Кукарцева М.А. Современная философия истории США
Подождите немного. Документ загружается.
строгое следование постструктуралистским правилам дискурса позиция Фуко безупречна,
но как претензия на коррелят реальности она требует критического анализа. Прав был
Сартр, когда писал, что Фуко, по сути дела, отвергает историю: "Конечно же, перспектива
у него историческая. Он различает эпохи, до и после. Но он заменяет кино волшебным
фонарем, движение - чередой неподвижных состояний" (120).
По существу, Фуко произвел постструктуралистскую деконструкцию истории, он
попытался найти основу "различения" прошлого и настоящего истории в речевом
дискурсе, в его множественности и неосознаваемой зависимости каждого дискурса этого
множества одного от другого. Деконструктивизм в философском знании вообще есть
производное от постструктуралистской парадигмы мышления. Сам термин
"деконструктивизм" возник как оппозиция "конструктивизму", рассматриваемому как
одна из характерных черт научного познания. Конструктивизму присуща созидательная
функция в познании: воссоздание искомого объекта, обозначение путей его эволюции
(развития), моделирование возможных вариаций объекта, отчасти объяснение объекта.
Деконструкция философии означает направленность критики против онтологической
полноты философии, стремление разрушить мотив ее гомогенности, а следовательно,
проанализировать и концептуализировать необходимость гетерогенности философии и
текста, как воплощения этого принципа. “Деконструировать философию - это будет
значить тогда придумать структуированную генеалогию ее концептов самым
последовательным, самым вдумчивым образом, но в то же время, глядя от некоторого
извне, для нее неустановимого, не поддающегося именованию, выявить то, что эта
история могла скрывать, делая себя историей через это вытеснение, иногда корыстное”
(121). Деконструкция в трактовке Фуко понимается в философии как "творческая"
деконструкция, привлекающая дискурсивную практику многих сфер знания. Более
"техницистской" считается вариант деконструкции, предложенный Ж. Деррида, т. к. он
четко обосновал технику деконструкции и обозначил ее основные задачи. Впрочем,
предикаты "техницистский" и "творческий" достаточно условны, они отражают лишь
внешнюю сторону идеи, немаловажную, впрочем, для осуществляемого нами анализа.
Несмотря на то, что глобальная идея философии деконструктивизма была выдвинута и
обоснована Ж. Деррида, сама эта философская школа (да и сам Деррида) стала известна во
многом благодаря американским критикам и исследователям, которые адаптировали
релевантные идеи к американской почве. Американцам, как правильно заметил Д.
Силичев (122), с их техницистским складом мышления, был комплиментарен термин
“деконструкция”, и во многом поэтому они мгновенно усвоили непростые подходы новой
философской доктрины и развили их. С 1975 года в Йельском университете существует
школа деконструктивизма, представленная именами прежде всего П. де Мана и Дж. Х.
Миллера.
В отличие от М. Фуко, Деррида фокусирует свое внимание не на дискурсе, а на
метафизике. Деконструировать философию, с его точки зрения, значит пересмотреть все
основания этого феномена. Формулируя общую стратегию деконструкции философии,
Деррида указывает на опасность и недостаточность простой нейтрализации бинарных
оппозиций метафизики (материя/сознание; бытие/дух; человек/мир;
cознание/бессознательное и пр.). Здесь необходима процедура двойной меты (за-меты),
двоякого жеста, двойного письма, двойной сцены и т. д. Мы заставляем бродить внутри
текста некоторые меты - возможно, ложные семантические, глагольные, именные
свойства, которые “уже не поддаются пониманию по схеме философской оппозиции и
вместе с тем все еще остаются внутри ее, сопротивляются ей, дезорганизуют ее, но
никогда... не допускают решения в форме спекулятивной диалектики” (123).
Ввод мет - это, таким образом, определенная критическая операция по снятию оппозиций
классической метафизики и маркированию деконструктивных разрывов. Меты
(“дополнение”, “гимен”, “грамма”, “размещение” и др.) имеют семантику,
укладывающуюся в границы (neti-neti - ни то, ни это). Этим преодолевается
двойственность “нет” и “есть”, но одновременно и сохраняется (“и то и это”). Играя на
перепаде между двумя этими метами, мы ткем ткань текста, производим операцию
деконструкции, состоящую как бы из двух фаз: сначала в деконструируемом поле
философских оппозиций осуществляется фаза перевертывания, т. е. перемены местами
компонентов силовой иерархии философской оппозиции, и здесь же одновременно метой
маркируется отрыв от оппозиции, чтобы не допустить пере-присвоения метафизикой
нового концепта. Фаза перевертывания необходима, т. к. обычно какой-то компонент
оппозиции главенствует (аксиологически, семантически, логически) над другими, в чем,
собственно, и выражается конфликтная, субординирующая структура философской
оппозиции. После этой фазы, уже в реконструируемом тексте, уже вне оппозиции,
переходим к фазе нейтрализации оппозиции.
