Кукарцева М.А. Современная философия истории США

Подождите немного. Документ загружается.

молчаливого соглашения о том, что недвусмысленные ответы на эти вопросы будут даны

только в будущем. В XIX веке история, считает Х. Уайт, понималась как особое

направление мышления, а историческое сознание - как относительно автономная область

научных исследований в широком спектре гуманитарных и естественных наук.

В XX веке утвердилось предположение, что убедительные (и вообще любые) ответы на

указанные вопросы дать нельзя. Сартр, Леви-Стросc, Хайдеггер, Фуко, Деррида выразили

серьезные сомнения в ценности и нужности "исторического" сознания, подчеркнули

"фиктивный" характер любых исторических реконструкций.

Серьезные сомнения в автономном статусе исторического дискурса спровоцировали, в

свою очередь, англо-саксонские аналитические философы, предложив гигантский массив

литературы об эпистемологическом статусе и культурной функции исторического

мышления. Их версия звучала так: либо история есть точная наука, либо она есть

подлинное искусство и эти тезисы альтернативны. Указанные два направления

исследований - европейское постмодернистское и англо-саксонское аналитическое -

способствовали нарастанию интереса к теории истории и философии истории. Х. Уайт

предлагает собственный анализ глубинных структур исторического воображения Европы

XIX века, которое, по его убеждению, открывает новые перспективы в сегодняшних

дебатах о природе и функциях исторического знания.

Уайт исследует стиль работы историков XIX века (Мишле, Ранке, Токкевиля, Буркхарда)

и выявляет различные характеристики исторического процесса, предложенные ими, и

стиль работы философов истории XIX века (Гегель, Маркс, Ницше, Кроче) и выявляет

возможные теории философии истории. "Я считаю историческую работу исследованием

вербальных структур в форме нарративного прозаического дискурса, что подразумевает

возможность нарратива быть моделью прошлых структур и процессов для того, чтобы,

репрезентируя их в нарративе, объяснить чем в действительности были эти процессы.

Мой метод формален. Я не буду, как это делают другие историки, анализировать, что в

работах историков и философов истории XIX века хорошо или плохо, соответствуют ли

они реальному историческому процессу или нет. Я буду стараться идентифицировать

структурные компоненты этих работ" (285). Уайт подчеркивает, что теории и концепции

анализируемых им мыслителей меньше всего зависят от точного изложения исторических

фактов и рефлексии над этими фактами. "Их статус как моделей исторической наррации и

концептуализации зависит в конечном счете, от пре-концептуальной и специфически-

поэтической природы их взглядов на истории и ее процессы. Я называю это

формалистским подходом к исследованию исторического сознания" (286).

С этих позиций работы рассматриваемых мыслителей, будучи вербальными структурами,

имеют радикально противоположные формальные характеристики, а также обладают

концептуальными аппаратами, принципиально разными способами объясняющими

исторические факты. Работа одного автора, исследующая, например, изменения фактов и

трансформацию исторического процесса, может быть по своей природе диахронной и

процессуальной, а работа другого, анализирующая факты в их структурной

организованности, синхронной и статичной. "Поэтому, чтобы выявить основные

характеристики различных типов исторического мышления, выработанных XIX веком,

необходимо прежде всего выяснить, из каких идеально-типических структур должна

состоять историческая работа" (287).

Однако для этого нужно выявить в каждой исторической работе критерий выделения ее

уникальных структурных элементов. Для этого Х. Уайт составляет карту

фундаментальных изменений в глубинной структуре исторического воображения XIX

века. С помощью этой карты, по убеждению Уайта, можно ориентироваться в гигантском

универсуме исторического дискурса и выявлять возможные стили исторического

мышления.

Искомая карта состоит из 5 уровней концептуализации и особого уровня тропологической

стратегии. Пять уровней исторической концептуализации таковы: хроника, повествование

(рассказ), сюжетный аргумент (эстетика), объяснительный аргумент (наука),

идеологическая импликация (этика).

