Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография

Подождите немного. Документ загружается.

Р. Дж.

— историк и философ 443

значит, что в чужом сознании я нахожу свое, а в своем

обретаю

как ранее скрытое измерение меня самого, и,

довательно, «мое» и «чужое» становятся различными проявления-;

ми общечеловеческого сознания. Так гегелевская «эквилибристика»

оказалась приложимой к описанию реального процесса познания.

Но оставался еще вопрос о гарантиях объективности

и здесь Дильтей обращается к авторитету психологии, правда

обычной, экспериментальной, а особой, «описательно-расчленяю-

щей». Но это означало, по мнению Кроче, капитуляцию историзма

перед психологизмом. Кроче отстаивал автономию исторического

знания, но не сумел показать, каким образом прошлое может со-

хранить свою реальность в контексте настоящего.

Именно его имеет в виду Коллингвуд, когда следующим обра-

зом резюмирует дискуссию, возникшую в связи с крочеанским

презентизмом: «История как познание прошлых мыслей (актов

мысли)... невозможна без допущения, что познать чужой акт мыс-

ли означает повторить его для себя... Но постольку, поскольку мы

проигрываем (re-enact) его, он становится нашим собственным ак-

том; он становится субъективным и по этой причине перестает

быть объективным, становится настоящим и перестает быть про-

шлым»

Такова антиномия исторического понимания, которую

и пытается разрешить Коллингвуд. Спасти концепцию понимания

от презентистского субъективизма может только уяснение специфи-

ческой природы мышления по сравнению с «потоком сознания» —

непосредственной психической жизнью субъекта с его мимолетны-

ми впечатлениями, чувствованиями и эмоциями. Эта стихия

средственности историческому знанию неподвластна, в своей субъ-

ективности она умирает сразу же после того, как одно впечатление

сменяется другим, от впечатлений остаются лишь следы в памяти

и ничего больше. Но воспоминание бессильно воссоздать прошлое

впечатление в его первозданной свежести, это всего лишь бледная

копия былого и невозвратного, имеющая действительно лишь субъ-

ективное значение для того человека, который вспоминает. Он,

конечно, может сообщить об этом другим, поделиться своими вос-

поминаниями, но беда в том, что грань между воспоминанием и

вымыслом в таких случаях становится неуловимой. У нас никогда

не может быть уверенности в том, что это действительно было,

что мы тогда на самом деле чувствовали то самое и так, как об

этом сейчас рассказываем. Иначе говоря, свидетельства памяти

должны подкрепляться документами, но в том-то и дело, что для

переживаний нет документов, а есть в лучшем случае лишь поэти-

ческое перевыражение, которое, конечно, тоже документ, но доку-

мент художественной литературы, а не историческое свидетельство.

Поэтому «мы никогда не узнаем того, как благоухали цветы в саду

Эпикура или что чувствовал Ницше, когда ветер играл его волоса-

G. The Idea of History, p. 288, 289.

444

А.

ми во время прогулок по Альпам; мы не можем пережить триумф

Архимеда или горечь Мария; но доказательство того, что эти люди

мыслили в это время, находится в наших руках, и, воссоздавая их

мысли посредством интерпретации документов, мы получаем до-

стоверное знание о прошлом»

Мысль тем отличается от непосредственного переживания, что

она двойственна, субъективно-объективна по своей природе, более

того, в своей субъективности она не перестает быть объективной

и, наоборот, в своей объективности не теряет качества субъектив-

ности. Это значит, что она никогда не может быть «просто» субъ-

ективной или только объективной, а всегда представляет собой и

то и другое, вместе взятое. Именно эта двойственная природа мыс-

ли и делает возможным историческое познание, согласно Коллинг-

вуду. В этом пункте средоточие всей его гносеологической концеп-

ции и его специфический вклад в «критическую философию исто-

рии», у истоков которой стояли его соотечественник Ф. Г. Брэдли

и В. Дильтей.

Субъективность мысли — в ее контексте, т. е. прежде всего во

всех смысловых связях, которые соединяют содержание воспроиз-

водимой нами мысли с общим планом духовной жизни субъекта

данной мысли, включая и эмоционально-аффективный аккомпане-

мент мышления. Ясно, что во всей своей целостности этот кон-

текст невоспроизводим, но в этом и нет необходимости, ибо до-

ступна воспроизведению важнейшая часть контекста, связанная с

обоснованием данной мысли, или, пользуясь техническим философ-

ским языком, с ее «опосредствованием». Это различение непосред-

ственности и опосредования, заключенное опять-таки в природе са-

мой мысли, и спасает достоверность исторического знания. Кол-

лингвуд поясняет свою мысль на примере знаменитого диалога

Платона «Теэтет», посвященного теории познания. Историко-фи-

лософский контекст диалога неясен, ибо мы до сих пор не знаем,

с какими именно концепциями сенсуалистического толка сражается

родоначальник античного идеализма. Однако это не мешает нам

понять мысль самого Платона и воспроизвести ее в своем собствен-

ном сознании.

