Кукарцева М.А. Современная философия истории США
Подождите немного. Документ загружается.
(эстетизированность( философского дискурса Уайта и его структуралистские и
деконструктивистские когнитивные интенции вовсе не отрицают его, возможно,
невольную, но вполне объяснимую принадлежность к традиции философской рефлексии,
реализуемой американским прагматизмом в том его виде, который был предложен Р.
Рорти.
В более поздних работах Уайт, в определенной мере учитывая высказываемые претензии,
постулирует существование своего рода (ничейной земли( между позицией
(нормальной( истории и более радикальными представлениями о ней, выполненными в
парадигме постструктурализма. Указанный постулат есть особая эпистемологическая
позиция, которая, по замыслу ее автора, должна соединять дихотомию доказательства и
пре-фигурации, факта и вымысла. Эта позиция предполагает, что верифицируемые
исторические данные могут сопротивляться приданной им действительностью форме и
требовать иной тропологической структуры. Уайт полагает, что репрезентационная
решетка одновременно накидывается и обосновывается самими историческими
летописями и это обстоятельство требует от историка необходимости придерживаться
правил очевидности и, одновременно, учитывать любые метаморфозы, которые могли бы
помочь достаточно точно отразить факт.
В эссе “Поэтика исторической репрезентации: дисциплина и де-сублимация” и “История
Дройзена: историописание как буржуазная наука” (330) Уайт, развивая далее свои
предыдущие тезисы, формулирует наиболее радикальную критику исторического
дискурса. Он описывает присущий, по его мнению, истории консерватизм, а
историографию трактует как имеющую одновременно эмпирическую и спекулятивную
природу. Историография конституирует свой предмет в специфической моральной и
политической парадигме, обязанной предположительно промежуточному положению
историографии между областями возможного (наука) и воображаемого (искусство и
литература). В последней история имеет дело не с очевидностью, а с вероятностью,
которая есть результат, с одной стороны, конфликта между структурами социального
напряжения, выраженными в общей символической структуре данного общества, а с
другой - существования воображаемого, обретшего бытие благодаря либидо и
релевантным инстинктам людей. Поэтому, считает Уайт, для человека вероятность в
некотором смысле более реальна, чем правда науки. Вероятность соткана из желаний
человека, подкрепленных значимым социальным контекстом, она предлагает разного рода
компромиссы, позволяющие спасти ориентацию и положение (positioning) человека в
мире и обществе.
Нетрудно заметить в этих рассуждениях влияние идей неофрейдизма, ряда программных
тезисов об исторической ментальности школы Анналов, а также соображений Питера
Уинча о значимости и ведущей роли социального контекста в социально- и философско-
исторических исследованиях. В этих же эссе Уайт предлагает довольно запутанную
трехуровневую эпистемологию современной философии. На первый уровень он помещает
единичное историческое событие (факт), символизирующее элемент позитивной
стабильности; на втором уровне находится некая стратегия концептуализации
исторических фактов и на третьем, высшем - рефлексия, вводящая в негативной и
иронической форме новые критерии для установления точности историографических
исследований. Предложенная Уайтом эпистемология историографии является только
наброском, так и не получившим дальнейшего развития.
В последние годы Хайден Уайт занимается проблемами меры соотносимости
исторического нарратива с нарративом литературным. По Уайту, исторический нарратив
конституируется не из реальности, а из ее “высвечивающихся образов” и имеет
собственные формы существования. Уайт хочет найти рациональность исторического
аргумента в “средней земле” между абсолютной правдой реальности и поэзией
иррациональности. Нарратив, можно сказать, детерминирует очевидность настолько,
насколько очевидность детерминирует нарратив. Уайт выступает против аргументации Р.
Барта, С. Кохена, Ю. Кристевой, Ж. Лиотара, проблематизирующих использование
нарратива в философии, в связи с его "дисинтеллектуализирующей" функцией. Уайт
требует спасения нарратива на том основании, что язык нарратива есть культурный
универсум, чья правдивость и полнота может быть оценена только внутри его
специфического контекста. "Абсурд предполагать, что поскольку исторический дискурс
репрезентируется в методе нарратива, нарратив должен быть мифологичным, сказочным,
нереалистическим в том, что и как он говорит нам о мире" (331). Сегодня тот тип, на
первый взгляд анарративных, историй, выпускаемых литературой постмодерна,
предлагает, убежден Уайт, единственно верную форму для адекватного изображения
особого сновидческого типа событий, которыми отмечено наше время и который
абсолютно отделяет его от всей остальной истории, которая была прежде (332).