Первые два уровня Уайт называет примитивными, но необходимыми элементами

исторического исследования. Эти элементы осуществляют процессы селекции и

обработки исторических данных для того, чтобы исторический источник стал более

релевантен современной читательской аудитории. Историческая работа с этих позиций

есть попытка своего рода медиаторства между полемическим характером исторического

исследования, необработанным историческим свидетельством и читателем.

Хроники есть описание исторических фактов. Историк организует хронику в

повествование (рассказ), имеющее форму "спектакля" с началом, серединой и

окончанием. Хроники всегда не завершены (opened), они в принципе не имеют

вступления, начинаются обычно с описания зафиксированных в летописях событий, в них

нет кульминации и развязки. События в хрониках просто складываются в отдельные

последовательные серии.

Действительно, хроники есть выстраивание фактов в пространственно-временном

порядке, что представляет собой эмпирический уровень исторической работы, а нарратив

как вторичный исторический текст есть выстраивание фактов в причинно-следственной

зависимости и является теоретическим, философско-историческим уровнем исследования.

На нем предполагается раскрытие закономерных связей между различными

историческими событиями, и принципом организации фактического материала в теории

должны выступать законы различной степени общности. Понимая это, Уайт вводит

следующие за первыми двумя уровни исторической концептуализации, рассматривая их

как те законы, которые и упорядочивают факты в повествовании. "Соединение

отселектированных событий из хроник в повествование провоцирует возникновение ряда

вопросов, на которые, конструируя свой нарратив, должен ответить каждый историк: "что

произойдет следующим?", "почему и как это случилось?", "как осуществится развязка?",

"почему это случилось так, а не иначе?"

Эти вопросы детерминируют тактику нарратива. Но они должны быть дополнены и

другими вопросами: "что стало причиной всего?", "что станет результатом всего?". Эти

вопросы имеют дело со структурой полной цепи событий, понимаемой как завершенная

история, и требуют тщательного рассмотрения отношений между данными и другими

историческими повествованиями, которые могут быть "спрятаны" в хронике. Обнаружены

они могут быть тремя путями: сюжетным, объяснительным и идеологическим

исследованиями" (288). Далее Уайт переходит к исследованию этих уровней исторической

концептуализации.

Аргумент от сюжетности есть обеспечение значения повествования через идентификацию

типа повествования. Следуя за Нотропом Фраем (289), Уайт выделил четыре типа

сюжетности: Роман, Трагедию, Комедию, Сатиру. В принципе, по мнению Уайта, сюда

можно включить и эпику (она имплицитно содержится в хрониках), иронию (один из

аспектов сатиры, но может содержаться во многих типах сюжетности, оказывая эффект

через фрустрацию нормальных ожиданий от повествований, написанных в другом типе).

Историки XIX века - Мишле, Ранке, Токкевиль, Буркхард - использовали соответственно

Роман, Комедию, Трагедию и Сатиру в простейшей семантике этих сюжетов, а философы

истории - Гегель, Маркс, Ницше и Кроче - оперируют с сюжетными модусами на

несравненно более сложном уровне рефлексии. Важнейшее же в том, что "любое

повествование, даже наиболее синхронное и структурированное из всех, всегда

определенным образом оформлено сюжетно"290.

Уайт последовательно характеризует каждый из выделенных им модусов сюжетности. и

считает, что четыре сюжетных архетипа исторического повествования 1) позволяют

установить разницу между диахронными (доминируют структуры трансформации: Мишле

и Ранке) и синхронными (доминируют структуры статики: Токкевиль и Буркхард)

нарративами; 2) обеспечивают необходимость существования разных объяснительных

стратегий в историографии. Последнее означает, что каждая из четырех архетипических

сюжетных эстетических структур имеет свои имплекативы в когнитивных операциях, с

помощью которых историки стремятся найти объяснение тому, "что действительно

произошло" и "что явилось причиной происшедшего". Уровень исторического

исследования, на котором обсуждаются эти вопросы, есть сфера применимости

объяснительного (научного) аргумента.