Дело в том, что «в своей непосредственности, взятые в орга-

нической связи с опытом, из которого они возникли, мысль Пла-

тона и моя мысль (о

М. К.) отличаются друг от друга.

Но в своем опосредствовании они одинаковы... Сам процесс рас-

суждения, отталкивающийся от определенных предпосылок и при-

водящий к совершенно определенному заключению, рассуждение,

которое может быть проведено Платоном, или мной, или кем-либо

еще,— вот что я называю мыслью в ее опосредствовании. В уме

Платона этот процесс существовал в определенном контексте тео-

ретической дискуссии; в моем уме, так как я не знаю этого кон-

Ibid., р. 296.

Р.

— историк и философ 445

текста, он существует в другом контексте, в контексте дискуссии

с современным сенсуализмом»

Это различие в контексте и объ-

ясняет, почему, «перемысливая заново» аргумент Платона, я ос-

таюсь самим собой, а не превращаюсь автоматически в платоника.

Различие в контексте, иными словами, объясняет, почему истори-

ческое понимание есть знание, мое знание о Платоне, а не просто

духовное слияние с точкой зрения великого мыслителя.

Как показывает анализ контекста, Коллингвуд старается убе-

речь концепцию исторического понимания от двух опасностей

сразу: от психологического субъективизма прагматистов, с одной

стороны, и от «логического атомизма» неопозитивистов и

листов, с которыми он постоянно ведет полемику в «Автобиогра-

фии»,— с другой. И все же эта борьба на два фронта не увенчалась

настоящим успехом: определенный крен в сторону субъективизма,

как мы увидим, все-таки присущ учению

Но сна-

чала закончим экспозицию его концепции.

Никакая мысль не может быть адекватно понята в

т. е. вообще без всякого контекста, как нечто совершенно объек-

тивное, изолированное от процесса мышления, в ходе которого

она (эта мысль) только и возникает. Это, собственно говоря,

старинный гегелевский тезис — лейтмотив Предисловия к «Фено-

менологии духа», своеобразной увертюре к его грандиозной фило-

софской симфонии. Из этого лейтмотива Коллингвуд извлекает

кое-какие новые звучания, нужные ему для опровержения плат-

формы «логического атомизма». Мысль не есть факт или собы-

тие, которое мы могли бы фиксировать как определенный элемент

внешней среды. Чтобы могло возникнуть настоящее понимание,

чужая мысль должна укорениться в моем собственном сознании

как элемент моего собственного опыта, как момент моего акта

мышления. Вот почему Коллингвуд и говорит о «про-игрывании

прошлого опыта», а не о простом пассивном отпечатке, механиче-

ском воспроизведении некоего содержания. «Про-игрывание» озна-

чает, стало быть, мою способность, если можно так выразиться,

«встать вровень» с мыслью, которую я стараюсь понять. Поэтому

«историческое исследование показывает самому историку силы его

собственного ума. Так как все, что он может познать исторически,

ограничивается теми мыслями, которые он в состоянии заново для

себя перемыслить, то самый факт появления этого знания пока-

зывает ему, что его ум способен мыслить теми способами, которые

для этого нужны. И наоборот, всякий раз, когда он обнаруживает,

что некоторые исторические проблемы непонятны, он открывает

ограниченность своего собственного ума; он открывает, что есть

категории, в которых он не может или больше не может, или еще

не может мыслить»

Так история оказывается в конечном счете

Ibid., р. 301.

Ibid., р. 218.

M. A.

разума» и принимает на себя функции традицион-

гой «философии духа».

Описав полный круг, мы возвращаемся к исходному тезису

«Вся история есть история мысли»,— но теперь уже

знаем не только тезис, но и его обоснование в самых основ-

шх звеньях аргументации, то, что

называет «контек-

Историческое сознание, историческое знание (наука) и

гагорический

означают для него в сущности одно и то же,

только с различными смысловыми акцентами. Исторический про-

есть то, и только то, что может быть доступно историческо-

познанию, а познанию может быть доступно только сознание,

(для Коллингвуда это синонимы). Основной идеали-

;тический

не постулируется догматически, но выдвигается

концепции исторического понимания.

