В связи с этим исчезает масштабность исторического исследования,

оба подхода фиксируют внимание на деталях и уходят от тотальных обобщений. Поэтому,

и это в-третьих, оба подхода демонстрируют отсутствие чувства истории, что в

философско-исторических исследованиях недопустимо. В-четвертых, ни подводящая

теория, ни аналитическая герменевтика не сумели навести мост между исторической

реальностью и языком истории, т. е. как язык, используя метафору Рорти, может быть

зеркалом прошлого: подводящая теория использует язык логико-математических

абстракций, а аналитическая герменевтика - феноменологический язык

интенциональностей, язык "ненамеренных последствий интенциональных действий

человека" (фон Вригт). Аналитическая герменевтика зачарована эпистемологической

мечтой об абсолютном параллелизме языка интенционального объяснения и исследуемого

исторического прошлого, и эта мечта оказывается настолько сильной, что делает

сторонников этой концепции неспособными к реальному написанию истории.

Подводящая теория не вполне состоятельна потому, что действительные реалии истории

оказываются сложнее ее постулатов. В-пятых, эпистемологическая природа этих двух

подходов не сумела осуществить реальную демаркацию трех уровней исследования

истории: анализ собственно исторического прошлого; анализ языка истории,

необходимый для отображения этого прошлого; философскую рефлексию над прошлым.

Поэтому, несмотря на очевидный эпистемологический интерес, который вызывает

подводящая теория и аналитическая герменевтика, они вряд ли могут претендовать на

роль адекватного средства анализа истории. Реализовать нерешенные задачи попыталась

аналитическая философия языка.

http://abuss.narod.ru/Biblio/kukartzeva/kukartzeva2_1.htm

М.А. Кукарцева "Современная философия истории США"

Глава II СОВРЕМЕННАЯ АНАЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ ИСТОРИИ США

§2. Аналитическая философия языка в философии истории США второй половины ХХ

века

Аналитическая философия истории, как считает один из ее главных теоретиков Артур

Данто, "не просто связана с философией. Это есть философия, приложимая к особым

концептуальным проблемам, которые возникают как из всей практики истории, так и из

практики философии истории" (237). Последняя, по мнению Данто, имеет дело только с

анализом прошлого и настоящего истории. Однако наше познание прошлого ограничено

нашим игнорированием возможностей познания будущего. Идентификация этого

ограничения и есть, по Данто, задача аналитической философии истории.

Аналитическая философия истории конца 60 - 70-х годов поставила в центр своих

исследований проблему нарратива, соединив традиционную тему философско-

исторических исследований с современным логическим аппаратом исследования проблем.

В соответствии с пониманием собственной сущности как концептуальной и

аналитической деятельности, аналитическая философия истории, исследуя нарратив,

анализировала дискурс истории как научной дисциплины. Логическое исследование

структуры нарратива вообще и нарративных предложений в частности, по замыслу

аналитической философии истории, было тождественно логическому исследованию

структуры языка, используемого в исторической науке. Интерес аналитической

философии истории 70-х годов к нарративу стимулировался несколькими

обстоятельствами: пониманием философии ее аналитической парадигмой как формы

философии языка; непрекращающейся дискуссией вокруг подводящей теории Поппера -

Гемпеля и сопровождающим ее стремительным процессом математизации и

формализации гуманитарного, и в особенности исторического знания (238); появлением

деконструктивистских и постструктуралистских версий философии истории.

Наиболее полно и четко сформулировал базисные положения аналитической философии

истории этого времени А. Данто, выпустив в 1965 году книгу “Аналитическая философия

истории”. Ф. Анкерсмит сравнил ее по значению в истории англосаксонских дебатов по

философии истории с "Суммами" Ф. Аквинского. "Как Аквинат, Данто сумел подвести

итог всему, что уже было сделано в этой области; сумел "схватить" дух времени и

убедительно решить еще остающиеся проблемы. Если Аквинат открыл окно в будущее,

создав свою концепцию причинности, то Данто своим интересом к историческому

нарративу дал современной философии истории, пока она была сконцентрирована на

исследовании подводящей теории, необходимое время, позволившее ей удержать

выпадавшую из рук нарративную фантазию" (239). Именно Данто окончательно оформил

аналитический нарративизм как теорию индивидуального исторического текста.