Речь, стало быть, прежде всего должна идти о конструктивности критических процедур
анализа постструктуралистского и деконструктивистского философско-исторического
дискурса. В свете этого требования мы определяем теорию философии истории,
предлагаемую Х. Уайтом, как литературно-филологическую субсистему
эпистемологической подсистемы философии истории. Эту субсистему развивают
сторонники Уайта - философы истории, реализующие деконструктивистские
рефлексивные операции.
http://abuss.narod.ru/Biblio/kukartzeva/kukartzeva3_1.htm
М.А. Кукарцева "Современная философия истории США"
Глава III ПОСТСТРУКТУРАЛИЗМ И ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ В СОВРЕМЕННОЙ
ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ США
§2. Деконструктивизм в философии истории США второй половины ХХ века
В 1980 - 90-х годах новая философия истории США пополнилась именами Х. Келлнера, С.
Банна, Д. Ла Капра, Л. Госсмана и рядом других. Они сконцентрировали свое внимание на
проблемах референциальности и риторичности исторического текста, соотношения текста
и контекста, исторической репрезентации, профессиональной идентичности историка.
Следуя текстуалистскому аргументу, новые философы истории "трансмутировали
большую часть (если не всю) референциальной стороны истории исключительно в ее
репрезентативную и нарративную (интерпретационную) стороны, что неизбежно
разрушает императив смысловой и событийной фактуальности, изначально, по
определению, свойственной исторической продукции" (333). По мнению же самих новых
философов истории, подобная процедура трансмутации совершенно необходима в
философско-исторических конструкциях, т. к. именно она дает "власть над читателем" и
открывает перед современной историографией "плюрализм новых возможностей", даже
если при этом исчезнут все приметы объективности осуществляемого исследования. В
этой ситуации история рискует своей уникальностью ради "референциальности" и
"понятного и прозрачного историографического стиля"; только ради того, чтобы, говоря
деконструктивистским языком, "заставить факты говорить сами за себя".
В связи с этим в среде новых философов истории разворачивается дискуссия о природе и
эффективности референциального подхода к тексту нарратива, причем большинство
выступает за то, чтобы сохранить референциальность, которой под влиянием
нарастающего интереса к риторике грозит почти полное исчезновение.
Один из самых известных и признанных сегодня исторической и философской
общественностью США исследователей философии истории - Ханс Келлнер.
В своих размышлениях Х. Келлнер исходит из установленной Уайтом дистинкции
истории и хроники: в отличие от хроники история всегда должна быть оформлена
нарративно, т. е. иметь известную структуру "начало-середина-конец". Келлнер
подчеркивает, что в нарративе производится необходимая селекция и организация фактов,
а описание фактов фигуративно закодировано так, что их интерпретация становится
"жатвой" их значений. "В формировании нарратива обнаруживаются иные источники,
взятые не из очевидности, но из языка, который на смысловом уровне репрезентирует
очевидность" (334). Келлнер считает, что современная философия истории должна
осуществить общую ре-аттестацию риторической философии истории. Риторика, по его
мнению, есть проводник свободы, а логика - тирания современной истории. Келлнер
аппологирует "чарующий империализм риторики" (335) и полагает, что структурирование
риторических кодов есть фундаментальная характеристика дискурсивной работы
историка. Он склонен даже Канта и Фрейда отнести к теоретикам риторики и считает, что
в современной философии истории только один вопрос не решен до конца: где находится
основание и начало риторических шифров - в языке нарратива или в самой природе
человека. Исторические тексты обретают искомую форму только в связи с
конструированием в них множества риторических структур. Риторика необходима, она
есть восстание "против авторитарного дискурса реальности", "истина и реальность"
являются сегодня, убежден Келлнер, опасным оружием нашего времени (336).