аие исторического сознания с историческим бытием — необходи-

мое, согласно

условие возможности самого истори-

ческого знания. И наоборот, всякий подлинный ученый-историк

признать, что его единственным предметом исследования

является «мысль», т. е. целесообразная деятельность людей в

самых разнообразных формах, как это разъясняется в пятом па-

раграфе «Эпилегомен». История изучает деяния людей, но не

всякие действия являются предметом исторического познания, а

только целесообразные: «особенность этих действий в том, что

они обязательно осуществляются „с целью", что обязательно долж-

на присутствовать цель в качестве основы, на которой воздвига-

ется вся структура действия и которой она должна соответство-

вать»

Это уже не звучит так дико по-гегелевски («дико»,

разумеется, для слуха профессионального историка), как первоначаль-

ный тезис насчет «истории мысли» в его нерасшифрованном виде.

В историческом познании без анализа целесообразной деятельно-

сти обойтись, конечно, нельзя. Вопрос только в том, можно ли

весь исторический процесс свести к ней, достаточно ли одного

знания человеческих целей, чтобы уловить связь и смысл истори-

ческих событий.

Идеализм Коллингвуда в понимании исторического процесса

сразу выступает на поверхность, как только он переходит к об-

суждению проблемы свободы (шестой параграф «Эпилегомен»).

Для него история всегда была, есть и будет ареной человеческой

свободы, исключающей объективную необходимость в точном

смысле этого слова. И этот его тезис не следует понимать прими-

тивно: свобода не синоним произвола и потому вовсе не исклю-

чает влияния исторических обстоятельств. Напротив, чем разумнее

действует человек, тем лучше он учитывает требования ситуации.

И Коллингвуд находит сильные слова для разъяснения своей по-

зиции. «Для человека, собравшегося действовать, ситуация

Ibid., р.

Р. Док.

— историк и философ 447

хозяин, оракул и бог. И если

позволит себе пренебречь ситуа-

цией, ситуация не станет пренебрегать им. Она не из тех богов,

которые оставляют богохульство безнаказанным»

Если взять

это высказывание в его буквальном значении, то с ним вполне

можно было бы согласиться, но уже на следующей странице

ясняется, что «твердые факты ситуации» — образ мыслей,

обстоятельств действующим лицом.

точка

принципиально не позволяет проводить различие между объек-

тивными и субъективными факторами исторической ситуации,

а если такое различие все же предусматривается, хотя бы терми-

нологически, то оно всецело остается в рамках исторического

сознания той или иной эпохи. Никто не спорит, что люди прини-

мают решения, руководствуясь собственными оценками событий,

а не позднейшим объективным знанием, ошибки, иллюзии и

предрассудки органически вплетаются в ткань "истории и вносят

свою лепту в формирование облика прошлого. И все же

все зигзаги и случайности пробивает себе дорогу историческая

необходимость, познание которой и дает историку «нить Ариад-

ны», позволяющую ориентироваться в безбрежном океане част-

ных фактов и единичных явлений.

Этого-то и не хочет признать Коллингвуд, который всякое

представление о закономерности автоматически зачисляет по ве-

домству «натурализма». Но каким образом тогда можно теорети-

чески обосновать преемственность исторических эпох,

исторического мира, которое (единство) он сам объявил необходи-

мой предпосылкой исторического знания (см. параграф «Истори-

ческое воображение»)? У Гегеля события нанизывались на единый

стержень абсолютной идеи, развивавшейся во времени и после-

довательно воплощавшейся в «дух народа», то одного, то другого

в зависимости от этапа исторического развития. Один народ пере-

давал эстафету прогресса другому, так шествовал в истории «ми-

ровой дух», пока не достиг наконец полного осуществления прин-

ципа свободы и не стал «абсолютным». Коллингвуд довольно

рано распрощался с таким представлением: «мировой

про-

сто мифология»

Действительно, для рационалистической фило-

софии XX в. гегелевский взгляд был совсем уже неприемлем из-за

своих явных теологических аллюзий. Но что останется от миро-

вой истории, если отказаться от постулата мирового сознания —

явно ненаучного допущения, и все же продолжать считать, что

историческое сознание и историческое бытие одно и то же?