В своей работе Данто доказал, что структура исторического объяснения и структура

нарративных предложений совпадают (240). Он проанализировал логическую структуру

нарративных предложений и логическую структуру нарратива вообще и пришел к выводу,

что основной формой исторического производства являются нарративные предложения.

Следуя общей логико-методологической традиции аналитической философии, Данто

выделил атомарный и молекулярный нарратив. Атомарный нарратив имеет следующую

структуру:

начало - i F@

конец - iii G@

середина - iiy

FG соединяет не обязательно общий закон, но некий причинный эпизод - у, ведущий от F

к G. Все изменения в нарративе происходят в @, а движение - в i:

Молекулярный нарратив отличается от атомарного тем, что здесь историк заинтересован

не только в начале F и конце G, но в переходе от F к G, т. е. в движении нарратива.

Каждая ячейка (unit) объединяется неким общим законом, но не любым законом науки, а

строго адекватным для описываемых нарративом событий. Следовательно, для того чтобы

объяснить изменения в нарративе, нет императивной нужды в наличии некоего закона

науки, как считает подводящая теория.

Заметим, что атомарный нарратив, с точки зрения системного подхода, есть элементарная

клетка знания, или минимальное описание, которое задается движением от вещи

(реистическая клетка: "История развивается") или от свойства (атрибутивная клетка:

"Развитие присуще истории"). Здесь мы исходим из того, что существует три типа

создания картины мира: реистический - от вещи, атрибутивный - от свойства и

реляционный - от отношения. Молекулярный нарратив есть собственно перечисление, и

здесь возможно появление рассуждения, анализа, в ходе которого осуществляется

движение от элементарных синтетических когнитивных операций к аналитическим

процедурам.

Как Витгенштейн в "Логико-философском Трактате", выделив атомарные и сложные

предложения, стремился вывести общую форму предложения для того чтобы показать,

что свойственно всем предложениям вообще, т. е. вывести логическую форму, так и Данто

предложил логический "скелет" нарратива вообще, т. е. "скелет" любых описаний - от

анекдотов и поучений до исторического и литературного нарратива. /*/*/*/*/.....*/, т. е. SA

® SB® SC, где ключевое слово есть "следование". Словами этот "скелет" следует

описывать так:

Действие H в момент времени t2 привело к появлению действия S (которое в момент

времени t1 было действием A), трансформировавшись в момент времени t3 в действие B.

Действие J в момент времени t4 привело к появлению действия F (которое в момент

времени t3 было действием B), трансформировавшись в момент времени t5 в действие C и

т. д.

Этот скелет нарратива, или его логическая форма - понятие, заимствованное у

Витгенштейна и понимаемое как своего рода всеобщее условие, позволяющее увидеть

общность факта и образа, т. е. форма действительности. В логической форме (нарратива)

образы и их элементы способны конфигурировать друг с другом в соответствии с

конфигурацией фактов.

Почти одновременно с Данто нарратив как вид исторического объяснения логически

исследовал Мортон Уайт. Как и Данто, Уайт рассмотрел логическую структуру нарратива:

т. к. А является истиной в отношении S во время t1,

то B является истиной в отношении S во время t2,

а С является истиной в отношении S во время t3,

и D является истиной в отношении S во время t4 и т. д.241

Ключевое слово в концепции Уайта в отличие от концепции Данто - "причинность". Идея

Уайта более проста, но теория Данто более соответствует семантике нарративных

описаний, где категория причинности не является необходимым логическим элементом.

Объединило Данто и Уайта предположение о том, что нарратив является вообще

центральной проблемой философии истории. "Нарратив используется в истории для того,

чтобы объяснить изменения, и более всего широкомасштабные изменения, иногда

большие, чем одна человеческая жизнь. Дело историка - вскрыть и показать нам эти

изменения, организовать прошлое во временные целостности. И когда историк это делает,

он определяет перспективы лингвистического отражения истории в нарративных

предложениях"242.