Необходимость этих двух фаз не хронологическая, а структурная, необходимость
(непрекращающегося анализа). Предваряющая их процедура двоякого письма обозначает
дистинкцию собственно деконструкции, ставящей верх в низ, и “вторгающегося
возникновения нового концепта”, по своей сути уже не допускающего, никогда не
допускавшего понимания в прежнем режиме” (124). Это и есть общая стратегия
деконструкции и ее фундаментальная логика: двойная разверстка - одновременно
деконструкция перевертывание и деконструкция трансгрессия (позитивное смещение,
переступание границ) деконструируемого философского поля. Деконструкция не есть,
таким образом, простое голое подавление смысла и референции, а резервирование нового
концепта анализируемого. Новый концепт заимствует ряд черт у философской оппозиции,
тем не менее не сводясь к ней. В деконструкции происходит “переход смысла” в
определенном контексте – “мы всегда вынуждены заимствовать в экономическом и
стратегическом плане синтаксические и лексические ресурсы языка метафизики в самый
момент ее деконструкции” (125), поэтому окончательно преодолеть метафизику не
удается.
Как таковая деконструкция не равна какому-либо акту, а есть непрерывный и
бесконечный процесс. Но этот процесс не нейтрален, а есть вмешательство, силовой
прием, усилие разрыва с нормами традиционного философского дискурса. Вместе с тем
это не разрыв с философией вообще и не сведение релевантных размышлений к некоему
метадискурсу, а “держание” возле границы философского дискурса, которое может
принимать разные формы: прививки, следа, дополнения, различимости и т. д. Эти формы
не проникают в глубину, не обретают изначальную традиционную сущность
философского знания, а рождают что-то мимолетное, фантастическое; они позволяют
философемам и эпистемам вести свою внутреннюю игру в тексте, то приближаясь к точке
их иррелевантности, то удаляясь от нее. Так, по мнению Деррида, возникает и
осуществляется определенная текстуальная работа как работа “письма”.
“Письмо” - одно из центральных понятий концепции деконструкции, по сути дела аналог
этой концепции, охватывает всю сферу применения лингвистических знаков. С помощью
письма (126) можно прочитывать все тексты и философемы, относящиеся к нашей
культуре. Эти тексты и философемы Деррида называет “своеобразными симптомами чего-
то такого, что не смогло присутствовать в истории философии, что нигде и не
присутствует, поскольку дело во всем этом предприятии идет о постановке под вопрос
этого заглавного определения смысла бытия как присутствия” (127). Всякие симптомы
такого рода тщательно замаскированы, считает Деррида, а письмо - наиболее
показательный симптом, приоткрывающийся как результат некоей “тотальной
трансформации”, которая настолько тотальна, что ее нельзя назвать уже просто
“всемирной” и результаты ее можно проследить практически во всех областях жизни
(математике, политике, экономике, истории и т. д.).
Деррида употребляет понятие “письмо” в двух смыслах: как противопоставление речи
(фонетическая модель) и как архи-письмо, грамма, разнесение (новый концепт письма).
Анализируя разнесение в качестве основного элемента письма, Деррида обращает
внимание на необычайность написания этого слова - вместо привычного difference -
differance. Буква “а” в этом слове пишется и читается, но ее нельзя услышать. Эта буква
есть грамматическая и графическая агрессия, указывающая на вмешательство
написанного знака. Разнесение есть не концепт, а скорее конфигурация концептов,
порожденная непрестанной работой странной “логики” буквы “а” и проявляющаяся в
определенный момент.