По его мнению, акцент, сделанный Уайтом на значении воображения в
историографической работе, обозначил не только новый виток дебатов в исторической
науке, но, что гораздо важнее, подчеркнул мощь и законность воображения в самой
профессии историка. Необходимость конструирования риторических структур
инспирирована, по мнению Келлнера, нашим углубляющимся пониманием дистинкции
того, что мы имеем в виду, и текстами, которые мы пишем. Однако здесь возникает
небольшая проблема: "тропологически читать - очень сложная вещь, но быть
тропологически прочитанным - почти неразрешимая задача" (337). Именно в этом смысле
в работах Деррида и П. де Мана, среди прочего, объявляется невозможным не только
чтение, но и само письмо. Чрезмерная апология риторики привела Деррида и де Мана к
обратному результату: к формулированию фундаментальных теоретических понятий,
которые могли бы сделать теоретическую историю возможной, но вместо этого создали
угрозу ее разрушения. Произошло то, о чем писал Уайт в эссе "Момент абсурда":
увлечение риторикой превращает историю в литературу (338).
Келлнер согласен с тем, что современные литературные теории определяют
интеллектуальное основание истории и философии истории, что параллели между
реализмом в истории, литературе и изобразительном искусстве превращены в фундамент
исторической работы, и, при всей симпатии к риторике, пытается избежать в этом
отношении излишних гиперболизаций. По его мнению, история может и должна
использовать литературные концепции, но при этом оставаться все-таки историей и всегда
идентифицировать себя как таковую. Средство выполнения этого требования - сохранение
и соблюдение референциальности. Увлечение литературными аспектами исторической
работы, пантекстуализм, ведет к исчезновению референциальности, т. е. потере чувства
объективности реальных отношений в мире, и в мире истории в частности.
Заметим, что сам Келлнер балансирует на грани дистинкции истории и литературы, факта
и вымысла и практически вплотную подходит к отрицанию референциальности в общем
потоке историографических размышлений. Чувствуя это, Келлнер акцентирует внимание
на феномене "текстуализма", который, как он считает, практически аннексирует всю
современную историографию и порождает ряд серьезных проблем. Едва ли не главная из
них, убежден Келлнер, - проблема исторической репрезентации как проблема воссоздания
первичного смыслового содержания во вторичных формах текста. В известной работе
"Язык и историческая репрезентация: получая историю искривленной" (339) Келлнер
подчеркнул, что новая философия истории, изучая вопросы исторической репрезентации,
объединена интересом к тексту истории, а текст может быть получен только делая
историю "искривленной", т. е. неадекватной действительности. Рассказ всегда есть
конструкция историка, но если мы будем фокусировать внимание исключительно на
тексте, не замечая реального содержания, мы получим описание исторических событий
"искривленным". Текст, считает Келлнер, должен рассматриваться как средство
исторического анализа, востребованное историческим дискурсом, и одновременно как
приспособление, которым дискурс провозглашает себя репрезентированным реальности.
В этой связи интересно решение Келлнером проблемы репрезентации Холокоста - темы,
ставшей в 90-х годах одной из самых востребованных в истории и философии истории
США. Этот интерес инспирирован постмодернизмом с его вниманием к исследованию
"малых" ситуаций, фрагментов чего-то более общего. Холокост - "жертвенный огонь",
"окончательное решение", Шоах (340) - разные названия геноцида еврейского народа,
осуществленного нацистами в годы второй мировой войны. В связи с беспрецедентными
для современной цивилизации масштабами и средствами уничтожения народа,
трудностью и нередко неразрешимостью этической стороны дела (нельзя уничтожить
мнение части людей о безусловной правильности произведенной нацистами акции)
репрезентация Холокоста сложна, требуются особые формы и новые подходы к стратегии
репрезентации подобных исторических событий. Келлнер рассмотрел эту проблему в
статье "То, что никогда не повторится, происходит снова" (341). Он начинает с того, что
слова названия "never again is now" сами по себе являют "мощное выражение
противоречий и разрывов, парадоксов и апорий репрезентации... Понятие не-
повторяемости (never again) наполняется вечным настоящим (is now) и порождает
вопросы темпорального характера, на которые трудно дать ответы" (342).
По мнению Келлнера, ни одно формальное лингвистическое понимание этих слов не
может сделать больше, чем только намекнуть на их возможную принадлежность к
определенному типу речевого дискурса. Вскрытие же семантического содержания этих
слов представляет собой огромную задачу. Достаточно сказать, что эта фраза, несмотря на
ее не-императивность речевому дискурсу, заставляет "кого-то" решить, что "что-то" не
должно повториться еще раз. Этот "кто-то" в первом приближении еврей, а "что-то" -
Холокост. Келлнер считает, что в эти слова вовлечен библейский императив памяти -
Zakhor: "И помни, что (ты) был рабом в земле Египетской, но Господь, Бог твой, вывел
тебя оттуда рукою крепкою и мышцей высокою" (343).
