Кукарцева М.А. Современная философия истории США

Подождите немного. Документ загружается.

исторических исследований заметен. Витгенштейнианский постулат, санкционирующий

необходимость наличия логической формы во всем, приводит аналитическую философию

истории к односторонности в релевантных исследованиях.

К середине 70-х годов дискуссия о методологической роли нарратива в исторических

исследованиях приобрела как бы два направления: вопрос о структуре и нарратива

вообще и структуре нарративных предложений в частности и вопрос о функциях

нарратива в философии истории и о ценности нарратологии вообще. Здесь к

аналитической парадигме философско-исторических исследований присоединяются

постструктуралистские подходы к анализу релевантных проблем - это будет рассмотрено

в следующей главе.

Аналитическая философия истории в 50 - 60-х годах была представлена дискуссиями

между Гемпелем, Поппером, Нагелем и другими сторонниками подводящей теории

объяснения и Дреем, Гардинером, Уинчем и др. - с другой стороны. К концу 60-х - началу

70-х годов в аналитической философии истории возникла новая дискуссия,

спровоцированная работами Данто, Уолша, Гэлли, Мандельбаума, - о нарративе как

возможной теории исторического объяснения. В конце 70-х - еще одна дискуссия (фон

Вригт, Дэвидсон, Куайн, Рорти и др.) о теории действия как альтернативе подводящей

теории Гемпеля - Поппера. Все это время, пожалуй, единственной темой теоретической

дискуссии была проблема объяснения в социальных (и прежде всего исторической)

науках. По сути дела, эта тема остается предметом спора и сегодня, становясь чем-то

неизбывным для аналитической философии истории. Хронологически и концептуально

рамки указанной дискуссии условны. Рождаясь в пределах одной теории, релевантные

идеи, развиваясь и трансформируясь, обретая новые предикаты и формы существования,

становились источниками новых теорий или новых прочтений старых теорий в новых

изменившихся социальных и познавательных ситуациях.

Для аналитической философии социальных наук едва ли не главным достижением этого

времени стало сомнение в исключительной правильности методологии логического

позитивизма и лингвистического анализа. Как заметил фон Вригт, на мышление

философов-аналитиков в это время большое влияние оказал поздний Витгенштейн,

феноменологические и герменевтические идеи, развиваемые континентальной

философией. Аналитическая философия истории постепенно отказывалась от принципа

верификации как идеологии логического позитивизма и переставала рассматривать своей

главной задачей установление аналитических истин в историческом знании, касающихся

логических отношений между понятиями нашего языка. Аналитическая философия, под

влиянием деятельности Куайна, отказавшегося от дистинкции (аналитическое -

синтетическое(, критики Витгенштейном программы “поиска оснований”, исследований

Куна в области философии науки и ряда других событий в философии (247), пришла к

выводу, что мир и дисциплины, его изучающие, существуют независимо от него и его

концептуализаций и обладают набором собственных независимых характеристик.

Аналитическая философия в 60-х - начале 80-х годов предположила, что способна

открыть абстрактные законы инвариантных свойств мира, а аналитическая философия

истории на основе знания этих законов пыталась интерпретировать историю как

теоретически объяснимую (в терминах подводящей теории, теории действия или

нарратологии) последовательность событий. Попытаемся выделить те особенности

аналитической философии истории, которые сегодня являются, на наш взгляд,

существенными.

Во-первых, аналитическая философия 80 - 90-х годов предлагает дополнить открываемые

ею абстрактные законы универсума и его сегментов (истории в том числе) разного рода

моделями, описаниями, аналогиями процессов, лежащих в основе этих законов. В связи с

этим Джонатан Тернер, делая общий обзор сущности аналитического теоретизирования,

описал его различные стратегии. Тернер выделил 4 основные стратегии аналитического

теоретизирования сегодня:

1) метаисторические схемы, или собственно философия и история идей;

2) аналитические схемы, строящиеся из категорий, предположительно обозначающих

ключевые свойства объекта исследования;

3) пропозициональные схемы, состоящие из суждений, связывающих переменные

свойства мира друг с другом;

4) моделирующие схемы включают понятия, обозначающие некоторые общие черты мира,

располагают эти понятия в наглядной форме, включают символы, характеризующие

природу связей между понятиями.