На научном уровне исторической концептуализации строится номологически-дедуктивная

модель, причем принципы комбинации фактов в ней соответствуют квази-законам

исторического объяснения. Один из таких законов есть например, по мнению Уайта,

марксистский закон взаимного соответствия базиса и надстройки, которым якобы можно

объяснить, например, и Великую американскую депрессию 30-х годов и падение Западной

Римской империи. "Здесь важно следующее: если историк предлагает объяснение,

которым конфигурация событий в его нарративе объясняется чем-то типа номологически-

дедуктивного аргумента, то такое объяснение должно быть отделено от объяснения через

сюжетный модус" (291). В принципе, при некоторых обстоятельствах и сюжетный

аргумент можно трактовать как дедуктивно-номологическое объяснение: например,

Трагедия может быть интерпретирована как проявление в определенной ситуации неких

законов, управляющих природой человека и социума. Дело в другом. Необходимо

различать аналитические операции историка и его нарративные действия. "Мы

договорились, что одно дело - объяснить, почему "это случилось" и почему "это

случилось именно так", и другое - предложить вербальную модель происходящего в

форме нарратива" (292). Объяснительный аргумент в чистом виде есть аналитические

действия историка. Следуя Стефену Пепперу, Уайт дифференцировал четыре модуса

исторического объяснения, названного им "формальный аргумент", как Формизм,

Органицизм, Механицизм и Контекстуализм293.

Формизм имеет целью идентификацию уникальных характеристик объектов,

существующих в историческом поле. Соответственно, Формизм считает объяснение

состоявшимся только в том случае, если данные объекта (количество, качество,

модальность и пр.) должным образом идентифицированы, выявлены их классовые,

родовые и специфические особенности, присвоены адекватные наименования. Тем самым

историк выявляет уникальность каждого конкретного объекта среди множества других

сходных с ним феноменов. Формистскую модель объяснения можно найти у Гердера,

Карлейля, Мишле, Нибура, Моммсена, Тревельяна - "в любой историографии, где

изображение разнообразия цвета и яркости исторического поля расценивается как главная

цель работы историка" (294). Здесь тоже могут иметь место обобщения, но в основном за

счет масштаба охватываемых индивидуальностей, как правило, эти обобщения

фрагментарны и не считаются исследователем главными. Поэтому Формизм есть более

дисперсивный, чем интегративный элемент исторического анализа.

Интегративность в большей мере свойственна Органицизму и Механицизму. Первый

стремится изобразить особенности, обозначившиеся в историческом поле, как

компоненты некоего синтетического процесса. "В сердце органицистской стратегии

находится своего рода метафизическое обязательство перед парадигмой микро- и

макрокосмических взаимоотношений. Историк-органицист ведом желанием видеть

индивидуальные образования в виде компонентов процесса, агрегирующего в целом все,

что больше, количественно отличается или является суммой их частей" (295). В

органицистской парадигме работали такие историки середины XIX века, как фон Сибел,

Трейчке, Стуббс, Мейленд, отчасти Ранке, все историки-идеалисты и в особенности

Гегель. В их нарративах обобщениям и целостностям придавалось огромное, если не

абсолютное значение. Органицизм поэтому в большой степени есть "абстрактный"

аргумент, чрезвычайно интересующийся общими принципами и идеями. История,

объясненная через органицистскую стратегию, всегда детерминирована ее (истории)

окончанием или ее целью, поэтому она телеологична: принципы и идеи определяют

окончание и цель, к которой очевидно или имплицитно движется исследуемый

исторический процесс.

Примечательно, что Х. Уайт полагает, что Органицизм расценивает любые облюбованные

им принципы и идеи не как объективный барьер на пути исторического исследования,

способный "закрыть глаза" на то, что действительно происходит или на то, что не

вписывается в принцип, но, наоборот, как стимулы и гарантии свободы ученого и

человека.