Это повеление помнить прошлое событие оформлено как императив соблюдать и свято
хранить день субботний, ритуально присутствующий как фигура вечности. В более
ранних библейских требованиях чтить субботу, например в Исходе, не содержится
императив исторической памяти. Он появился как своего рода точка повторения: "помни
субботу, снова". Эта повторенная историческая память, (повторение-дефиниция),
пересказываемая каждую еврейскую Пасху, имеет специфическую функцию - напомнить
евреям прошлое во избежание его повторения. Напряжение между призывом праздновать
и повелением помнить, вызванное словами "никогда снова", и есть, считает Келлнер, суть
проблемы исторической репрезентации Холокоста. Слово "now" ("снова") творит
настоящее над событиями, которые не должны повториться, отсюда и ложные
репрезентации этих событий. При репрезентации прошлого нередко возникает угроза
антиисторизма вследствие неумышленного искажения исторической достоверности в силу
различия менталитетов людей разных исторических эпох; приписывание прошлым
событиям таких значений и ролей, которыми они не обладали до появления событий
настоящего. Ближайшее прошлое трудно репрезентировать потому, что это “все еще своя
собственная жизнь”.
В свое время А. Данто, исследуя структуру нарративных предложений, сформулировал
тезис о принципиальной незавершенности исторического истолкования прошлого. В
противоположность этому Майкл Оукшотт считал, что прошлое истории есть
"безвозвратное настоящее", даже если в данный момент оно не имеет практического или
вообще никакого значения (344). Прошлое есть просто настоящее, т. к. оно является
частью нашего коллективного опыта, а он всегда в настоящем.
Прошлое, считает Оукшотт, вообще должно стать настоящим до того, как оно произойдет
и станет историческим фактом. Если принять этот тезис Оукшотта, то тогда проблема
исторической репрезентации исчезнет, т. к. репрезентировать настоящее проще. В.
Межуев, например, пишет: "Быть историческим фактом, значит обладать... ценностью
настоящего... главный вопрос, волнующий философа в его размышлениях об истории -
кто мы сами в истории и что есть настоящее в бесконечной череде исторических событий"
(345). Именно с этих позиций следует подходить к проблеме исторической репрезентации,
хотя в дальнейшем и трудно не стать жертвой собственных индивидуальных (научных,
эстетических и социальных) вкусов и предпочтений и, руководствуясь только ими,
выбирать самое важное и нужное.
Думаем, именно это имеет в виду Келлнер, когда говорит о силе нужд настоящего,
довлеющих над процессом исторической репрезентации. Он считает, что если мы
осознаем реальность этих нужд и реальность желаний настоящего в репрезентировании
прошлого, то мы открыты не выразимому в словах контрасту между историческим весом
репрезентируемых событий и историческим весом желаний настоящего. Одновременно,
этот контраст, например подавляющее чувство нарушения баланса между самим
Холокостом и любым интересом к нему, ведет к поискам ограниченной репрезентации
Холокоста, а ограничение репрезентации есть, в свою очередь, ограничение желания
настоящего.
С другой стороны, исторический вес Холокоста придает скованность либидозным
аспектам репрезентации: чувство вины возникает в любом случае, идет ли речь просто о
сожалениях, о свидетельствах очевидцев или о стиле репрезентации. Первое - банально,
второе - ненадежно, третье - слишком эстетизировано. Мы являемся историческим
обществом, и чтобы жить в памяти общества, Холокост должен быть репрезентирован
исторически. Для этого мало ритуально раз в году напоминать о Холокосте, как
напоминание в Пасху чтить субботу. "Меморализация должна осуществляться в языке"
(346), ведь если напоминания примут форму фотографий или музейных объектов, их
значение все равно будет зависеть от дискурса, который их артикулирует. Язык,
лингвистические, речевые, дискурсивные напоминания разрушают вымыслы памяти,
оставляют только факты. Келлнер отдает себе отчет в том, что существует определенный
риск отдать Холокост в "свободную дискуссию дискурса", но и боязнь этого риска равна,
по его мнению, возможному успеху в деле исторической репрезентации Холокоста.