Приходится признать всеобщую историю, мировой историче-

ский процесс в его целом атавизмом, все того же «натуралистиче-

ского взгляда» и наложить запрет на историческое обобщение,

выходящее за пределы достоверных выводов о прошлом. Единст-

R. С. The Idea of History, p. 316.

R. C. Speculum Mentis

Map of Knowledge. Oxford, 1924.

P. 298.

448 M. A.

венным всеобщим элементом, не позволяющим истории рассыпать-

ся в груду изолированных фактов, остается само историческое

сознание. Именно в нем индивидуальное расширяется до всеобще-

го, интегрируя в себе прошлый опыт, а всеобщее приобретает

индивидуальность, возрождаясь в контексте другого сознания,

сознания историка. В противовес неокантианскому определению

истории как «науки об индивидуальном» Коллингвуд настаивает

на том, что предметом истории нужно считать именно всеобщее.

«Таким образом, неопределенная фраза, что история есть знание

об индивидуальном, одновременно и слишком расширяет, и слиш-

ком сужает предмет истории: слишком расширяет, потому что

индивидуальность воспринимаемых объектов, явлений природы и

непосредственная сторона психической активности лежат за ее

пределами... слишком сужает, потому что исключает всеобщее,

хотя именно всеобщее в событии или характере делает его дейст-

вительным и возможным объектом исторического исследования,

если под всеобщим мы имеем в виду то, что выходит за пределы

чисто локального и временного существования и обладает значе-

нием для всех людей во все времена... Поэтому индивидуальные

действия и лица выступают в истории не благодаря своей инди-

видуальности как таковой, но вследствие того, что их индивиду-

альная природа является также и всеобщей»

Чтобы сделать это рассуждение менее абстрактным, проиллю-

стрируем его на примере. Допустим, мы вдумываемся в слова

«жребий брошен». По преданию, их произнес Цезарь, решив на-

чать еще одну гражданскую войну в республиканском Риме, но

вправе ли мы утверждать, что смысл

фразы уникален и не-

повторим? Ведь то же самое по существу совершается тысячи раз

в самых различных ситуациях и на величественной сцене мировой

истории, и в скромной обстановке жизни «частного лица» — вся-

кий раз, когда человек принимает решение, способное перевернуть

его прежнее существование. История, по

есть про-

цесс, в котором мысль Цезаря «оживает» в моем сознании, утра-

чивая свою мнимую уникальность и обнаруживая всеобщность,

т. е. принадлежность человечеству вообще. В этом и состоит един-

ство истории. Но в действительности это «единство» именно в

кавычках, так как у нашего автора получается, что без историка

нет и истории: «историк — интегральный элемент самого истори-

ческого процесса»

Если бы это означало только то, что сам

историк живет и действует в потоке истории, но, увы, это озна-

чает отождествление исторического процесса с его историографией,

У этой концепции есть и другая парадоксальная импликация:

оказывается, историк улавливает в прошлом как раз вечное, не-

преходящее и всеобщее, то, что выходит за пределы однократного

С. The Idea of History, p. 303.

p. 164,

Р.

— историк и философ 449

локального исторического бытия. Такая точка зрения с необхо-

димостью вытекает из той концепции исторического понимания,

которую мы только что довольно подробно разобрали. Она на-

столько противоречит общему убеждению историков, что кажется

совершенно абсурдной. Но тщательный анализ позволяет понять,

на какой реальной основе эта концепция возникла. Тезис Кол-

«Вся история есть история мысли» — не что иное,

как попытка построить всю историческую науку по образцу исто-

рии духовной культуры: истории философии, науки, искусства.

Именно в этой области его дефиниция истории действует без вся-

ких натяжек и обнаруживают рациональный смысл рекомендуе-

мые им процедуры «проигрывания» процесса мысли и тем самым

ее оживления в новом контексте. История духовной культуры дей-

ствительно имеет своей целью аккумуляцию общечеловеческих

духовных ценностей и «оживление» их в интересах ныне живу-

щих поколений людей, чтобы превратить «классическое наследие»

в реальную духовную силу современности. Духовные ценности и в

самом деле ничего не значат сами по себе, если нет людей, способ-

ных понимать и защищать их всеми средствами, если это потре-

буется. Но нельзя же специфический способ сохранения

ной традиции отождествлять с природой исторического

как такового! Экстраполяция методов изучения истории мысли

иные области исторического знания оказывается на редкость

плодотворной. Возьмем, например, область социально-экономиче-

ской истории. Здесь не обойтись без некоторых общих понятий

типологического порядка, обозначающих структуры социальных

отношений разного временного масштаба и различной степени рас-

пространенности. Вот в последнем параграфе книги

понятие «индивидуалистический капитализм». Каким

образом оно возникло и каково его содержание? Ясно, что «пере-

мысливание прошлого опыта» никакого ответа на этот вопрос не

дает. То же самое относится и к абстракциям, обозначающим

исторические эпохи. Концепция исторического понимания не от-

крывает возможности для выработки или пересмотра типологиче-

ских концептуальных средств познания прошлого. Поэтому автор

«Идеи истории» чаще всего пользуется традиционным делением

исторического процесса с помощью понятий «античность», «средние

века», «новое время» и т. п., неопределенность содержания которых,

по-видимому, его вполне устраивает.