Механицистские гипотезы, считает Уайт, также интегративны по своей природе, но более

все-таки склонны к редукции, чем к синтезу. "Механицизм стремится рассматривать акты

вовлеченных в историческое поле агентов как манифестации экстраисторических

действий" (296). Механицизм есть каузализм, механицистские теории объяснения ищут

каузальные законы, детерминирующие процессы, происходящие в историческом поле. В

этой парадигме объекты исторического поля рассматриваются как существующие в

модальности part-part отношений. Специфическая конфигурация этих отношений

определяется законами, которые управляют связью этих отношений. Бытует мнение, что

Маркс, например, изучал историю для того, чтобы вскрыть такие законы и писал историю

для того, чтобы в форме нарратива изложить эффект действия этих законов. Как и

Органицизм, Механицизм ориентирован на абстракцию. Отдельное для него менее важно,

чем тот класс феноменов, к которому это отдельное принадлежит, а этот класс, в свою

очередь, менее важен, чем закон, им управляющий. "Одним словом, для Механицизма

объяснение завершено тогда, когда найден закон, управляющий историей так, как

управляет закон природой" (297).

Контекстуализм представляет собой "функциональную" концепцию значений событий,

вовлеченных в историческое поле. В соответствии с Контекстуализмом, событие может

быть объяснено помещением его в "контекст его метанахождения". Так же как и в

Формизме историческое поле здесь рассматривается как сцена, спектакль, имеющий ясно

различимую структуру. Но в отличие от Формизма, который просто располагает сущности

в соответствии со степенью их уникальности, Контекстуализм настаивает, что "то, что

случилось", может быть оценено только спецификацией функциональных

взаимоотношений агентов и их действий, существующих в данном историческом поле в

данный момент времени. Детерминация этих взаимоотношений осуществляется

операцией, носящей название "коллигации" - обобщения. Главная цель этой операции в

том, чтобы изучить связь агентов (субъектов) или социальных институтов через анализ

специфики их социокультурного настоящего. Контекстуализм любой элемент

исторического исследования (Великую французскую революцию или один ее день)

рассматривает через возможные связи этого элемента с различными частями и аспектами

релевантного контекста. Или этот элемент исчезает в конечном контексте, или дает

импульс для появления нового элемента.

Контекстуализм ставит своей задачей связать исторические события в цепь временных и

ограниченных характеристик небольших провинций манифестно-важного окружения. Х.

Уайт справедливо подчеркивает чрезвычайную распространенность в истории

контекстуалистской объяснительной стратегии. Примеры ее можно найти повсюду: от

Геродота до П. Уинча и И. Хейзинги. Как стратегия объяснения Контекстуализм

стремится в равной мере избегать радикальной дисперсивной тенденции Формизма и

абстрагирующей тенденции Органицизма и Механицизма. Контекстуализм предлагает

релятивную интеграцию этих тенденций, ясно различимую в общей физиогномике

исторических периодов и эпох. Х. Уайт считает, что Контекстуализм является важным

вкладом в проблему конструирования нарратива, и отчасти, предполагает саму

возможность нарратива. Контекстуалистская объяснительная стратегия склонна к

синхронической или структурной репрезентации сегментов и отделов исторического

процесса и поэтому требует от своих адептов знания современного им взгляда на

исторический процесс в целом, а также привлечения в свое исследование необходимых

приемов Механицизма, Органицизма, Формизма.

Обозначенные четыре стратегии исторического объяснения, по мнению Уайта, в равной

мере могут быть использованы в исторической работе, но возражения против

объяснительных стратегий разного типа возможны потому, что "история не есть наука (в

куновском смысле. - М. К.), это в лучшем случае прото-наука со специфическими

детерминирующими ненаучными элементами ее конституции"298. К числу последних

относится и идеологический аргумент.

Идеологический аргумент или идеологическая импликация есть, по мнению Уайта,

отражение этического элемента в позиции каждого историка относительно природы

исторического знания и выводов, извлекаемых из изучения прошлого. Под "идеологией"

Уайт имеет в виду сеть предписаний, необходимых для занятия определенной позиции в

поле социальной практики и для действий, соответствующих этим предписаниям. Есть все

основания полагать, что уровень этики был введен Х. Уайтом под давлением не

устранимого постструктурализмом принципа "господствующей идеологии" Т. Адорно и Г.