Прежде чем обосновать свою точку зрения, Келлнер предлагает посмотреть на другие
возможные: 1) Воспоминания очевидцев. Слушание слов очевидца, по мнению Келлнера,
тождественно процессу просмотра фотографий, описанному Р. Бартом (347). Кто-то
смотрит на фотографию Жерома Бонапарта и думает, что его глаза видели императора, а
кто-то слушает очевидца Бабьего Яра и думает, что его глаза видели расстрел тысяч
людей. Текст в данном случае написан не на странице, а "на теле". Можно ли после этого
читать о Холокосте? Келлнер полагает, что это обстоятельство обнажает парадоксальную,
самоистребляющую природу репрезентации Холокоста, требующую особых усилий для ее
сохранения. 2) Х. Уайт считает бесспорной необходимость ограниченного дискурса в
отношении подобных исторических событий, а именно - отрицание буквальности: о чем-
то необходимо промолчать и представить это "что-то" как форму языка. Для этого Уайт
выбрал в грамматике древнегреческого языка особую языковую форму - средний залог -
как возможный способ уклониться от нежелательного вторжения субъекта в действие
(событие), которое он хочет репрезентировать (348). В этой языковой форме субъект
предполагается уже интериоризированным в действие (событие), которое он хочет
репрезентировать. Риторическая природа среднего залога подтверждает "исчезновение"
автора или любой точки зрения, существующей вне данного текста. По мнению Уайта (и
здесь Келлнер с ним согласен), способность особой формы языка репрезентировать
исторические события есть примета нового типа философии истории.
Проблема залога в общем языкознании еще не разрешена. Сложность ее понимали
античные грамматики, которые описывали грамматическую категорию залога как часть
более широкой лексико-грамматической категории - диатезы. Грамматическая категория
залога выражает два типа значений, получивших грамматическое выражение по мере
развития синтаксических отношений:
а) отношение "субъект - действие",
б) отношение "субъект - действие - объект".
Эти значения описаны грамматиками в четырех позициях:
1. Субъект производит действие: "иду", "пишу".
2. Субъект пребывает в действии: "живу", "отдыхаю".
3. Субъект производит действие, ограниченное его собственной сферой: "моюсь",
"поворачиваюсь".
4. Субъект испытывает на себе действие: "меня воспитывают".
Особенность среднего залога древнегреческого языка состоит в том, что его значения
имеют грамматические формы, которые выражают также и значения пассивного залога.
Ю. С. Степанов полагает: "Залог вообще есть категория предложения, заключающаяся в
отношении действия к его субъекту. Кроме диатезы, залог в иностранных языках имеет и
другую форму - синтаксическую. Залог, выражаемый в синтаксической форме, позволяет
соотносить одно и то же действие с разными субъектами. Ср.: “Лаборант растапливает
вещество. Вещество растапливается лаборантом. Вещество растапливается”. Поэтому
залог, выраженный синтаксически, является свободно оппозитивной категорией, со всеми
вытекающими отсюда последствиями ("субъективностью" выбора субъекта-подлежащего
говорящим, возможностью для говорящего по-разному "изобразить" действие в
зависимости от разных коммуникативных задач и т.д.). Частица -ся в русском языке в этих
случаях, т. е. когда глагол с -ся и глагол без -ся являются полностью и свободно
оппозитивными, принадлежит не глаголу, а предложению, составляя в нем “морфему
синтаксического построения". Мена залогов в синтаксической форме - это транспозиция”
(349).
Вообще, концепцию среднезалогового письма ввел в обращение современных
литературных и философских теорий в 1966 году Р. Барт. Это было понято и принято
далеко не всеми и полностью не признано литературоведением и философией до сих пор.
Ж.-П. Вернан полагал, что средний залог вымер в большинстве современных западно-
европейских языков потому, что в древней Греции не было ясно выраженной языковой и
философской категории воли, желания, самости, а в западном мире эта категория стала
доминирующей. Поэтому Келлнер полагает, "что средний залог есть то, в чем можно
говорить о субъекте до его рождения, после его смерти, после смерти автора и т. д., и все
эти "смерти" будут пониматься как фигуральные символы осознания исторического
дискурса и обусловленности определенными обстоятельствами любого речевого акта"
(350). Рассмотренный в хайдеггеровском контексте, где "язык говорит", средний залог
становится не так уж абсурден. Он концентрирует внимание на бытийствовании субъекта
и объекта и на их взаимном вовлечении в "исторический момент письма".