Метатеоретизирование, строго говоря, не является теорией, т. к. слишком философично и

не верифицируемо и его принципы трудно использовать в аналитическом

теоретизировании. Данное утверждение полностью соответствует пониманию

аналитической философии как, прежде всего, концептуальной деятельности.

Аналитические схемы подразделяются на натуралистические, в которых упорядоченность

понятий есть “аналитическое преувеличение” упорядоченности мира, и

сенсибилизирующие, в которых система понятий временна и чувствительна к

непрерывным изменениям мира. Натуралистический вариант аналитической схемы

работает в парадигме подводящей теории объяснения, т. к. требует создания

первоначального закона-схемы, упорядочивающего на аналитическом уровне свойства

мира, и рассматривает этот закон как основу дальнейшего теоретизирования.

Сенсибилизирующие схемы отвергают универсальные законы в силу изменчивости мира

и сложности познания законов его функционирования. Пропозициональные схемы

делятся на аксиоматические, осуществляющие дедукцию от абстрактных аксиом к

эмпирическому событию, и формальные, где производится объяснение эмпирического

события как случая абстрактного закона. Аксиоматические пропозициональные схемы

практически бесполезны в гуманитарных науках, где невозможно провести полное

верифицирование полученных данных. Формальные и эмпирические пропозициональные

схемы тоже не слишком продуктивны, т. к. первые есть конкретизация аксиоматических

схем, а вторые вообще не есть теория.

Моделирующие схемы имеют три подвида: абстрактно-аналитические - наглядная форма

отношений между понятиями, свободными от контекста, эмпирико-каузальные - система

измеренных переменных для частного эмпирического случая, эмпирические -

эмпирические обобщения (248), не теории, но ошибочно расцениваемые как “законы

среднего уровня” (249). Эмпирико-каузальные моделирующие схемы подобны их

пропозициональным аналогам и не достаточны для построения теории, в то время как

абстрактно-аналитические моделирующие схемы могут “существенно дополнить

абстрактные суждения”, помочь установить, “какие процессы и механизмы задействованы

в некотором абстрактном суждении” (250).

Аналитические философы склонны использовать и фетишизировать какой-либо один

подход к анализу искомого объекта, тогда как только одновременное использование всех

стратегий может дать действительно продуктивный результат, обеспечить исследованию

высокий научный потенциал. Мы полагаем, что для задач философско-исторического

аналитического теоретизирования весьма продуктивным был бы синтез 1) метатеории,

обладающей огромным собственно философским потенциалом, 2) натуралистических

аналитических схем, упорядочивающих мир эмпирической истории в теоретические

понятия, 3) абстрактных формальных суждений, развивающих теории элементарных

законов, 4) абстрактных аналитических моделей, наглядно представляющих отношения

понятий исторической теории.

Вторая особенность аналитической философии истории и особенно аналитической

герменевтики, отчасти философии языка, в том, что она пытается объяснить объективный

социальный мир в категориях принципиально субъективных. Историческое понимается

как проявление человеческого духа в виде его мотивированного, интенционального

действия. Описание исторического прошлого дается в терминах мотивации действующего

лица, т. е. номиналистически. Возникающая методологическая непоследовательность

провоцирует конструирование “идеальных типов” исторического прошлого, не имеющих

места в действительности. Совершенно неправомерно изучать историю только через

индивидуальные интенции и сознание человека, необходимо ввести хотя бы

методологический постулат дополнительности (комплементарности), в соответствии с

которым история объясняется не только через человеческие поступки (зависимые

переменные), но и через внешнюю ситуацию (независимые переменные). Речь должна

идти об изучении двунаправленного процесса: внутренних механизмов человеческих

действий (установок, ценностных и мотивационных ориентаций) и динамики наличной

внешней (физической, социальной, социокультурной) ситуации. Иначе возникает

механистически-упрощенная модель, к самой герменевтике имеющая лишь косвенное

отношение.