Маркузе.

Уайт, вслед за Карлом Манхеймом (299), постулировал четыре базовых идеологических

позиции: Анархизм, Консерватизм, Радикализм и Либерализм. Каждая из них

представляет собой отдельную ценностную систему, провозглашающую авторитеты

"причинности", "науки", "реализма". Эти системы постоянно вступают друг с другом в

дискуссию и, в отличие от своих более поздних двойников, считает Уайт, отличаются

"когнитивной ответственностью(. Указанные четыре формы не являются эмблемами

политических партий, а, скорее, общими идеологическими предпочтениями,

позволяющими отнести изучение общества к области научных исследований.

Определенный сюжетный модус или тип объяснительной стратегии не зависит от

идеологического аргумента, точнее говоря, он не выбирается сознательно под

воздействием этого аргумента. Но любая Идея истории зависит в своем формировании от

выбора специфической идеологической импликации. Уайт дает традиционную

характеристику каждого из четырех типов идеологического аргумента, подчеркивая, что

даже самые "неполитизированные" историки и философы, например Буркхард и Ницше, в

своей работе всегда следовали определенным идеологическим импликациям. Это

утверждение Уайта буквально на глазах возрождает знаменитый ленинский тезис об

императивной партийности любого гуманитарного знания и заставляет верить в

неустранимость "партийного" контекста гуманитарного знания.

Уайт убежден, что этический момент исторической работы (идеология) всегда

комбинируется с эстетическим (сюжетность) и находит свой способ познания

(объяснение). Историк, инспирированный некоей идеологией, объясняет историю,

исследуя закон, управляющий событиями, объединенными в некий сюжет. Уайт

объясняет, например, разницу между историографией Шпенглера и Маркса следующим

способом: обе написаны в Механицистской модели объяснения в сюжетном модусе

Трагедии, идеологическая импликация - Радикализм. Но у Шпенглера общее настроение

работы пессимистично, а у Маркса оптимистично, отсюда, разница между их типами

историографии примерно та же, что разница между трагедиями Еврипида и Софокла,

ситуациями короля Лира и Гамлета. Другой пример: все ранкеанцы писали в жанровом

модусе Комедии, использовали органицистскую стратегию объяснения и воодушевлялись

Консерватизмом. Общее настроение работы - оптимизм. Буркхард: сюжетный модус -

Сатира (ирония), Контекстуалистская стратегия объяснения, идеологическая импликация

детерминируется общим переменным настроением работы - Либерализм в случае

оптимизма и Консерватизм в случае пессимизма. Уайт усматривает в связи с этим

некоторую рассогласованность общей направленности исследований Буркхарда.

Итак, Хайден Уайт рассмотрел пять основных уровней исторической концептуализации и

интерпретации, в трех из них выделив четыре возможных способа (архетипа) артикуляции

фактов, с помощью которых историк может извлечь объяснительный эффект особого

рода.

Хроники

Повествование (рассказ)

Сюжетный уровень (эстетика)

Роман

Комедия

Трагедия

Сатира

Объяснительный уровень (наука)

Формизм

Органи-цизм

Механи-цизм

Контексту-ализм

Идеологический уровень (этика)

Анархизм

Консерва-тизм

Радика-лизм

Либерализм

По сути дела, Уайт идентифицировал эстетику, этику и эпистемологию в

историографической работе и попытался проникнуть туда, где эти синтезированные

операции имеют имплекативы и практическое применение, т. е. формируют

историографический стиль.