Однако, если применять средний залог в научном исследовании, то поле между
исследователем и тем, что исследуется, дефокусируется, т. е. дефокусируется сам
феномен репрезентации. Келлнер, на наш взгляд, совершенно справедливо полагает, что в
этом случае репрезентация Холокоста станет репрезентацией "подходов к исследованию"
Холокоста. В этом опасность грамматической функции среднезалогового письма. Келлнер
подчеркивает, что как профессионал-историк, Уайт, предложивший использовать такое
письмо, безусловно понимает необходимость воссоздания прошлого как нарративной
цепи многообразных, "всегда вариативных" исторических "товаров" и абсолютную
неадекватность исторической меморализации любого вида. Уайт стремится сохранить
подлинный образ Холокоста и как исторического события и как исторического "товара", и
именно это желание продиктовало ему мысль предложить огромные самоограничения
среднезалогового письма как наиболее эффективной формы репрезентации событий,
подобных Холокосту. Келлнер и многие другие новые философы истории подчеркивают
необыкновенную эвристичность среднезалогового письма в исторических исследованиях,
но и оно не абсолютно, и, по мнению Келлнера, как раз к репрезентации Холокоста и
неприменимо. Уайт же полагал, что языком залогового перевода события, типа
Холокоста, вовлекаются в исторический дискурс, и здесь он не так уж и неправ.
По нашему мнению, Холокост - то историческое событие, которое как раз может быть
репрезентировано в среднем залоге. Это дает возможность по-разному изобразить
действие - Холокост, посмотреть на него как бы со стороны, не вовлекая читателя и автора
в разворачивающееся событие, а давая ему возможность "отойти в сторону" и осмыслить
репрезентируемое как происходившее как бы "вне времени". Кроме того, этот способ
репрезентации является хорошим выражением современного гуманитарного стандарта
научности, а также иллюстрацией литературных подходов современной истории к
проблемам исторического познания. С другой стороны, любое истинно научное
историческое исследование должно в принципе допускать объективную проверку,
основанную на знании исследованных эмпирических фактов и на доказательности
исторической теории.
С этой точки зрения концепция среднезалогового письма Х. Уайта не обладает
указанными необходимыми свойствами. По справедливому мнению Келлнера, залоговый
перевод создает нечто, лежащее как бы вне дискурса, что в принципе характерно для
постмодернистской парадигмы эстетизации истории. Холокост же, убежден Келлнер,
имеет отчетливую модернистскую природу и реальный эффект его репрезентации может
быть достигнут только внутри исторического дискурса. Следовательно, по мнению
Келлнера, при всей привлекательности среднезалогового письма, для репрезентации
Холокоста следует искать иные формы. Одной из них может стать хронологический тип
изложения, где события фактически говорят сами. Этот тип репрезентации Холокоста
предложил Берил Ланг (351). По его мнению, буквальная репрезентация конституирует
адекватное понимание событий. Ланг считает, что фигуративная работа воображения
историка вступает в противоречие с индивидуальностью исторических событий, а
хроники уменьшают риск любой исторической репрезентации и являются фундаментом
историографии, т. к. логически исторический нарратив всегда следует после хроники.
Келлнер убежден, что ни Уайт, ни Ланг не рассмотрели исторический нарратив во всех
его возможностях. Потерянный элемент во всех дискуссиях об исторической
репрезентации Холокоста - сам читатель. Читатель - это "любой, кто имеет опыт
репрезентации некоей части прошлого; исследователь, изучающий, например, Холокост,
или ученик, узнающий об этом в школе или из средств массовой информации, или просто
кто-то, кто имеет неопределенное ощущение, что "все знают", что Гитлер сделал евреям
"что-то плохое". Любая намеренная репрезентация Холокоста будет иметь
соответствующую аудиторию" (352). Эта аудитория всегда есть воображаемая и часто
бессознательная конструкция самого автора, она всегда точно схватывает
целенаправленную силу репрезентации. "Если автор успешен в работе, это в общем
потому, что он может выдумать в своем воображении аудиторию, которую он знает не из
обычной жизни, а из опыта предшествующих писателей, которые выдумали свою
аудиторию, в свою очередь, воспользовавшись информацией от им предшествовавших
авторов, и т. д. до начала письменного нарратива" (353).