Третья особенность аналитической философии истории в том, что она реализует свои

задачи через аппарат формальной, пропозициональной логики и через

витгенштейнианский понятийный каркас. Аналитические и лингвистические

составляющие сформулировали в аналитической философии истории особую

философскую технику, обеспечивающую высокую логическую строгость

теоретизирования.

Правомерность проведения логических действий над категориями гуманитарных и

социальных наук -вопрос, в современной философии до сих пор до конца не решенный,

хотя “наиболее характерной чертой философии XX века было возрождение логики и та

будоражащая роль, которую оно сыграло в общем развитии философии” (251). Например,

один из представителей современной французской школы историографии А. Берр

предлагает свою концепцию “исторического синтеза”, цель которой - изменить и

улучшить современный взгляд на философию истории. Берр считает, что не только общие

законы, с помощью которых люди унифицируют общество, но и логические принципы

как онто-гносеологические образования, носитель которых человек, выполняют ту же

функцию. Поэтому “исторический синтез” должен состоять из трех аспектов научного

объяснения: “необходимость”, “логика”, “случайность”. Последняя, в свою очередь,

может быть исторической, необходимой и логической, что определяется степенью

сложности конкретных исторических условий.

Вообще, “XX век в лице наиболее серьезных своих представителей ищет логику в

истории, сферы логического и исторического уже не выступают как антиподы, - напротив,

задача состоит в обнаружении их связи и соотношения” (252). Аналитическую

философию историческая наука и ее методология стали привлекать в силу возможности

формализации исторического знания. Другое дело, что формализуя исторические

категории вне зависимости в парадигме ли логического позитивизма, допускающей

только однозначный контекст, или в парадигме аналитической концептуализации,

допускающей многозначность, всегда необходимо видеть разницу между

приблизительным характером исторических категорий и точностью логических понятий, в

противном случае исследование может привести к ложным выводам.

Ф. Анкерсмит утверждает, что логики никогда не были способны работать совместно с

историками, т. к. эти две дисциплины слишком далеко лежат друг от друга. "Траги-

комическая история с "подводящей" теорией исторического объяснения тестировала

неспособность логиков сказать что-нибудь стоящее об истории, а априорные

исторические спекуляции Канта и Гегеля научили историков не ждать полезных идей от

логики" (253). Тем не менее бесспорно, что сегодня “историография нуждается (выделено

мной. - М. К.) в логическом инструментарии, который не сводился бы к формальной

логике и был бы ориентирован на решение задач собственно исторической науки” (254), и

“единственным разделом логики, адекватно применимым для анализа истории, должна

стать импликационная логика” (если а, то.... в). Импликационная логика применяет

аппарат традиционной логики к сфере приблизительных понятий, т. е. обладающих

нестабильными, инновационными признаками. Фон Вригт, исследуя возможности

приложения логики к гуманитарным наукам, разработал деонтическую логику (логику

норм и нормативных понятий), в основе которой лежит исчисление действий, а не

пропозиций, событий (255).

Поппер предлагал ситуационную логику для исследования истории. Сродни попперовской

ситуационной логике коллингвудовская логика вопросов и ответов. Коллингвуд считал,

что аристотелевская модель дедуктивных рассуждений как основа современной

формальной логики ошибочна и отвлекается от реального процесса научного

исследования. А реальный процесс таков, что в нем постоянно возникают конкретные

проблемы, поэтому проблема является, по Коллингвуду, основной единицей логического

анализа. Согласно историческому подходу, существо любых проблем не вечно, а меняется

в зависимости от обстоятельств дела. Поэтому существует не одна проблема, а серия

проблем. В соответствии с этим существует не единая для всех случаев логика, а логика

вопросов и ответов, продиктованная конкретными историческими изменяющимися

проблемными обстоятельствами. В необходимости реализации именно такой логики

видит Коллингвуд специфику философско-исторического и исторического знания.

