Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

Вообще говоря, новые жильцы нам нравились. Это были молодые

образованные мужчины и женщины, обладавшие (за исключением

лишь одного человека) сильным характером, проявить который им

мешала повышенная чувствительность. Их мышление напоминало

однофокусное зрение лошадей: при виде двух изображений они

должны сосредоточиваться на одном. Так каждый жизненный шаг

становился для них целой проблемой... Все знают, что достаточно

одного Гамлета, чтобы разразилась драма; у нас же их было иногда

пятеро. И если у нас не появилась своя Офелия, бродящая по комна-

там и лужайкам Асгора, то это объясняется лишь врожденной рассу-

дительностью и выдержкой Фрэнсис.

Но приносили ли мы какую-нибудь пользу нашим больным?

Сомневаюсь. Я, как врач, живущий при больнице, был ознакомлен

в общих чертах с историей болезни каждого пациента и мог прокон-

сультировать их, когда они время от времени ко мне обращались.

Однако, ввиду нереальности вопросов, которые они ставили, и упор-

ного сопротивления, с которым они встречали всякие доводы логики

и трезвого рассудка, я по своему характеру сделать что-то существен-

ное был не в силах. Чтобы понять болезнь, надо испытать ее на себе.

Как пела о своих печалях моя любимая Миньон:

Nur wer die Sehnsucht kennt,

Weiss, was ich leide!

«Лишь одинокое сердце способно понять мое горе», — так перево-

дятся эти строки. И сейчас, когда я их пишу, мысли мои возвра-

щаются к моему собственному одиночеству. Это было осенью

1936 года: Фрэнсис уехала в Аризону, а я бежал из большого пу-

стого дома в свое зимнее жилище — мастерскую, спрятанную среди

соснового леса. До января, когда мне предстояло отправиться в трех-

месячное лекционное турне, оставалось еще целых два месяца, и ма-

стерская, где не было ни водопровода, ни центрального отопления (я

топил печку дровами), словно бы возвращала меня на Аляску. Я ре-

шил вести простой образ жизни, питаться лишь молоком и фруктами

и экономить деньги. В течение этих двух месяцев я не встречался

ни с кем из друзей. Часы работы при дневном свете были короткими,

а вечерние — мучительно долгими. Каждый вечер я писал письма,

потом рисовал или читал. Как и в Гренландии, ответы на мои письма

приходили редко. Сплошная цепь разочарований, будто вода, капля

за каплей падающая на камень, опустошает и выматывает душу.

Хотя я боялся читать лекции и считал для себя постыдным зара-

батывать деньги, очаровывая публику с эстрады, что-то в этой работе

возбуждало и притягивало меня. Тут я испытывал те же чувства,

какими мучился тот лесоруб, который шел в субботний вечер поку-

тить: «Еду в Бангор — ох, и напьюсь же я там! Но, черт возьми, как

это все-таки страшно!» Но раз я уже решился читать лекции, то мне

— 521 —

надо было заполнить выделенные на это три месяца. «Дайте мне по-

работать, как следует», — сказал я Колстону Лею. И он, действитель-

но, дал. Я начал читать лекции 6 января 1937 года в штате Масса-

чусетс, потом переехал в Нью-Джерси, потом в Мэн, а закончил свое

турне 18 марта в Орегоне. В общем я объехал двадцать два штата и

выступил с лекциями сорок девять раз. Такой график оказался изну-

рительным.

Вы знаете, читатель, как трудно выступать с лекциями о таком не

поддающемся определению предмете, как искусство. Как и любовь,

искусство связано с неуловимыми эмоциями. Говорят, что Бордмэн

Робинсон, перевернув известное изречение, сказал: «Я знаю об искус-

стве все, но не знаю, что мне нравится». Но вот я, лектор, которого

считали в этой области авторитетом, заявлял с трибуны, что ничего

не знаю об искусстве. Я говорил слушателям, что я в точности знаю,

какие произведения искусства мне нравятся, и мне нет нужды об этом

долго раздумывать, но что мой вкус отнюдь не обязателен для дру-

гих. «Искусство для всех» — так я называл свои лекции в этом турне.