Полагаем, что здесь Келлнер прав. Создание событий означает создание читателя,
который может опознать событие "как событие" и, когда оно презентировано, может
следовать его логике в соответствии с условиями его прочтения (readability). Читатель сам
конструирует события, нередко в противоположность официальным действиям и
интенциям их принципиальных участников. Читатель знает сюжет, который
конституирует события определенного типа, и отказывается признать за события что-либо
еще, происходящее в рамках известного описания. Читатель всегда следует понятию
исторической идентичности. Например, вторая мировая война была названа таковой
именно потому, что читатель имел опыт подобного исторического сюжета (первой
мировой войны). Точно так же, вооруженный конфликт в Корее стал "Корейской войной",
несмотря на все попытки американской дипломатии представить его как полицейскую
акцию, аналогично произошло и с Вьетнамской войной, в России - с Чеченской, поэтому
подобные рассуждения Келлнера не вызывают возражений. Читатель действительно
следует имеющемуся у него некоему индивидуальному и социальному опыту, знанию,
которое в данном случае можно назвать чувством исторической идентичности. На
формирование отношения читателя к событию оказывает влияние не непосредственное
впечатление от события, которого вообще может не быть, но впечатление сугубо
когнитивное, априорное, которое еще можно назвать аллюзионно-имажинативным или
вторичным историческим творчеством. Образ данного события как бы "насаживается" на
инвариантный образ "чего-то подобного" и происходит акт идентификации. А поскольку
история человечества воспроизводит огромное количество повторений трансформаций
(фарс и трагедия) оригинальных событий, самих по себе немногочисленных, то
предложенная Келлнером философско-эстетическая концепция исторической
реконструкции и репрезентации не так уж неправдоподобна.
В случае Холокоста геноцид одного народа другим - нередкое явление всемирной
истории, поэтому ассоциативная переориентация сознания читателя от конкретного
предмета к обобщенной его сущности здесь несложна. Риторические приемы - эпитеты,
метафоры, аллегории и другие сублимируют процесс репрезентации Холокоста от
внешней предметности к его историко-культурологической конструкции. Тем более что
Холокост слагается как бы из отдельных событий - Бабий Яр, Варшавское гетто,
Освенцим, Вена и пр. Суть такого события в целом, безусловно, состоит не в изображении
его отдельных форм и частей, а в заполнении того, что называется общей картиной -
Холокостом. Концепция Келлнера напоминает древневосточную (японскую и китайскую)
теорию художественного творчества - "картины сердца". В ее основе лежат образные
системы японской поэзии канси и живописи суйбокуга - элементов годзан бунгхей
(искусства Пяти Гор). В указанных системах, берущих начало в даосизме, основное
влияние на творчество оказывают не визуально-пространственные впечатления, а
впечатления литературные. Реальное наблюдение природы не столь важно, как
созерцание этой природы в "картине сердца", когда не видя вещей, можно проникнуть в
их сущность. В этом смысле, создание событий равно созданию читателя, как создание
художественного произведения равно созданию его зрителя и наоборот. Думаем, что
Келлнер, создавая концепцию письма читателя, следовал логике, в чем-то подобной
только что описанной.
Тем не менее, ни один автор не может быть полностью уверен в своем читателе. Келлнер
подчеркивает, что риторика обеспечивает верность читателя определенному видению
предмета (комедии, трагедии и т. д.), но нельзя не принимать во внимание и
существование социальных кодов. Они даны для лучшего понимания сути описываемых
событий, а также для регулирования взаимоотношений между различными
составляющими исторической работы: фактическим материалом, интенцией автора (по
мнению Келлнера, хотя никогда и не игнорируемой, но далекой от доминирования),
дискурсом, управляющей авторской интенцией, читательскими ожиданиями аудитории
(идеально, они должны конституироваться в тексте до появления реального читателя).
Купно формальные возможности риторики и возможности социальных кодов, своего рода
референциальных ориентиров, руководящих конфигурацией риторических фигур,
создают реальную правдоподобность репрезентируемых событий и особенно таких,
которые кажутся вообще несовместимыми с реальностью - например, Холокост. В этом
смысле слова "never again is now" ("то, что не должно повториться, происходит снова")
есть риторическое выражение нашей трансцендентной веры в неистребимость зла, и
именно это делает Холокост одним из центральных событий новейшей истории.