Практически так же рассуждал С. Тулмин, предлагая субстантивную логику

определенного предмета и эпохи. Современный уровень развития философии и логики

позволяет оперативно и доказательно найти релевантную форму логических исчислений

для исторических категорий, и аналитическая философия история сумела это доказать.

Главная ее задача в том, чтобы отойти от тотальной редукции всех своих новых идей

исключительно в область методологии, так, что эта методология осталась бы едва ли не

единственным содержанием философской рефлексии; от бесконечного обсуждения

релевантных интеллектуальных артефактов континентальной философии. “Многие

концепции аналитической философии истории можно изложить на странице или даже на

половине страницы машинописного текста. Все остальное – аргументация” (256).

Почти полное пренебрежение исследованием онтологической, событийной стороны, а

следовательно, принципом амбивалентности философии истории приводит

аналитическую философию истории к методологическому солипсизму и

интеллектуальному вакууму, нередко топтанию на одном месте. Поэтому интенсивно

осуществляющийся сегодня поворот аналитической философии в сторону герменевтики,

феноменологии, структурализма и постструктурализма, переход от анализа слов и

предложений к анализу текста, закономерен и продуктивен для философско-исторических

исследований. В ходе этого сближения восстанавливаются и развиваются связи между

объяснительной и интерпретационной парадигмами в гуманитарных исследованиях,

стираются оппозиции между реализацией двух стандартов научности.

Аналитические версии философии истории мы считаем возможным специфицировать как

эпистемологическую подсистему в ее позитивистской субсистеме, имеющей своим

концептом познание принципов логико-математического анализа истории,

герменевтической субсистеме, имеющей своим концептом познание смысла

исторического прошлого на основе методологии деятельностного подхода, лингво-

аналитической субсистеме, имеющей своим концептом познание принципов построения

системы истории на основе принципов логики. Структура этих субсистем -

гносеологическое отношение, субстрат - познавательное "качествование" тотальности

исторического в виде вновь сформированного знания: подводящая теория, атомарный,

молекулярный нарратив, практический силлогизм, общественное поведение, мотивация

поведения и т. д.

http://abuss.narod.ru/Biblio/kukartzeva/kukartzeva2_2.htm

М.А. Кукарцева "Современная философия истории США"

Глава II СОВРЕМЕННАЯ АНАЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ ИСТОРИИ США

§3. Философия истории "новой" истории США второй половины XX века

Постмодернистская эпистемологическая революция 70-х годов поставила историческую

науку и историографию перед необходимостью как бы вновь найти себя. Основной

предмет "старой" истории - политические события и ее основной методологический прием

- нарратив, отвергались "новой" историей безоговорочно. Старые мастера: Макаулэй,

Ранке, Мишле, Паркман, Прескотт, Моммсен - в глазах "новых" историков стали цениться

не более, чем хорошие хронисты, генеалогисты, рассказчики занимательных историй из

области политической и общественной жизни прошлого. Они создали своего рода

иерархию ценностей в определении значительности исторических событий; масштаб

приоритетов, необходимый для селекции наиболее важного в истории и сохранения его в

исторической памяти людей. Основной критерий, который они использовали и который

всегда, при любых обстоятельствах имплицитно содержался в их рассуждениях - мера

соотнесенности анализируемого исторического со структурами власти в государстве и

обществе.

Основным тезисом методологии “старых” историков было требование учета всего в

истории, в том числе и негативных примеров. Старая история - это преимущественно

история политическая, конституциональная, дипломатическая, интеллектуальная,

реализующаяся, как правило, через нарративы. В начале XX века переход от нарратива

старой истории к интерпретационной парадигме исторического исследования

расценивался как коперниканский переворот в историографии.

