Ф. М. Кирилюк358
Классовая принадлежность, хотя и более свободная и отнюдь не такая предопределенная
социальным происхождением, как в разных труппах и сословиях феодального общества,
обычно устанавливалась по рождению, и только необычайная одаренность или удача могли
изменить ее. Социальный статус был решающим для участия индивида в политике, и, за ис-
ключением случаев чрезвычайных для нации обстоятельств, когда предполагалось, что он
действует только как национал, безотносительно к своей классовой или партийной принад-
лежности, рядовой индивид никогда, напрямую не сталкивался с общественными делами и не
чувствовал себя прямо ответственным за их ход. Повышение значения класса в обществе все-
гда сопровождалось воспитанием и подготовкой известного числа его членов к политике как
профессии, работе, к платной (или, если они могли позволить себе это, бесплатной) службе
правительству и представительству класса в парламенте. То, что большинство народа остава-
лось вне всякой партийной или иной политической организации, не интересовало никого, и
один конкретный класс не больше, чем другой. Иными словами, включенность в некоторый
класс, в его ограниченные групповые обязательства и традиционные установки по отношению
к правительству мешала росту числа граждан, чувствующих себя индивидуально и лично от-
ветственными за управление страной. Этот аполитичный характер населения национальных
государств выявился только тогда, когда классовая система рухнула и унесла с собой всю
ткань из видимых и невидимых нитей, которые связывали людей с политическим организмом,
с государством.
Крушение классовой системы автоматически означало крах партийной системы, глав-
ным образом потому, что эти партии, организованные для защиты определенных интересов,
не могли больше представлять классовые интересы
Продолжение их жизни было в какой-то
мере важным для тех членов прежних классов, кто надеялся вопреки всему восстановить
свой старый социальный статус и кто держится вместе больше не потому, что у них были
общие интересы, но потому, что они надеялись возобновить их. Как следствие партии дела-
лись все более и более психологичными и идеологичными в своей пропаганде, все более
апологетическими и ностальгическими в своих политических подходах. В добавок они те-
ряли, не сознавая этого, тех пассивных сторонников, которые никогда не интересовались
политикой ибо чуяли, что нет партий, пекущихся об их интересах. Так что первым призна-
ком крушения европейской континентатьной партийной системы было не дезертирство ста-
рых членов партии, а неспособность набирать членов из более молодого поколения и поте-
ря молчаливого согласия и поддержки неорганизованных масс, которые внезапно стряхнули
свою апатию и потянулись туда, где увидели возможность громко заявить о своем новом
ожесточенном противостоянии системе.
Падение охранительных стен между классами превратило сонные большинства, стоящие
за всеми партиями, в одну громадную неорганизованную, бесструктурную массу озлобленных
индивидов, не имевших ничего общего, кроме смутного спасения, что надежды партийных
деятелей обречены, что, следовательно, наиболее уважаемые, видные и представительные
члены общества — болваны, и все власти, какие ни есть, не столько злонамеренные, сколько
одинаково глупые и мошеннические. Для зарождения этой новой, ужасающей, отрицательной
солидарности не имело большого значения, что безработный ненавидел статус-кво и власти в
формах, предлагаемых социал-демократической партией, экспроприированный мелкий собст-
венник — в формах центристской или правоуклониетской партии, а прежние члены среднего
и высшего классов — в форме традиционной крайне правой. Численность этой массы всем
недовольных и отчаявшихся людей резко подскочила в Германии и Австрии после первой ми-
ровой войны, когда инфляция и безработица добавили свое к разрушительным последствиям
военного поражения. Они составляли очень значительную долю населения во всех государст-
вах — преемниках Австро-Венгрии, и они же поддерживали крайние движения во Франции и
Италии после второй мировой войны.
В этой атмосфере крушения классового общества развивалась психология европейских
масс. Тот факт, что с монотонным и абстрактным единообразием одинаковая судьба постига-
ла массу людей, не отвратил их от привычки судить о себе в категориях личного неуспеха или
о мире с позиций обиды на особенную, личную несправедливость этой судьбы. Такая самосо-
средоточенная горечь хотя и повторялась снова и снова в одиночестве и изоляции, не стано-
вилась, однако, объединяющей силой (несмотря на ее тяготение к стиранию индивидуальных
различий), потому что она не опиралась на общий интерес, будь то экономический, или соци-
альный, или политический. Поэтому самососредоточенность шла рука об руку с решительным