Я хотел сказать таким названием, что каждый из нас должен выби-

рать для себя произведения искусства так же, как он выбирает

возлюбленную. Разъезжая по городам, я снова увидел, что людям

надоело слушать одних лишь критиков, решавших за них, что в искус-

стве хорошо и что плохо, что люди стыдятся такого положения и

благодарны мне за то, что я развенчиваю ложь и лицемерие. Друже-

любное отношение публики меня очень ободряло. Я чувствовал, что

сам становлюсь человечнее и что именно человечность крепко свя-

зывает меня с аудиторией.

И тем не менее, подобно тому лесорубу, я все время страшился.

Ведь в любой день тебя может постичь неудача. Самый лучший план

лекции может рухнуть, самые точные слова — неправильно поняты.

И тогда несчастному лектору негде будет скрыться, он сгорит со

стыда. Для рассказа о Гренландии у меня было три катушки доку-

ментального кинофильма. Готовясь к лекциям, я внес в него так

много изменений, что мне пришлось пригласить киномеханика из

соседнего кинотеатра, чтобы окончательно смонтировать ленту.

Пленка у меня, согласно требованиям пожарной охраны, была несго-

раемой, и склеивать ее надо было особым, специальным клеем. Однако

механик заверил меня, что это излишне и что, мол, вполне годится

обычный клей. Питая уважение к профессиональному опыту, я усту-

пил и согласился с механиком.

...И вот моя первая лекция в городе Сент-Луис. Огромный зал был

полон народу. После пылкой получасовой речи, рассчитанной на то,

чтобы возбудить интерес аудитории к фильму, я сделал знак погасить

свет и начать демонстрацию. Свет погас, и на экране засияла моя

Гренландия. Теперь я мог передохнуть. Но едва прошло несколько

минут, как лента оборвалась. На экране мелькали яркие пустые

— 522 —

пятна. Затем свет в зале был снова включен. Взоры присутствующих

обратились к лектору. Ну, что вы скажете теперь? А сказать что-ни-

будь надо и как можно быстрее. Надо заполнить эту ужасную паузу

какими-то словами. Говори, ходи колесом, танцуй, пой, делай все что

угодно, но задержи публику, не допускай того, чтобы все кончилось

крахом. И мне это каким-то чудом удалось. Свет в зале снова гаснет,

и Гренландия — благослови ее, боже, — опять засияла на экране. Но

ненадолго. Проклятая лента снова рвется, потом еще и еще, и вся-

кий раз в зале вспыхивает свет. И снова мне надо что-то придумы-

вать. Плакать нельзя, хотя слезы и навертываются на глаза. Надо

шутить, рассказывать анекдоты, басни и притчи — словом, разыгры-

вать второго Дэйла Карнеги! И если я потерпел фиаско, то только по

собственной вине. Совсем по-иному обернулось дело в клубе «Эбелл».

Клуб «Эбелл» — богатейший женский клуб на Тихоокеанском по-

бережье, филиалы этого клуба находятся во многих городах. Я дол-

жен был выступить в великолепном зале этой организации в Лос-Ан-

желосе. Мне велели доставить мой кинофильм за несколько часов до

лекции с тем, чтобы киномеханик мог заранее зарядить аппарат и

навести на фокус. Хотя это было для меня обременительно, я, выпол-

няя просьбу, привез фильм в клуб и оставил его в кассе. Однако

администрация почему-то забыла о фильме, и он пролежал там до

самого моего приезда. Но фильм был в порядке, а механик, за те

полчаса, которые оставались до демонстрации фильма, вполне мог

все подготовить... Огромный зал был заполнен дамами и девицами из

избранных слоев Лос-Анжелоса: все хотели послушать мой рассказ

об эскимосах.

— А теперь, — сказала председательница, заканчивая свое вступи-

тельное слово, — я имею честь представить мистера Рокуэлла Кента.