Позитивисты прошлого столетия хотели превратить историю

в придаток социологии, в кладовую сырья для глобальных социо-

логических обобщений. Исторические факты позитивистам нужны

были только для иллюстрации открытых ими «вечных законов»,

которые моментально превращались в призрак, как только их

пытались более или менее серьезно проверить на историческом

материале. Злоупотребления позитивистов вызвали к жизни про-

тивоположную односторонность — концепцию «автономии исто-

450 M. A.

рии», в защите которой

зашел так далеко, что по-

старался оборвать все связи исторической науки со смежными

дисциплинами и особенно с социологией. Поистине пиррова победа

над историческим скептицизмом!

III

Идеалистическая философия истории не только на какое-то

время заслонила принадлежащие Коллингвуду плодотворные обоб-

щения практики исторического исследования — в кругах историков

она создала ему незаслуженную репутацию «иррационалиста» и

«агностика». «Агностиком» назвал его маститый А. Дж. Тойнби,

и с тех пор этот эпитет не раз возникал на страницах книг и

статей при упоминании имени Коллингвуда. Теперь мы можем

сами судить, насколько такая оценка справедлива. Смысл и пафос

разобранной нами концепции исторического понимания как раз

И состояли в обосновании познаваемости исторического прошлого.

Ради этого и был воздвигнут частокол парных понятий: субъек-

тивное — объективное, непосредственное — опосредствованное,

живое прошлое — исчезнувшее событие,— сквозь который нам и

пришлось продираться. Но и Тойнби тоже можно понять: «аг-

ностицизмом» он именует налагаемый Коллингвудом запрет на

широкие исторические обобщения и на употребление общеистори-

ческих понятий, сконструированных в манере естествознания.

Присмотримся к тем возражениям, которые вызвали у Коллинг-

вуда первые три тома «Исследования истории» Тойнби, вышед-

шие в 1934 г.

Он утверждает, во-первых, что Тойнби внешними отношения-

ми событий подменяет органическую преемственность в ходе исто-

рического процесса: «...исторический факт, как он на самом деле

существует и как его в действительности познает историк, всегда

есть процесс, в котором нечто изменяется в нечто иное. Этот эле-

мент процесса и есть сама жизнь истории»

Акцент на процес-

исторических явлений в отличие от примитивного

событийного повествования составляет сильную сторону методоло-

гических воззрений Коллингвуда. Тем более, что это требование

перешло и в практику его работы как историка, специалиста по

древней истории Британии. В обобщающем труде «Римская Бри-

тания», первое издание которого было воспринято современника-

ми как «шедевр»

он изображает прежде всего сам процесс

«романизации» Британии, ее вовлечение в орбиту римской циви-

лизации, а затем и противоположный процесс

по

мере упадка императорского Рима. Исходные условия проблемы он

описывает так: «Что касается римской Британии, то у этого вопроса

R. С. The Idea of History, p. 163.

Richmond J. A. An appreciation of R. G. Collingwood as an

Proce-

edings of British Academy, v. XXIX, 1943, p. 4076.

Р. Дж.

и философ

две стороны, британская и римская. Иначе говоря, ее можно

сматривать либо как эпизод в истории Англии, либо как

Римской империи. Если мы хотим правильно понять суть дела, то

должны учитывать обе эти стороны... Без сомнения, римская окку-

пация была бы изолированным эпизодом английской истории,

бы в истории были такие вещи, как изолированные эпизоды»

Второй недостаток глобальной конструкции Тойнби он усмат-

ривает в схематизировании, основанном на компиляции из готово-

го материала, что он называет «раскладыванием по ящикам»

(pigeon-holing)