Одна из влиятельнейших школ новой истории - школа “Анналов” провозгласила

“омерзительной” классическую триаду старой истории: “политическая история - история

повествовательная - история событийная” - и обратилась к исследованию структур

исторического процесса через новые эпистемологические модели. И. Валлерстейн

утверждал, что история сегодня должна отказаться от принятого в XIX веке триединства

“политика - экономика – культура”. Теперь каждый член этого отношения должен иметь

самостоятельную логику и независимые процессы развития, найти новый язык, который

позволил бы истории говорить одновременно о вечном и о мгновенном движении

социальных процессов внутри и между сегментами предмета исторической науки.

“Старая” история оперировала вопросами типа: “Что случилось?”, “Как это случилось?” В

“новой” истории эти вопросы трансформировались в один: “Почему это случилось?”

"Новая" история, таким образом, несла новые исследовательские, методологические и

концептуальные парадигмы. Заметим, что мотивы этих парадигм стали проникать в

историческую науку уже в начале XVIII в. с включением в нее результатов

социологических, экономических, психологических, культурологических и других

исследований. Работы Вольтера “Опыт о нравах и духе народов” и Мишле “История

Франции” заложили первые идеи новой истории. В 1838 году Джекоб Буркхардт, а в 1898

- Карл Лампрехт в своих работах развили эти идеи, и Карл Лампрехт сформулировал

"генетический метод", акцентирующий значение причинности в историческом объяснении

более, чем значение нарративистики. По мнению Г. Химмелфарб, этот метод стал

прообразом метода подводящей теории.

В 1912 году Дж. Робинсон в своей книге-манифесте "Новая история: этюды,

иллюстрирующие перспективу в современной истории" провозгласил окончательное

наступление эры "новой" истории. Последнюю он предложил понимать как историю

"обыденного человека", т. е. не короля, героя, дипломата и т. п. Не изучение документов

прошлого, архивистика, как методологические приемы старой истории, а изучение

находок и открытий в антропологии, экономике, психологии должно, по убеждению

Робинсона, стать новой методологической парадигмой "новой" истории. Так и случилось.

После 1945 года и по сегодняшний день “вчерашние антигерои истории стали ее героями:

цветные, индейцы, транссексуалы и сексуальные меньшинства, женщины, иммигранты,

рабочие, политические диссиденты, людские отбросы городов и т. д.” (257).

Нечто подобное мы встречали в исторической науке Нового времени эпохи крушения

монархий и социальных революций. "Новая" история открыла такие сферы исторических

исследований, которые ранее были неизвестны или игнорировались вовсе. В 1971 году Г.

Уэллс усилил акцент: "новая" история есть история не о "простом" человеке, а для него,

"это совместное путешествие всего человечества по всем классам и всем этносам" (258).

Новая история проявляет преимущественный интерес к глубинным структурам истории,

эксплицируемым в многовековых исторических реальностях, в повседневной истории, в

коллективном бессознательном истории. В 80-х годах школа “Анналов” предложила

метафору, превосходно иллюстрирующую сущность новой истории. Новая история –

“история молчаливого человечества(“- это море, на поверхности которого плавают

исторические события, а в глубине лежит анонимный народ. Необходимо проникнуть в

глубины моря и, поставив в центр исследования не героя, а безымянного человека и его

повседневную жизнь, купно проанализировать все аспекты человеческой мысли,

поведения, деятельности и через это постигнуть всю глубину истории. Ж. Ле Гофф

полагает, что новая история в этом отношении есть принципиально новый виток в

историографической спирали, т. к. новая история дала возможность рассматривать

историческое бытие человека с позиций знаний о среде его обитания - экономике,

культуре, социуме, политике, психологии, обычаях, эмоциях, языке и т. д., чего никогда

не делала старая история.

Восприемниками идей новой истории на рубеже XIX - XX веков стали Видаль де Ла

Бланш, Франсуа Силиан, Эмиль Дюркгейм. Истинными "отцами" новой истории стали во

Франции Анри Берр с его “Журналом исторического синтеза” и Марк Блок и Люсьен

Февр с “Анналами экономической и социальной истории”, в США - Лоуренс Стоун. В

своей знаменитой работе "Семья, секс и брак в Англии в 1500-1800 гг." (259) он,

анализируя указанные в заглавии книги проблемы, использовал антропологический

подход и рекомендовал подобную методологию, как абсолютную в исторических

исследованиях. Оригинальность Стоуна проявилась в том, что в другой своей не менее

знаменитой работе “Прошлое и настоящее” (260) он выступил с суровой, а иногда просто

убийственной критикой методологии и сути "новой" истории, предупредил “новых”

историков об опасности методологического доктринерства и предложил вернуться к

литературно-историческому нарративу как "стенограмме мирового кода".