Прежде чем перейти к исследованию этого понятия, заметим, что пять уровней

исторической работы в целом отвечают особенностям философско-исторического знания,

определенным нами в первом параграфе первой главы. Сочетание этики, эстетики и

идеологии порождает абстракции философии истории самого высокого уровня обобщения

и одновременно дают возможность последовательного анализа эпистемологических

принципов анализируемой философско-исторической конструкции. Можно спорить по

поводу выделенных Уайтом архетипов артикуляции фактов в каждом из названных им

уровней, хотя если соблюдать строгость объяснительной теории и логическую

непротиворечивость вывода ее элементов, этот спор бессмыслен: мы определили, что

абстракции философии истории могут быть разных форм выражения. Полагаем, что

следует согласиться и с самим выделением уровней исторического знания (наука -

сюжетность - искусство), ведь при все еще остающейся неразрешенности спора о природе

исторического знания (наука или искусство) весьма справедливо заложить в него

сочетающиеся уровни научного объяснения исторических фактов, эстетического

оформления этих фактов, а идеологический контекст в исторической и философско-

исторической науках давно стал трюизмом.

Под историографическим стилем Уайт понимает специфическую комбинацию типов

жанровости, объяснения и идеологической импликации. Вся проблема состоит в том, что

эта комбинация не может быть произвольной: разные формы, выделенные в пределах

указанных уровней интерпретации, не могут быть беспорядочно смешаны в одной работе.

Комедийный сюжет, например, несовместим с Механицизмом, а Радикализм - с Сатирой.

Так, Мишле безуспешно пытался соединить Романтизм, Формизм и Либерализм. Гегель -

Сюжет Трагедии в макрокосмическом отношении историописания и Комедии в

макрокосме с Органицизмом и неясной идеологической импликацией - то ли Радикализм,

то ли Консерватизм.

В историографическом стиле должна существовать отслеженная "выборочная близость"

рассмотренных модусов этики, науки и эстетики. А для этого необходимо оценить общую

форму всего исторического поля. Это сообщит историографическому исследованию

необходимую связность, логичность и определит его стилистические атрибуты. Однако

здесь возникает проблема иного рода: как определить основания связности и логичности.

"С моей точки зрения, эти основания поэтические и лингвистические" (300). Прежде чем

историк оценит историческое поле и выберет адекватный концептуально-

интерпретативный аппарат, он должен осуществить операцию пре-фигурации этого поля,

т. е. конституировать его как объект ментального восприятия. Пре-фигурация есть акт

поэтический, и он "неотличим от лингвистического акта, в котором историческое поле

подготавливается для интерпретации как территория определенного рода" (301).

Это значит, что прежде чем эта территория будет особым образом интерпретирована, она

должна быть, во-первых, сконструирована как место, заполненное определенными

различимыми лингвистическими фигурами; во-вторых, эти фигуры должны быть

задуманы как поддающиеся классификации по принципу порядка, класса, рода, вида; в-

третьих, эти фигуры должны быть способными передавать от одной к другой

определенный тип отношений, а трансформация этих фигур и их отношений будет

конструировать проблемы, рассматриваемые потом различными модусами сюжетности,

объяснения, идеологии.

Исходя из этого очевидно, убежден Уайт, что историки конструируют историческое поле

практически так же, как лингвист конструирует новый язык: ищет лексические,

грамматические, синтаксические элементы языка, интерпретирует полученные

конфигурации элементов и их изменения. Так же как и лингвист, историк конструирует

определенный лингвистический протокол, наполненный понятиями, позволяющими

характеризовать историческое поле и его элементы в его собственных терминах и

подготовить его к релевантной репрезентации, объяснению и интерпретации. Этот пре-

концептуальный лингвистический протокол может быть в свою очередь охарактеризован

в терминах той доминирующей тропологической модели, в которой он выполнен. Здесь

Уайт вводит базовое понятие данной концепции - понятие тропологической стратегии.

Операция пре-фигурации как пре-когнитивная и пре-критическая есть поэтический акт

сознания историка, он воплощается в вербальных моделях исторического объяснения и

репрезентации и является тропологической стратегией. Именно этот акт конституирует

концепцию будущего исследования: создает объект анализа и модальность

концептуальных стратегий этого анализа. Таких стратегий не множество, а всего четыре.