Благодаря разнесению очевидно, что каждый элемент письма имеет свой след и несет на
себе след другого элемента, сам отсылает и конституируется на основе отпечатанных на
нем следов. “Это сцепление, эта ткань есть текст, продуцирующийся лишь в порядке
трансформации какого-то другого текста” (128). Писать - значит ставить вопрос говорения
и желания-сказать. Вступая в зону вопросов, письмо старается “держаться в точке
истощения желания-сказать”, старается избавиться от смысла и правил простого,
обычного понимания. “Рискнуть ничего не желать-сказать - значит вступить в игру, и
прежде всего, в игру разнесения (differance), которая делает так, что ни одно слово,
никакой концепт, никакой важный тезис не претендуют на подытоживание и организацию
исходя из теологического присутствия центра, движения их различий и их размещения в
тексте” (129).
Письмо - аналог деконструкции, потому что как только вводится концепт разнесения, все
оппозиции метафизики становятся иррелевантными. Как в операции деконструкции мы
вынуждены заимствовать синтаксические и лексические ресурсы языка метафизики, так и
в науке письма, считает Деррида, существует стратегическая необходимость сохранить
“старое имя”, чтобы пустить в ход новый концепт. Мы должны выделить необходимую
предикативную черту, характеристику внутри некоей концептуальной структуры (X-имя)
и, отграничивая, привить и расширить отобранный предикат, а имя X при этом
сохраняется как “рычаг воздействия и контроль над прежней организацией, которую
предстоит действительно трансформировать. Итак, отбор, прививка, расширение: все это я
и называю письмом” (130). Здесь Деррида следует принципу гетерономного плюрализма:
в тексте возникают следы прививок, шифров, меток и прочие вещи, принципиально не
согласующиеся друг с другом и чуждые какого-либо синтеза.
Разнесение, как главная движущая пружина письма, есть оператор общности, оно не
имеет целью заявить что-то с последней определенностью и не имеет дефиниции. Деррида
подчеркивает, что если бы было возможным собрать разнесение в дефиницию, то эта
операция сводилась бы к деструкции гегелевского понятия снятия (Aufhebung) и всей
системы спекулятивной диалектики. Разнесение как взрыв взламывает семантический
горизонт текста, избавляется от главного означающего в тексте, его (текста) смысла-
опекуна и “продуцирует не-конечное число семантических эффектов... маркирует
генеративную многосложность текста” (131). Разнесение-письмо не имеет начала, как
книга не имеет конца. Оно подобно бытию, во всяком случае имеет онтологическое
измерение, проступающее в (тексте вообще( - тексте, (который не умещается в клетушке
книги или библиотеки и никогда не дает собою править какому-либо референту в
классическом смысле, вещи или трансцендентальному означаемому (132), каким
упорядочивалось бы все его движение” (133). Здесь Деррида, очевидно, использовал в
своей теории деконструкции концепцию "неограниченного симеосиса" Ч. С. Пирса,
ставшую в 70-е годы одной из основ обоснования крайних установок деконструктивизма.
Эксплицируя свои теоретические выкладки на историческом знании, Деррида утверждает,
что нельзя доверять метафизическому концепту истории, т. е. истории смысла. Этот
концепт привязан к линейной схеме истории и ко всей традиционной системе
релевантных импликаций. Необходимо деконструировать, “вспахать” текст, в который
вписаны метафизические концепты истории, с тем чтобы получить другой концепт или
концептуальную цель истории: “истории действительно монументальной,
стратифицированной, противоречивой, истории, имплицирующей сверх того какую-то
новую логику повторения и следа” (134).
Деконструкция исторического текста осуществляется на основе общей стратегии
деконструкции: перевертывание/трансгрессия деконструируемого философского поля.
Здесь прежде всего необходимо помнить, что через деконструктивное вмешательство
произвести мгновенное изменение “старого” концепта истории, снятие с него штампа
нельзя. Здесь риск метафизического пере-присвоения, простого пере-планирования
прежнего семантического и онтологического фундамента неустраним. Поэтому
исследователь должен обратиться к процедуре двойной меты, произвести операцию
перевертывания традиционного концепта истории и одновременно маркировать метой
произведенный отрыв, чтобы снизить возможность метафизического пере-присвоения.
Далее, уже в реконструируемом тексте, осуществить нейтрализацию оппозиции,
трансгрессию, новую концептуализацию. Так как при этом пределы релевантного,
ведомого смыслом дискурса практически превышены, имеет место ведущий текст. У
этого текста нет внешнего предела, кроме того, что обозначается за-метой (закладкой,
библиографией и т. д.) Ведущий текст бесконечен, он требует постоянного сочленения с
другими историческими текстами.