Нарратив, по мнению Стоуна, отрицает “бесплодные” методологические претензии

аналитической философии и теории единства науки. “Независимо от принятого способа

изложения, аналитического или повествовательного, принципиально важно вернуться к

тому, что до недавнего времени считалось хорошим историческим изложением, а именно:

к ясности языка и мысли” (261).

Основные формы "новой" истории таковы:

- социальная: анализ обыденной каждодневной жизни обычных людей как основа

истории;

- антропологическая: сопоставление традиций и привычек людей как основа истории;

- устная: анализ не фиксированных воспоминаний современников как источник

ментальной информации;

- mentalitе: анализ исторических ментальностей как фокус характеров, мыслей, мотивации

поведения отдельных людей и целых этносов;

- engagе: ангажированная история, т. е. не анализирующая, а заказная. (подобна заказным

социологическим исследованиям);

- эмпирическая: анализ непосредственных действий и чувств людей как исходный

исторический материал;

- популистская: анализ “больных” проблем истории как действительно и единственно

исторических;

- количественная, или клиометрия: анализ структуры исторических событий через методы

математики, статистики и компьютерной графики;

- психоистория: анализ бессознательных аспектов индивидуального и коллективного

поведения людей как основы истории;

- макроистория: изучение универсальных законов истории и коллективного субъекта

истории;

- микроистория: изучение событий, заключенных в сжатых пределах времени и

пространства, и индивидуального субъекта истории;

- гендерная: выявление путей социальной организации полов в разные исторические

периоды.

Очевидно, что существуют и другие, еще более специфические формы истории как итоги

развития общей постмодернистской парадигмы, распространенной на историческое

знание. В США в дополнение к перечисленным образовались такие формы "новой"

истории как "черная" (изучение жизни негров), этническая, сексуальная и т. п. И это

нормально, т. к. "современная история вслед за определенными направлениями

социологии, этнологии, культурологии и социальной антропологии обнаруживает

тенденцию к изучению "малых групп" (262), что продиктовано доминирующим в

современном гуманитарном знании отрицанием метанарратива и интересом к

прагматическому прочтению истории. В США специфика новой истории определяется

сочетанием следующих трех основных обстоятельств: установка на сциентизацию

истории, превращение ее в из разновидности чисто субъективного гуманитарного

творчества в “полноценную” социальную науку; широкое использование

междисциплинарного подхода; утверждение новой истории как социально полезной,

прикладной науки.

Новая история внесла в историографию не только новые исторические источники

(исследование человеческой психики, сознания, праздников, карт, икон, фольклора), но и

новую методологию, точнее, постмодернистский методологический плюрализм, в силу

присущности каждому типу новой истории собственного набора методологических

приемов. Эти методологические приемы должны были символизировать, по замыслу

новой истории, изменения в стиле мышления современного историка, релевантные духу

времени и собственно истории, а не какой-либо другой науке. Главная претензия новой

истории - аккумулирование в результатах исторического исследования практически

полезного социального и исторического опыта.

В США новая история в наибольшей мере реализовалась в клиометрии (экономической

истории), в социальной истории, включающей в себя как автономную рабочую историю

(социальный протест и критика общественного устройства), в психоистории, в

популистской истории, в “черной”, этнической, феминистской, сексуальной. Вообще, как

справедливо замечает Г. Химмелфарб, американские историки находятся под большим

влиянием их континентальных коллеги регулярно совершают ознакомительные поездки в

Европу для пополнения своего методологического и содержательного багажа (263).