Я вышел на трибуну, улыбнулся. Дамы захлопали в ладоши. Покло-

нившись, я опять улыбнулся, а потом начал говорить. Моя речь дли-

лась с полчаса, после чего я подал знак начинать фильм.

То, что зрители увидели на экране, не поддается описанию. Там

подпрыгивали и танцевали какие-то фантастические тени. Они то на-

плывали на зрителя, то сокращались и исчезали. Это было чудо-

вищно. Большего издевательства эти важные дамы, вероятно, не

могли себе представить.

— Это северное сияние, — объявил я торжественно.

Мое пояснение вызвало смех. Одобренный такой реакцией, я начал

распространяться на тему северного сияния, но тут киноаппарат за-

мер, и зал погрузился в полную темноту.

— Полярная ночь, — сказал я.

А когда экран осветился снова, я добавил:

— Теперь светает!

Если рассвет когда-нибудь и приходил «с громами», так именно в

тот сумасшедший вечер. Не включая ламп в зрительном зале,

— 523 —

механик продолжал наводить свет на экран. Потом он вдруг навел

луч на лектора.

— Вы пришли сюда для того, чтобы посмотреть на знаменитость;

смотрите же в свое удовольствие!

Я пел, кричал фальцетом и завывал, подражая собакам, которые

воют, глядя на луну. Я напевал гренландские мелодии и танцевал

под них. Одним словом, «продолжал лекцию». И когда, наконец, под

щедрые аплодисменты я закончил представление, председательница

вечера прошла на сцену и стала благодарить меня и пожимать руку.

— Вы выручили нас сегодня, — сказала она.

Но на этом мои злоключения не кончились. На приеме после лек-

ции маленькая остроносенькая старушка с воинственным видом по-

дошла ко мне и заявила:

— Стыд и срам! Это вы во всем виноваты!

В ответ на мои робкие оправдания она твердила:

— Вы, вы! С мистером Бартоном этого бы не случилось.

Механик дожидался меня у выхода.

— Я очень извиняюсь за то, что произошло. Но мы выяснили при-

чину. Последний раз у нас выступал с лекцией Бартон Холмс. Он

приносил свою линзу, а нашу снял и отложил в сторону. Мы никак

не могли ее найти, она попалась на глаза только сию минуту.

ОТОВЯСЬ К ПОЕЗДКЕ В ПУЭРТО-РИКО (ЭТО БЫЛО

в июле 1936 года), чтобы собрать материал для панно, я не имел

почти никакого представления о местах, которые должен был посе-

тить. Но за неделю пребывания там я узнал многое. Я увидел стра-

ну такой роскошной красоты, что ее можно было сравнить с рай-

ским садом. В то же время люди здесь жили в такой нищете, какой

я никогда еще не встречал. Глядя с высоты холмов, заросших гу-

стым лесом, через качающиеся кроны пальм на залитые солнцем воз-

деланные поля и на голубой океан, я думал: вот земля, какой же-

лает душа человека! И однако я знал, что именно отсюда многие

тысячи бездомных детей бежали искать райскую жизнь в грязных

кварталах Гарлема. «Кажется невероятным, — писал Гарольд Икес

о пуэрториканских трущобах, — чтобы людям позволяли жить в та-

ких отвратительных помойных ямах». Многие из пуэрториканцев и

сами удивлялись, как это их народ способен выносить такие условия.

Несмотря на искреннюю озабоченность правительства Рузвельта и

его попытки возместить ущерб, нанесенный нашими прошлыми зло-

деяниями, на острове царило недовольство. Было ясно, что свобода —

единственный ключ к решению проблемы Пуэрто-Рико, подобно тому

как для Англии она была ключом к решению ирландской пробле-

мы, а для всего мира — ключом к решению колониальных проблем.

Теперь такие вещи понятны многим, но в ту пору мало кто это

осознавал. Все, что я мог сделать, — обратить на это внимание об-

щественности.