У. Эко по этому поводу заметил, что существуют два подхода к бесконечности текста:
подход Августина и подход каббалистов. "Каббалисты знали, что буквы Торы могут
вступать в бесконечное число интерпретаций... Августин же знал, что священный текст
бесконечен... но всегда может быть подвергнут испытанию на фальсификацию, чтобы
исключить те прочтения, которые не допускаются контекстом, сколь бы энергично
толкователь не давил на текст" (135). Вообще, считает Деррида, деконструктивный анализ
исторических текстов сложен, поскольку “концепт истории всегда может быть присвоен
метафизикой для ее надобностей” (136). Слово “история), полагает Деррида, несет в себе
мотив окончательного подавления различия, а ведь различие и есть суть исторического,
ведь имеет место не общая история, но (истории различные по своим типам, своим
ритмам, своим модусам вписания, истории смещенные, дифференцированные и т. д.(137),
т. е. истории, исходящие не из монизма, не из историзма. Разнесение же - главный элемент
письма-деконструкции - как раз продуцирует движение различия, эффект разности,
необходимый историческому дискурсу.
Деконструкция, по мнению Деррида, обладает огромным творческим потенциалом,
ничуть не меньшим, чем логос или голос - специфические черты традиционной
философии. Особую креативность придает деконструкции ее балансирование на грани
философского дискурса, максимальное сближение с риторикой, что особенно важно, с
точки зрения современной философии истории, в исторических исследованиях. Из
риторики, как науки о художественной прозе вообще, философия истории последний
трети XX века в основном использует только учение о средствах выражения
художественного стиля: отборе слов, сочетании слов, стилистических фигурах, т. е.
вторую часть стилистики. Первая ее часть - учение о стилях, в целом остается
невостребованной (138).
Особое внимание уделяется анализу (с точки зрения приложимости к историческим
исследованиям) стилистических фигур, тропов поэтического языка - метафоры,
оксюморона, метонимии, синекдохи, иронии, литоты и пр. Постструктуралистские и
деконструктивистские версии философии истории в целом правильно полагают, что
стилистические фигуры усиливают экспрессивность исторического повествования,
которое, через умелое оперирование многозначностью слова, быстро и надежно
устанавливает контакт между автором текста и его читателем, оказывает на читателя
необходимое эмоциональное воздействие. "Риторическая структура письма" помогает
отыскать в тексте момент его сокровенного смысла, т. к. имеет возможность различных
семантических интерпретаций текста. По Гадамеру, риторика есть двойник герменевтики,
поскольку обе они занимаются правдоподобным, вероятностным. Риторика оперирует
категорией (проставлено) и есть искусство выражения вероятности, смысла восприятия.
Герменевтика оперирует категорией (понимания( и есть искусство понимания
вероятности, порождения смысла. Обе противостоят идеалу истинных и определенных
значений, свойственному аналитической философии и философии науки. Для
постмодернистской философии истории риторика есть искусство для искусства. С
помощью риторики философ-деконструктивист имеет власть над сознанием читателя.
Нам понадобилось столь обширное рассмотрение философских концепций Фуко и
Деррида, во-первых потому, что они являются едва ли не основными вдохновителями
постмодернистского и деконструктивистского дискурса современной философии истории,
без точного определения основных моментов их доктрин невозможен последующий
анализ рассматриваемой проблемы. Во-вторых потому, что современная американская
философия истории в ее постмодернистских версиях в 90 % случае основывается на идеях
обозначенных французских философов. При этом интересно, что если из Фуко
американцами была воспринята семантическая сторона рассуждений, то из всего учения
Деррида ими “была воспринята одна лишь методика текстуального анализа, а вся его
философская проблематика в основном осталась за пределами из интересов” (139). В
целом, это не удивительно, ведь американская философия всегда тяготела к
эпистемологическим проблемам и увидела в теории деконструкции альтернативу
господствующей в ней аналитической парадигме. Американский деконструктивизм
всесторонне развил такие ведущие технико-методологические понятия дерридарианского
деконструктивизма как “авторитет письма” - письмо как текст является единственным
достоверным историческим свидетельством любой эпохи; “интертекстуальность” -
история есть один ведущий текст - как основа, контекст и продолжение любого вновь
появляющегося текста; “риторическая структура письма”.