Эту идею поддержал У. Гэлли, издав в 1964 году книгу “Философия и историческое

понимание” (243). В отличие от Данто и Уайта Гэлли утверждал, что объяснение есть

только вспомогательное средство нарратива. Исторический нарратив, по Гэлли,

функционально почти полностью подобен нарративу литературному, разница между ними

лишь в том, что исторический нарратив может быть в принципе верифицируем. На

стороне Уайта, Гэлли и Данто выступило много философов. Они по-разному

интерпретировали позитив нарратива в историческом познании. Л. Минк понимал его как

особый когнитивный элемент исторического исследования; Д. Халл - как общую форму

гуманитарного знания вообще; Х. Фейн видел ценность нарратива в дескрипции

генетических связей истории в противовес дескрипции причинных связей в теории

Гемпеля, а У. Уолш увидел в нарративе мировоззренческое начало как средство

воспитания в людях гуманитарных идеалов, хотя очевидно, что нарратив не имеет

абсолютного права на трансляцию исключительно гуманитарных и гуманных идеалов.

Л. Ноэл-Смит показал, что нарратив есть только часть исторического объяснения и может

быть изложен разными способами. В нарративе могут быть отобраны разные факты и этот

выбор детерминируется общей задачей исторического объяснения. Например:

где P1 и P2 - общий план,

A, B, C, D - описание отдельных событий,

A1, A2 - альтернативные события.

Однако и против идеи нарратива как вида исторического объяснения было выдвинуто

немало возражений. Строго говоря, вообще критика нарратива началась еще во времена

Вольтера и стала классической у Мишле. Нарратив критиковали за излишнюю

политизированность, за отрицание им необходимости научной гипотезы в исторической

науке. Например, с точки зрения современной философии науки, нарратив всегда

недостаточен, т. к. никогда не выходит за пределы языка истории и не входит в рамки

философского дискурса. В этом ключе в 80-е годы блистательную критику нарратива дал

один из основателей школы “Анналов” Л. Февр.

Ряд представителей современной аналитической философии, не отрицая ценности

нарратива в целом, подчеркивают, что любой нарратив все-таки ограничен пространством

и временем и поэтому имеет вид “ограниченного обобщения”. М. Скрайвен указывает на

имманентную нарративу некую сумму трюизмов, что ослабляет его объяснительную

ценность (244). Развивая эту мысль, М. Мандельбаум увидел главную проблему нарратива

в его подобии doxa – доксографии (245).

В нарративе, по Мандельбауму, мы часто находим субъективную упорядоченность фактов

в зависимости от того, что именно данный историк считает важным и определяющим для

исследуемой им исторической ситуации, события. Более того, историк вообще может

вставлять в нарратив выдуманные истории или просто ложь, что объясняется не только

издержками самого исторического исходного материала, но и необходимостью

эмоционально-психологического наполнения исторического повествования. В принципе,

в этом нет ничего плохого, Гегель называл это (прагматической историей(, которая тоже

имеет право на существование.

Нарратив вообще обеспечивает исторической летописи эффект присутствия, убеждает

последовательностью повествования, последовательностью сплетения текстов

повествовательного поля. “Историческому объяснению подлежит то, что не может быть

объяснено ни логикой поведения, ни законами функционирования системы, а также не

выводится из каузальных или статистических причинно-следственных связей.

Историческое объяснение в этом смысле идет путем обращения к разуму действующих

лиц и не через законы логики. То, что оно объясняет, оно объясняет, рассказывая

историю” (246). Никакое использование иных общенаучных средств объяснения,

предлагаемых теорией единства науки (например, подводящей теорией) не может

адекватно выполнить одну из основных задач историографии: наполнить знание об

исторических событиях и об исторических закономерностях живой изобразительностью.

Человек, как существо не только мыслящее, но и эмоциональное, не может обойтись без

нарратива, реконструируя историю. Но многие нарративисты видят в нем еще одну задачу

- задачу тотального охвата предмета и его тотального исчерпывающего объяснения, и это

вряд ли правильно. Тезис об исключительности нарративной стратегии в философско-

исторических конструкциях неизбежно ведет к нарушению объективности научного

исследования, к чисто внешнему соединению имеющихся фактов и к неадекватному вводу

в строящееся исследование фактов воображаемых. В результате вся объективная

проблематика в сфере взаимосвязи исторических фактов и языка оказывается сложной

инверсией формально-логических операций мышления. Становится очевидным

существенный методологический порок аналитической теории философско-

исторического нарративизма, особенно явственно обнаруживаемый в постулируемой нами

амбивалентности философии истории: пропасть между действительной исторической

реальностью (объективной системой) и ее логической интерпретацией. На теоретическом

уровне этот порок скрыт за рядом оговорок, но на эмпирическом уровне философско-