Уайт называет их тропами по аналогии с тропами поэтического языка. В поисках

адекватного обозначения искомых тропов Уайт обращается к соответствующим работам

известных авторов: К. Леви-Стросса, Р. Джейкобсона, Ж.-Ф. Лакана. Все они по разным

поводам и в разных аспектах использовали в своих исследованиях тропы поэтического

языка: метафору, метонимию, синекдоху, литоту, гиперболу и пр. (302). Уайт для

осуществления нужд своего анализа выбрал Метафору, Метонимию, Синекдоху и

Иронию.

Напомним, что при употреблении тропов поэтического языка происходит сдвиг в

семантике слова от его прямого значения к переносному, т. е. от слова (понятия) к образу.

Выбор тропов (по сходству, по контрасту или по смежности) целиком определяется

особенностями индивидуального восприятия мира человеком. Четыре названных тропа

позволяют произвести характеристику искомых исторических объектов в различных

типах образного дискурса. Уайт полагает, что они необходимы для понимания сути

операций, с помощью которых содержание исторического опыта, сопротивляющегося

описанию в больших массивах прозаической репрезентации, может быть пре-фигуративно

организовано и подготовлено для сознательного исследования. При этом, для

предоставления "реалистической" репрезентации и интерпретации действительности

необходимо прежде всего определить доминирующий поэтический троп, в котором

протекает дискурс.

В Метафоре (соотношение значений слова по сходству) исторические феномены

характеризуются по аналогии в терминах их соответствия или отличия друг от друга

("любовь и роза"), т. е. на основании наличия или отсутствия признака, общего для обоих

сопоставляемых понятий. В Метонимии (соотношение значений слова по сходству)

наименование части вещи или феномена может заменено наименованием целого на

основании связи их значений ("пятьдесят парусов - пятьдесят кораблей"). В Синекдохе

(соотношение значений слова по их соотнесенности между собой) вещь или феномен

может быть охарактеризован через использование какой-то его части, например меньшей,

как символа качества, присущего всей тотальности и наоборот ("он весь в его сердце"). В

Иронии (соотношение значений слова на основе логической операции "подмены

термина") вещь или феномен определяется отрицанием на образном уровне того, что было

позитивным на уровне буквальном, т. е. имеет место отрицание, облеченное в форму

согласия и наоборот.

В самом общем виде Метонимия, Ирония и Синекдоха являются видами Метафоры, они

отличаются друг от друга способами воздействия на буквальный уровень значений, а

также способами "сообщения вдохновения" на уровень образный. Исследуя в заданном

алгоритме тропы поэтического языка, эксплицируемые в исторической работе, Х. Уайт

предлагает следующую схему:

МЕТОНИМИЯ СИНЕКДОХА

Редукционизм Интеграция

МЕХАНИСЦИЗМ ОРГАНИСЦИЗМ

Язык несвойственности внешнего Язык присущнрсти внутреннего

(extrinscicality) (intrinscicality)

ИРОНИЯ МЕТАФОРА

Отрицание Репрезентация

КОНТЕКСТУАЛИЗМ ФОРМИЗМ

Язык апорий Язык тождества

Редукционизм Метонимии (одной части к аспекту или функции целого) распадается на

две части. Х. Уайт называет их соответственно каузально-результативная редукция ("рев

бури"), где акцент падает на причинение, и агентно-актовая ("буря ревет"), где акцент

делается на действии, акте. Такая трактовка редукционизма приводит Уайта к

заключению о преимущественном исследовании Метонимией внешних отношений

исторических событий и соответствии ей объяснительной стратегии Механицизма (part-

part отношения - отношения части к части). Синекдоха как символизация качества есть

функция интеграции, следовательно, она преимущественно исследует внутренние

отношения исторических событий и ей соответствует Органицизм с его объектно-

целостным (object-whole) подходом. Метафора есть репрезентация: "любовь и роза"

репрезентирует тождество как на буквальном уровне, так и на образном (качество

красоты). Метафора охватывает в своем анализе всю гамму отношений исторического

события, и в наибольшей мере ей соответствует Формизм с его специфическим

объяснительным подходом.