В начале настоящего параграфа мы указали, что решая поставленную в нем задачу, мы не
претендуем на абсолютно исчерпывающую полноту анализа. Мы выделили ведущие, на
наш взгляд, характеристики современного философско-исторического конструирования:
определяющее влияние постмодернистского дискурса, отход от рассмотрения
онтологической и аксиологической проблематики, осуществление междисциплинарного
подхода, преобладание деконструктивистских и постструктуралистских
эпистемологических систем. Конкретизация и развитие этих характеристик
репрезентирует северо-американская версия философии истории второй половины XX
века.
http://abuss.narod.ru/Biblio/kukartzeva/kukartzeva1_2.htm
М.А. Кукарцева "Современная философия истории США"
Глава I ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ
§3. Основные черты северо-американской философии истории второй половины XX века
Философия истории США изначально гораздо более жестским способом детерминирована
развитием и обстоятельствами исторической науки, чем философии. Только в середине
80-х годов философия истории США стала испытывать действительно мощное
воздействие философских парадигм исследования истории. Но даже и сегодня именно
рефлексия историка во многом стимулирует рождение философско-исторических идей, а
рефлексия философа помогает этим идеям обрести плоть, найти свои экспликаты и
развиваться далее. Очевидно, что подобное положение вещей коренным образом
отличается от европейской традиции философии истории, где императивно доминирует
философский анализ соответствующих структур.
В первое десятилетие XX века в американской философии истории практически
безраздельно царили идеи Леопольда фон Ранке. В них история традиционно понималась
как эмпирическая наука, в конечном счете изучающая эволюцию человеческого общества.
Ранке и ранкеанцы старались описывать прошлое так, как оно "действительно было", т. е.
точно воспроизводить факты, какими бы случайными и непривлекательными они ни
были. Интерпретация фактов исключалась, т. к. предполагалось, что конфигурация фактов
выстраивается божественным провидением, поэтому историографию этого типа можно
назвать "апофеозом факта" (140). Философия истории с этих позиций рассматривалась как
открытие общих законов истории на основе изучения документов и фактов, явленных
читателю методом нарратива.
Наррация есть повествование. С точки зрения системного подхода в случае перечисления
в тексте вещей, их свойств и отношений мы имеем описание. Если в тексте перечисляются
события, то мы имеем дело с повествованием, нарративом как особой разновидностью
описательного текста. Как системы, повествование и описание имеют одинаковую
структуру и отличаются по субстрату. Сразу же заметим, что существует еще один тип
текста - рассуждение, или дискурсивное, аналитическое знание. Как подчеркивает И.
Дмитревская, описательный текст моделируется "клеткой знания" и в его построении
фундаментальную роль играют синтетические операции (атрибутивный и реистический
синтез), а дискурсивный текст моделируется "клеткой развитого знания" и его структура
формируется операцией анализа (строится элементарное описание, затем оно мыслится
как единая вещь и наконец производится анализ этой вещи) (141).
Происхождение интересующей нас наррации в отечественной философско-
филологической литературе хорошо проанализировано О. М. Фрейденберг (142). От
анарративных описаний наррация отличается наличием нескольких видов времен,
которые не стоят, а движутся; наличием логической последовательности сюжета;
наличием понятийного мышления. Последнее “порождает предложения цели, причины,
условия, что движет сюжет и наполняет его связями с реальными процессами, дает
зависимость и приводит к известным результатам” (143). В первых исторических
наррациях еще не было обобщений, история здесь излагает факты, одновременно
документируя и приводя наррации. Постепенно наррация преодолевает архаичную
стационарность ранней историографии, создает контекст истории, организовывает
исторический текст. Коллингвуд предполагал, что именно нарратив создал предпосылку
для появления научной историографии, т. к. он, в силу своего умения воспроизводить
длительность исторических событий во времени и их перспективу в пространстве,
сформулировал свои собственные вопросы о предмете исследования. В гуманитарном
знании XX века необходимо различать нарратив литературный, нарратив исторический,
философию нарратива (П. Рикер, Х. Арендт, Д. Карр, Э. Макинтайр) и нарратологию как
область междисциплинарных исследований (Д. Брунер, Д. Бюрелл, Л. Минк, П. Ламарк, Т.
Сабрин и др). В ходе исследования мы покажем, что все эти четыре направления анализа
нарратива эксплицируются в философии истории США.
Ранкеанский нарратив является нарративом историческим и реализуется как архаичный
подвид последнего, предусматривающий строгое изложение фактов, извлеченных из
архивных документов, и минимальное количество обобщений. Построенный таким
образом, ранкеанский нарратив есть "политическая" разновидность исторического
нарратива, т. к. его преимущественный интерес лежит в объективном, понимаемом как
фактография, повествовании о деятельности исторических личностей и в частности
президентов США, поэтому такой нарратив называют еще "биографическим".