Несмотря на это, новая история в США достигла высоких результатов. К числу наиболее

успешных относится клиометрия, хотя в последние 10 - 15 лет количество исторических

исследований, основанных на статистике, заметно уменьшилось.

Клиометрия исходит из императива необходимости каждому историку (как

необходимости знать иностранный язык) умения применять в исторических

исследованиях количественные методы, статистику, компьютерные программы,

решающие математические задачи и строящие математические модели истории.

Основоположником, создателем клиометрии является Пьер Шоню, хотя А. Тойнби

полагал, что первым применил статистические методы в истории и в философии истории

П. Сорокин, используя их в осуществлении культурологического анализа общества в

работе “Культурная и социальная динамика”. С точки зрения Шоню, исторический

процесс равен процессу математического поиска. Тело западной цивилизации, считает

Шоню, неумолимо раздирают две тенденции: экономического роста, роста новых

технологий и негативные трансформации в области культуры и религии в результате

утраты людьми воли к жизни. В итоге взаимодействия этих тенденций западная

цивилизация становится цивилизацией техногенной, сциентизированной, холодной и

резкой.

Поэтому единственно адекватной методологией ее исследования является математическое

измерение ритма поступающих в нее технических инноваций, статистическое измерение

динамики рождения и смерти, экономическое исследование движения цен и т. д.

Клиометрия, в сущности, апеллирует к поведенческому механизму истории,

выражающемуся в цифрах, картах, графиках, таблицах и т. д. Клиометристы стремятся

“онаучить”, “оматематизировать” историю, считая, что методологически это - наиболее

научный способ исторического объяснения. В США “отцами” клиометрии являются

Роберт Фогель и Стэнли Энгерман. В 1974 году они выпустили известнейшую ныне книгу

“Время на перекрестке: экономика рабства американских негров” (264), в которой

количественно исследовали экономику рабовладельческого Юга США.

В книге содержится множество статистически подтвержденных данных об отношении

между расами, связях внутри семьи рабов, между семьями рабов и т. д., но в книге ничего

нет о сущности экономики рабства. Более того, по итогам проведенного исследования

авторы делают вывод, что средняя величина дохода на душу населения

рабовладельческого Юга указывает на достаточно высокий уровень жизни рабов США. Н.

Н. Болховитинов и В. В. Согрин считают, что “коренной порок новой экономической

науки (клиометрии. - М. К.) Фогеля и Энгермана - несостоятельность их

методологических и теоретических позиций, отсутствие у них сколько-нибудь

удовлетворительной теории исторического прогресса (онтологическая

несостоятельность), так и теории научного познания (гносеологическая

несостоятельность). При отсутствии теоретико-методологической основы их

впечатляющие графики и модели остаются не более чем игрой в цифры” (265).

Полагаем, что клиометрия, построенная на методологических принципах математической

теории, может все-таки выполнить восполнительную функцию при исследовании какого-

либо сегмента исторической реальности. “Применяемые осмотрительно, количественные

методы представляют собой прекрасный научный инструмент для выявления

приблизительности и неточности суждений, особенно когда речь идет об экономике и

демографии” (266). Клиометрия последних лет широко применяет синергетику в

исследовании социо-исторических объектов. Синергетика (Г. Хакен, И. Пригожин, И.

Стенгерс) конкретизирует с позиции принципа самоорганизации философские понятия

самодвижения и развития, применяемые к динамике систем любой природы. С точки

зрения этого принципа анализируемые системы рассматриваются в сильно неравновесных

состояниях, т. е. когда в них возникают внешне хаотические диссипативные структуры,

чреватые переходом прежней системы в качественно новое состояние. Тем самым

появляется реальная возможность найти способ гармоничного сочетания необходимости и

случайности, эволюции и революции в историческом развитии. Клиометрия при

поддержке синергетики, с одной стороны, организует теоретические понятия в

прикладные, с другой стороны, осуществляет широкие эмпирические обобщения. Другое

дело, что в количественной истории отстает эвристическое начало, она, как и

психоистория, нередко аисторична, не выходит за пределы языка цифр, и в этом смысле

клиометрия действительно не вполне достаточна для историографии.