Кроме того, в соответствии со своей сущностью каждый из тропов содействует

культивации уникальных лингвистических протоколов - языков, которые Уайт

соответственно называет язык несвойственности внешнего (extrinscicality), язык

присущности внутреннего (intrinscicality), язык апорий, язык тождества. По мнению

Уайта, они указывают на то, что Метонимия, Синекдоха и Метафора есть "наивные"

тропы, поскольку могут быть развернуты только в пределах веры в способность языка

схватить сущность вещи в образных выражениях.

Язык тропа Иронии, язык апорий покоится на другом основании. Ирония диалектична,

она использует самосознание субъекта в интересах вербального самоотрицания. Базисная

фигуративная (figurative) или образная тактика Иронии есть злоупотребление (catachresis).

Риторическая фигура апории, которой автор сигнализирует о действительном неверии в

собственные заявления о смысле, обратном тому, что непосредственно воспринимается,

есть любимый стилистический прием языка Иронии. Цель любых заявлений Иронии -

молчаливо подтвердить отрицание того, что на буквальном уровне воспринимается как

позитив и наоборот. Ирония предполагает, что читатель знает или способен понять всю

абсурдность характеристик вещей, данных Метонимией, Синекдохой и Метафорой. В

определенном смысле, считает Уайт, Ирония метатропологична, т. к. разворачивается "в

сознании знания о возможности злоупотребления образным языком" (303). Ирония

представляет ту ступень сознания, на которой становится очевидной проблематическая

природа самого языка. Ирония указывает на потенциальную глупость или

недостаточность всех лингвистических характеристик реальности. Это указание Ирония

осуществляет в форме скепсиса, сарказма или скандала. Ирония потому диалектична, что

понимает способность языка в любом акте вербального оформления реальности как

прояснить, так и затемнить сущность этой реальности. В Иронии образный, поэтический

язык как бы оборачивается вокруг себя, и поэтому характеристики мира, данные в тропе

Иронии, часто кажутся чрезвычайно мудрыми и действительно реалистичными. В Иронии

осуществляется акт самокритики любых концептуализаций и интерпретаций мира.

В этой связи трудно не вспомнить знаменитую иронию Сократа, которая была "больше,

чем обычная ирония: ее цель - не только в том, чтобы разоблачить и уничтожить, но и в

том, чтобы помочь человеку стать свободным, открытым для истины и для приведения в

движение своих духовных сил" (304). Ирония создает уникальную модель

лингвистического протокола, в которой конвенционально сочетаются скептицизм в мысли

и релятивизм в этике. Выполненная в модусах Контекстуализма и Сатиры Ирония

трансидеологична, т. е. может быть осуществлена в любой идеологической импликации.

Как база мировоззрения Ирония способна разрушить веру в любую возможность

позитивного исторического и социального действия.

Рассматриваемые тропы поэтического языка, по замыслу Х. Уайта, указывают на своего

рода этапы или эпизоды нарративного процесса как возрастающего движения от

Метафоры через Метонимию и Синекдоху к Иронии и от нее опять к Метафоре, но "новой

и в высшей ее форме" (305). В этом смысле карта тропов в первом приближении

корреспондирует с диалектическим процессом: начало отмечено относительной

индифферентностью, противоречия имплицитны (метафора); вскоре они сменяются

высоким напряжением между двумя противоположностями, присущими одному понятию

(метонимия); в пространстве синекдохи разворачивается ложный синтез, в котором один

из полюсов претендует на сущностное выражение всего целого. Эта претензия

"сбрасывается" в Иронии "как осознании неизбежности релятивизма всего знания"(306),

примиряет оппозиции и возвращает все в самое начало - Метафору на ее новой ступени.

Очевидно желание Уайта уподобить тропологический процесс диалектическому

движению по спирали. Однако это не добавляет ничего нового в теорию диалектики,

созданную Гегелем и Марксом. Уайт просто транслировал имманентную динамику