В конце 20-х - начале 30-х годов в историографии США сформировалось и стало бурно
развиваться новое направление, оказавшее в дальнейшем глубокое влияние на философию
истории США. Речь идет о деятельности так называемых прогрессистов. В. Согрин (144)
выделил в немарксистской историографии США апологетическое и критическое
направления. Первое есть апология тезиса об исключительности и специфичности
американской истории и образа жизни, защита идеи духовных факторов, движущих
американскую историю, отрицание роли революций в американской истории и т. д.
Критическое направление, соответственно, защищает противоположные ценности и
разделяется на прогрессистское и радикальное крыло. Последнее довольно разношерстно
(троцкисты, маоисты, марксисты, сталинисты и пр.) и с трудом поддается вычленению в
нем единой позиции. Прогрессистское направление в лице таких отцов американской
исторической науки, как Ф. Джексон, Ф. Тернер, Ч. Бирд, К. Беккер, Дж. Робинсон, В.
Паррингтон и др., вместе с собственной концепцией американской истории предложило и
собственный взгляд на эпистемологию истории и философии истории. Отвлекаясь сейчас
от первого, обрисуем суть методологических позиций указанных исследователей.
Последние в наиболее "жесткой" форме изложил в 1931 году К. Беккер в президентском
докладе Американской исторической ассоциации (145). Он огласил свой знаменитый
тезис, ставший с тех пор предметом постоянных дискуссий в американской истории и
философии истории, - "всяк свой собственный историк". Это означает, что исторический
факт следует искать не в архивных документах, а в мыслях людей, следовательно, поле
исторических исследований есть человеческое воображение. Найденные и
денотированные там знания исторических событий становятся фактом истории, причем
денотат зависит от субъективного самоощущения историка как ученого и как личности, а
также от общего духа времени, в котором живет этот историк.
Так как подразумевается, что каждый историк есть профессионал, т. е. владеет
категориальным аппаратом и методологией своей науки, то полученное им знание хотя и
не абсолютно адекватно объективной реальности, но является, тем не менее, своего рода
синтезом факта и вымысла, и подобное положение вещей абсолютно нормально для
свободно развивающейся историографии. В отличие от Ранке, Беккер утверждал
возможность любых интерпретаций истории и их произвольное выстраивание в
нарративе. Беккер считал необходимым безграничный релятивизм исторического знания,
что, как справедливо подчеркивает А. Кунина (146), в конечном счете ведет к крайнему
субъективизму и пессимизму в отношении возможности получения достоверного знания.
Ученик Беккера, Ч. Бирд, в целом разделяя методологические взгляды своего учителя,
был, тем не менее, не так ригористичен. В статье "Потоки размышлений в историографии"
(147), написанной вместе с Альфредом Вагтсом, Бирд решительно отказался от любого
типа историзма, ассоциируемого с традиционной историографией в духе Ранке, Мейнеке,
Бургхарда и пр. "После просмотра множества понятий истории историк может, если он
может, решить, наконец, или он хочет писать историю в стиле Просвещения или стать ее
жертвой в манере Ранке" (148).
Стиль Просвещения понимался Бирдом как реализация в историографии философского
подхода, а именно доминирование этики, эстетики, субъективных пристрастий историка
при общем допущении практической (фактографической) проверки полученных
результатов. В работах "Написанная история как акт вымысла", "Природа социальных
наук в их отношении к объективному исследованию" (149) Бирд пытается найти такую
область знаний, с помощью которой было бы возможно локализовать исторические и
аналитические пропозиции в их социальный контекст. Этой областью знания, по мнению
Бирда, могла бы стать философия.
Если Беккер постулировал неограниченное количество референтных схем в процессе
исторической интерпретации, то Бирд сузил их число до "разумного", при котором
достоверное знание, по его мнению, действительно становится возможным, поэтому
релятивизм Бирда, в отличие от его беккеровского варианта, можно считать, как писал и
сам Бирд, "ограниченным". В определенной мере это действительно так, бирдовская
концепция учитывает необходимую субъективную сторону историографической работы и
дает свободу историку самому выбирать наиболее адекватные с его точки зрения формы и
способы исторической интерпретации и репрезентации. Но любой релятивизм, даже
ограниченный (что само по себе нонсенс), в конечном итоге приводит к искажению
истины в истории и провоцирует опасную для историографии игру в абсолютную
автономность историописания. Необходимо искать дополнительные эпистемологические
ориентиры, позволяющие избегать неадекватности в работе историка. Беккер и Бирд,
атаковав ранкеанский идеал исторического знания, сформулировали приоритетную для
англо-американской науки задачу, транслируемую потом в последующие десятилетия XX
века - разработку эпистемологии истории. В 40 - 50-е годы это спровоцировало борьбу
между сторонниками школы Бирда и школы Ранке. В ходе этой борьбы первые были
осуждены как подрывающие идею американской исключительности.