Клиометрия есть один из символов сциентизма в историографии, в определенном смысле

она продолжает традицию подводящей теории Гемпеля - Поппера; один из признаков

постоянного, в потенциальную бесконечность, совершенствования методологии истории и

процедур исторического исследования, реализующих математический стандарт

научности. Это ведет к большой рассеянности исторических теорий и ограничиванию

знаний о прошлом; к нарастанию дебатов вокруг полезности исторического знания

вообще; порождает сомнения в способности коллективного опыта людей корректировать

свою социальную и историческую деятельность. “Клиометрия и аналитическая

философия истории преимущественно беседуют только друг с другом и больше ни с кем и

публикуют результаты своих бесед в узкопрофессиональных журналах” (267), - пишет

Хамероу.

Иную методологию предлагает социальная история. Объект ее исследования -

историческая жизнь людей на уровне анализа невербальных, неотрефлексированных,

иррациональных аспектов жизни. Социальные историки игнорируют традиционное

понимание политики, расценивая ее как эпифеномен исторической жизни. С их точки

зрения, истинная политика - это политика “правильного”, т. е. созерцательного сознания,

все остальное - ложь. Социальная история обесценивает те моменты прошлого, которые

становятся бесконечно актуальными сегодня, например, саму идею политической власти и

вместе с ней - идею социального и государственного контроля в обществе. “Они следуют

за теми, кто видит в политике игру, свои интересы ценят более, чем идеи, а эмоции -

более, чем историческую причинность” (268). Социальные историки считают своей

методологией чистую созерцательность, которую они пытаются искать в герменевтике и

феноменологии, но на самом деле вряд ли четко представляют себе, что это такое.

Одним из влиятельных аспектов социальной истории является история социального

класса. Ее основная задача - "пережить опыт" исследуемого класса. Для этого необходимо

определить тип дискурса, и прежде всего речевого, искомого класса. История социального

класса отстаивает приоритеты языка в исследовании обстоятельств жизни классового

общества, а также роли эстетического чувства в формировании классового сознания члена

класса (269). Сегодня "лишь некоторые историки продолжают рассматривать класс как

простое следствие экономического и социального положения людей, как нечто, напрямую

определяемое способом производства. Вместо этого класс рассматривается как

социальное самосознание, сконструированное на основе дискурса. Дискурсы класса

придают смысл опыту, служат для политической ориентации и организации поддержки

отдельным проектам" (270).

С подобных позиций рассуждают и политические историки. Для них отношение “старой”

истории к политике есть “труп”, который вряд ли нужно эксгумировать. Политика есть

лингвистически сконструированный феномен, и он может быть познан только через

языковые формы. В целом "новая" история проявляет повышенный интерес к политике и

суть этого интереса понятна: за политическими параметрами истории стоит феномен

власти, что является современным эпистемологическим воплощением политического.

Поэтому в рамках новой истории вообще отмечается расширение перспектив

политических исследований, но интерпретируемых как: социолого-политический анализ

истории и общества, лингво-политический анализ, семиотико-политический анализ,

политическая антропология, политическая символика и ритуал, политическая

ментальность и т. д. Тем не менее, разные направления новой истории и проблемы

политики, политология движутся навстречу друг другу.

Между тем, новая история имеет и немало противников. Например, Оскар Хандлин в

работе “Правда в истории” утверждает, что профессия историка с появлением новой

истории утеряна, т. к. утеряны цель и общее направление развития исторической науки

(271). Г. Химмелфарб полагает, что нет “новой” или “старой” истории. Такая демаркация

просто уничтожает историю как научную дисциплину. Есть просто хорошая или плохая

история в смысле качества выполненных исследований. В подобном ключе рассуждают и

многие неомарксистские историки и философы на Западе и в США. Новую историю

нередко критикуют за сложность ее научного языка, что отпугивает и читателя и нередко

специалиста от современной исторической культуры. Множество обособленных типов