Здесь мы попадаем в самое средоточие

Коллингвуда о логике и методологии исторической науки. Оши-

бочное отнесение его к «интуитивистам» объясняется тем, что

концепция исторического понимания рассматривается как учение

об историческом методе. Между тем следует проводить строгое

различие между логико-методологическим и философско-гносео-

логическим аспектами исторического знания в интерпретации

Коллингвуда. Одно дело, если нас интересует процедура

ния знания в исторической науке, способ обоснования и проверки

полученных результатов. Это логико-методологический

Другое дело, когда нас интересует, как возможно познание про-

шлого вообще, как объяснить познаваемость исторического объ-

екта и каковы, следовательно, гносеологические предпосылки дея-

тельности историка. Ясно, что ответ на вопрос первого рода мож-

но получить независимо от решения

вопроса, ибо здесь речь идет, так сказать, об операциональном

определении практики исторического исследования, о более или

менее точном отображении фактически применяемой процедуры.

Второй вопрос носит действительно философский характер, потому

что касается уже не факта, а условия его возможности, того, что

Коллингвуд называет «абсолютной предпосылкой» исторического

мышления.

Адекватная реконструкция философии истории Коллингвуда

невозможна без четкого расчленения двух только что намеченных

аспектов, чего, повторяем, не сделал, вернее не успел сделать,

сам автор. Но все же и в существующей редакции «Эпилегомен»

это различие слегка намечено: так, третий параграф «Историче-

ская достоверность» посвящен главным образом логике историче-

ского метода, а следующие два — познаваемости исторических яв-

лений. Завершают раздел, а вместе с ним и книгу в целом два

параграфа, в которых исторический процесс рассматривается пре-

имущественно с онтологической стороны, т. е. как духовная реаль-

ность человеческой свободы.

Правда, граница между историческим мышлением (гносеологи-

ческий аспект) и историческим событием как манифестацией

С. Roman Britain. Oxford, 1932, p. 1, 2.

R. G. The Idea of History, p. 263.

15*

452 M. A. Киссель

боды (онтологический аспект) порой совсем неуловима, но это

общее свойство гегельянской рефлексии, для которой практическое

действие — всего лишь модификация мышления.

Теперь посмотрим, как выглядит методология истории в пони-

мании Коллингвуда. Он опять-таки подходит к своему предмету

исторически: история не всегда была наукой и долго не получала

признания как наука. Очень и очень долго длилась фаза «компи-

лятивной историографии», которая явно не отвечала критерию

научного знания, а между тем именно она и представляла исто-

риографию от Геродота и до конца прошлого столетия. Компиля-

ция как метод исторического исследования означает сводку

готового знания, которое нужно только найти в «источниках» по-

рывшись в них со всевозможной тщательностью, и, «пыль веков

от хартий отряхнув», обнародовать в своем ученом труде.

Однако недаром с незапамятных времен ученость эрудита

безошибочно отличали от подлинно научного знания, как сохра-

нение унаследованных сведений, освященных авторитетом тради-

ции, от приращения достоверного знания, основанного не на до-

верии к «свидетелям», а на проверке логикой и твердо установ-

ленными фактами. В сравнении с эрудицией, таким образом,

настоящее знание отличается, во-первых, тем, что оно выработано

самостоятельным усилием разума исследователя, а не получено в

готовом виде от прошлого; во-вторых, оно обосновано теоретиче-

ски, а не ссылкой на авторитеты; в-третьих, оно логически связано

с остальной совокупностью научных положений, тогда как в исто-

рической компиляции связь тематическая и хронологическая.

Отсюда и пренебрежительное отношение ученых, воспитанных

в строгих правилах физико-математического естествознания, к

историческим изысканиям, в которых видели лишь область общей

литературы, в лучшем случае обладающей достоинствами художе-

ственной прозы, способной возбуждать патриотические чувства.

При таком понимании ценность истории лежит в сущности за

пределами ее самой и заключается в тех целях, которые с ее

помощью могут быть достигнуты, будь то воспитание гражданина

или, наоборот, истинного христианина, для которого сами исто-

рические факты — лишь символ надвременных свершений или

кладезь поучительных примеров для государственного мужа.

Позднее, начиная с

в., когда возникла идея «социальной

физики», спустя два столетия оформившаяся в позитивистскую

социологию, на историю стали смотреть как на кладовую фактов

для социологического обобщения. И даже в этом случае статус

самостоятельной науки за историей не признавали.

А между тем вопреки веками складывавшемуся предубежде-

нию в самой истории происходили важные изменения, которым

суждено было в конечном счете превратить невзрачное занятие

«копииста» и архивариуса в настоящую деятельность научного

мышления. И первой ласточкой грядущего переворота было рож-