Тридцатые-сороковые годы - годы смены поколений в рядах прогрессистов, и это дало
возможность апологетическому, а затем и радикальному критическому направлению
историографии США взять верх. Такой исход дела неудивителен, ведь историческая наука
в США всегда тяготела к собственно американской истории, а события на периферии как
бы дополняли ее. Для того времени мысль о возможности релятивного рассмотрения
американской истории была недопустима большинству американского гуманитарного и
социального сообщества.
В 60-е годы в США завершилось становление "новой" истории. Она провозгласила, что
сегодня мир ни теоретически, ни эмпирически не может быть объяснен только
историческим анализом. Универсальные, все объясняющие теории общественного
развития должны быть созданы при активной поддержке иных, и не в последнюю очередь
точных наук. “Новая” история произвела практически тотальную сциентизацию
американской историографии, главным образом на основе клиометрии. "Научной теперь
считается та история, которая использует междисциплинарные методы; повышается
уровень сциентизма, "наукообразности" в истории. Обязательным становится требование
научной проверки исторических данных. А с усилением научной специализации
происходит дробление самого предмета истории" (150).
В новых условиях закономерно усилился интерес к ранкеанским принципам
объективности исторического познания. Исследуя сложившуюся ситуацию, Ханс
Мейерхофф писал: “Наше время в форме, присущей XIX столетию, засвидетельствовало
кульминационный момент трудностей исторической науки. Между тем, современный
историцизм должен найти свой путь выхода из сложной ситуации” (151). Этот путь
американская философия истории того времени видела или в отказе от нарратива вообще
в пользу научного описания, или в поисках разумного сочетания сциентизма с
традиционным нарративным подходом в духе Ранке. Попытка осуществления этой идеи в
начале 70-х годов привела к острейшему кризису исторической науки США, не
преодоленному и сегодня. “Наиболее важный аспект кризиса, - считает Хамероу, - есть
уклонение историка от той важности, которую общество всегда придавало исторической
науке” (152).
По мнению Хамероу, до недавнего времени традиционная история действительно давала
ключ к пониманию прошлого и предвидению будущего. Но появление особых
субдисциплин новой истории окутало все обещания “старых” историков флером наива и
несбыточности. Хамероу видит причину кризиса исторической науки в обострении
противоречий между “новой” и “старой” историей, выражающемся в дроблении предмета
истории и в размножении ее эпистемологических моделей в дурную бесконечность.
Кроме того, одну из ведущих ролей в 60-е годы в историографии США играл
структурализм, понимаемый в духе речевого дискурса Фуко, структурной антропологии
Леви-Строса, структуры парадигм Куна.
Структурализм реализовался в концепциях "интеллектуальных" историков, которые в
качестве структур, определяющих и упорядочивающих поведение и культуру людей, в
первую очередь рассматривали категории эстетики, этики, риторики, а во-вторую -
географические и климатические факторы. В 70-е и 80-е годы "интеллектуальная история"
США, или философия истории, отказалась от структурализма и вместе с ним от
модернистской парадигмы исследования в пользу постструктурализма,
деконструктивизма и сделала постмодернистскую парадигму анализа определяющей в
философско-исторических теориях.
В 1988 году вышла в свет книга П. Новика “Эта благородная мечта: вопрос объективности
и профессия историка в Америке” (153). Эта работа до сих пор считается лучшим
социокультурным исследованием развития современной историографии США. Выводы
Новика сводятся к двум основным моментам: 1) как и Хамероу он считает, что сегодня
среди американских историков наиболее предпочитаемыми и влиятельными являются не
работы их коллег, а работы политологов (Дж. Роулс, Б. Мур, В. Бернхейм), социологов (П.
Сорокин, Ч. Тилли, Т. Сколпол), антропологов (С. Минц, К. Гиртц), философов-
лингвистов (А. Данто, Д. Серль, Н. Ришер, Л. Витгенштейн) и др. Подобное положение
вещей угрожает американским историкам потерей их профессиональной идентичности.