В целом же, считает Келлнер, наиболее важный факт современного исторического знания
заключается в том, что в нем существует огромное количество различных дискурсов и эта
лавина преимущественно направлена на исследование прошлого. Современный
исторический дискурс, считает Келлнер, должен не просто изменять наш взгляд на
предмет, добавлять новую информацию и формулировать новые вопросы. "С каждой
успешной исторической работой должны изменяться сами вещи, если профессия работает
так, как она должна это делать" (354). Именно это ведет в конечном итоге к лучшему
пониманию и репрезентированию прошлого. Современный исторический дискурс не
отправляет меморализующих функций, поэтому избавиться от риска исторической
репрезентации нельзя, т. к. нет специальных форм репрезентации, соответствующих
сложным историческим событиям, подобным Холокосту. Поэтому необходимо, в
зависимости от типа событий, считает Келлнер, выбирать наиболее адекватные формы
репрезентации и работать во всем многообразии и изменчивости современного
исторического дискурса, в котором все же доминирующим, по мнению Келлнера, является
литературный, риторический дискурс.
В новой философии истории США Келлнер выступает как постструктуралист: он
стремится уничтожить некие структуры, которые якобы стоят за традиционным
историческим дискурсом, и отказывается от поисков общезначимых критериев истины в
пользу анализа соотношения риторического и референциального модусов текста
исторического нарратива, последовательно уничтожая его все еще сохраняющуюся
"несоразмерность" в пользу смешения рационального и иррационального, науки и не-
науки. Реализуемая Келлнером модель философии истории есть своего рода риторическая
субсистема эпистемологической подсистемы философии истории. Ее концептом
выступает риторический подход к философско-историческим исследованиям, структурой
- литературоведческие когнитивные структуры, субстратом - получаемые категории
"письмо читателя", авторская интенция и др.
Другой влиятельный философ истории США - Лайонел Госсман. В своем известном эссе
"По направлению к рациональной историографии" (355) он призывает "бросить вызов, в
конце концов хотя бы косвенно, интеллектуализированной границе между "историей" и
"литературой", показав, что исторический дискурс есть такой же вид анализа, как любой
другой" (356). Так же как Уайт и Келлнер, Госсман обеспокоен "моментом абсурда" -
тенденцией уничтожения референциальности и угрозой растворения истории в
литературе. Как баррикаду на пути этой угрозы он возвел постулат "рациональной
истории" - идею истории как действующей дисциплины, обладающей точными и ясными
профессиональными стандартами. Госсман считает, что история есть коллективное
предприятие и внутри исторического сообщества должны действовать правила и коды,
рационально следовать которым обязан каждый историк и философ истории. "Историки
должны признать, что существуют процедуры верификации и критерии установления
истины различных исторических гипотез и нарративов" (357).
В связи с этим он анализирует обширные дебаты вокруг книги новых историков-
клиометристов Р. Фогеля и С. Энгермана "Время на перепутье" (358) и подчеркивает
важность следования в исторической работе четкому критерию профессиональной
идентичности. Госсман предлагает установить "рациональность исторического
аргумента", лежащего где-то в "средней земле ( между абсолютной истиной
(метафизической и логической), базирующейся на корреспонденции (или внутренней
связности и системности), и иррациональной арбитражностью (arbitrariness) (359).
Установив подобный стандарт, Госсман доказывает, что дистинкция "рациональность -
иррациональность" есть прежде всего "методологическое, а не фундаментальное
отличие". Тем не менее, как современная научная дисциплина, история "глубоко
вовлечена в процесс рационализирования и потери иллюзии, который Вебер назвал
"судьбой нашего времени". Как таковая, история следует тем правилам и процедурам
вывода, которые отличны от творческих процессов в искусстве" (360).
В статье "История и литература" Госсман, критикуя текстуалистский аргумент за
разрушение референциальности, пишет: "Исторический нарратив часто конституируется
не на самой реальности и не на впечатлениях от нее, а на тех значениях, которые историки
собственными действиями трансформируют в знаки" (361). Теоретической основой этой
позиции стала концепция исторического дискурса Р. Барта, который считал, что реализм
исторического дискурса есть часть особого культурного паттерна, в котором люди
отказываются от своей свободы и роли индикаторов значения исторических событий. Барт
старался доказать тождество поэзии и истории как семиотических систем и критиковал