Конечно, в американской исторической науке всегда наблюдался весьма широкий спектр
различных школ и направлений, но как отметил в 1994 году 87 съезд организации
американских историков, сегодня столь широкий разброс интересов порождает в
американской исторической общине провинциализм и сверхдисциплинированность (154);
2) идея объективности исторического знания, защищаемая сторонниками Ранке, - не
более, чем прекрасная иллюзия, в исторической практике не достижимая. Новик полагает,
что эпистемологическая революция постмодерна и развитие "новой" истории ясно
показали, что для историков нет жесткой системы последовательных приемов и
действительно “всяк сам себе историк”. Культурологическая парадигма постмодерна
стимулирует кризис исторической науки, но изменить объективные познавательные и
исторические обстоятельства нельзя.
Этот общий вывод Новика с разной степенью энтузиазма поддерживает сегодня
большинство историков. Показательна в этом отношении книга А. Апплби, Л. Хант и М.
Джейкоб “Говоря правду об истории”, вышедшей в Нью-Йорке в 1994 году (155). Эти
авторы проанализировали американскую историографию в контексте эволюции англо-
американской науки вообще. Ими выделены 3 обобщающие модели в ее развитии: 1)
героическая модель, реализованная Ньютоном - Бэконом - Декартом. В ней историк
выступает беспристрастным исследователем прошлого; 2) модель, включающая в себя
наличие имманентных объективных законов социального развития. Она реализовалась в
идеях об исторической истине Гердера, Ранке, Гегеля, в идеях о прогрессе и эволюции
человека и общества Конта, Дарвина, Маркса. С точки зрения авторов книги наиболее
существенны для американской историографии концепции Маркса, Вебера и Дюркгейма.
Именно эти концепции вдохновили появление трех крупнейших школ интерпретации
истории XX века: марксизма, “Анналов” и американского модернизма; 3) национальная
модель, основанная на абсолютизации национальной историографии, и в частности
историографии США. В США, по мнению авторов книги, историческая наука всегда
базировалась на идее национальной уникальности и исключительности американского
менталитета и образа жизни, что в основном и отличает ее от исторической науки Европы.
Апплби, Хант и Джейкоб подчеркнули, что сегодня американским историкам не остается
другого выбора, кроме как исследовать философские основания своей дисциплины.
"Засвидетельствовав негативы и позитивы правды и релятивизма, возникшего в этом
столетии, историки не могут полагать, что это и в дальнейшем будет для них обычным
делом. Очевидно, что следует пере-думать понимание правды и объективности" (156).
Центральный тезис авторов состоит в том, что сегодня "скептицизм и релятивизм в
вопросе об истине не только в науке, но и в истории и в политике проросли в глубь
декораций американского общества" (157). Апплби, Хант и Джейкоб убеждены, что
именно постмодернизм с его теоретической критикой сущности модернизма возродил
релятивизм в историческом знании, вызвал крушение всех политических и
интеллектуальных институтов и вверг историческую науку США в глубочайший кризис.
Вместе с тем, эти историки признают определенную структурирующую роль текстов и
слов в историческом познании, главным образом артикулирующую контакты познающего
субъекта с объектами исторического исследования. Они называют себя "практическими
реалистами".
"Практический, или внутренний, реализм" - позиция, сформулированная и защищаемая в
философии профессором Гарвардского университета Хилари Патнэмом (158). Согласно
ему, "практический реалист" всегда знает, что предложения рассматриваемой теории
истинны или ложны; то, что делает их таковыми, есть нечто "внутреннее", рационально
приемлемое, и это не акт ощущения-восприятия, не структура сознания и не структура
языка.
Позиция Патнэма не раз подвергалась самой резкой критике (159) в силу очевидной
полисемантичности или неопределенности постулируемого Патнэмом "внутреннего" как
рационального. Тот, кто встает на эту позицию, должен четко определить, что он имеет в
виду под "внутренним". Апплби, Хант и Джейкоб как раз этого и не делают, и остается
неясным, что же, по их мнению, определяет истинность или ложность исторического
события. Очевидно, что недостаточно просто сказать, что историческая реальность имеет
власть над исторической теорией, до определенной степени это просто трюизм.
Необходимо показать, как реальность осуществляет эту власть. Отчасти пытаясь
следовать этим путем, авторы книги стремятся "дойти до самого сердца исторической