Напомним, что заказанные мне панно должны были показать, на-

сколько велика протяженность линии нашей почтовой службы от

Аляски на северо-западе до Пуэрто-Рико у юго-восточной оконечно-

сти континента. Таким образом, на одном панно я изобразил эскимо-

сов с собачьими и оленьими упряжками, провожающих почтовый

самолет, а на другом — группу пуэрториканских женщин, получив-

ших авиапочтой письмо от эскимосов Аляски; о том, что письмо

пришло от эскимосов, можно было судить по словам, написанным в

нем. Если изображенные женщины были негритянками, то есть

— 525 —

XVI ПУЭРТО-РИКО

представительницами пуэрториканского нацменьшинства, то это про-

изошло помимо моей воли, хотя расисты и обвиняли меня в обратном.

Но за текст письма и за средства, с помощью которых я довел его

до сведения общественности, я принимаю на себя всю ответствен-

ность. Теперь, в 1954 году, когда я набрасываю эти строки, я готов

приписать себе роль пророка, предсказавшего свободу Пуэрто-Ри-

ко, — свободу, почти ставшую действительностью. Однако не забудем

этого слова — «почти».

Оба мои панно были закончены лишь в середине лета 1937 года.

4 сентября они были укреплены на стенах здания министерства почт

и получили безусловное одобрение представителей государственной

власти.

Нашелся лишь один представитель американской печати, который,

будучи хорошо осведомлен о делах в Пуэрто-Рико, проявлял интерес

к судьбе народа этой страны. Это была вашингтонская журналистка

Руби Блэк. Автор анонимной записки рекомендовал ей прочесть текст

письма, изображенного на пуэрториканском панно. Мисс Блэк поспе-

шила к зданию, списала непонятные слова и, конечно, стала доби-

ваться, чтобы они были переведены.

— Не понимаю, — сказал лингвист из министерства почт, к кото-

рому обратилась сначала мисс Блэк. — Похож на финский язык.

Вызвали девушку-финку и попросили прочесть текст.

— Это написано не по-фински, — сказала она.

Пригласили других специалистов. Один из них заявил:

— Местное наречие гаити.

— Ацтекский, — возразил другой.

Оказалось, что оба они были неправы.

— Подождите! — воскликнул кто-то из здравомыслящих людей. —

Ведь Кент, должно быть, знает язык эскимосов!

Мисс Блэк отправилась в Смитсоновский институт. Однако доктор

Хрдлика, очень образованный человек, отрицал, что знает этот язык, —

по его словам, этого языка не знает никто во всем институте.

— Спасибо и на этом, — сказала Руби Блэк.

Рассчитывая на помощь государственного департамента (в боль-

шей степени, чем это было бы возможно сейчас), она поспешила туда.

Но что могли ей сказать в госдепартаменте? Ровным счетом ничего.

Но — вот счастливая мысль! Надо обратиться к некоему Даймон-

ду — делегату от Аляски. Однако оказалось, что и он ничем не мог

быть полезен. Но эскимосы — это индейцы, не правда ли? В таком

случае их язык могут разобрать в Управлении по делам индейцев.

Выяснилось, однако, что не могут. В Отделе территорий и островных

владений (кажется, Аляска и Пуэрто-Рико входят в ведение этого

Отдела) тоже никто не мог расшифровать загадочную надпись.

«Чем глубже тайна, тем интересней будет ее разгадка», думала

мисс Блэк. Будучи исполнена решимости выяснить истину, она вновь

— 526 —

пошла в Смитсоновский институт и подвергла там допросу Алексан-

дера Ветмора.

— Поговорите с мистером Коллинзом из отдела этнологии, — пред-

ложил Ветмор.

Так она и поступила. Коллинз заинтересовался, достал эскимос-

ские словари и стал искать значение слов.

— Да, написано по-эскимосски. Смотрите: «Кэ» значит, «действо-

вать». Я знаю человека, который может перевести этот текст.

— Где он? — воскликнула мисс Блэк, намереваясь тотчас кинуть-

ся к нему.

— Он живет в Дании, — ответил Коллинз.

Любой другой журналист на этом закончил бы свои поиски, но

только не Руби Блэк.

Чиновники в Вашингтоне, как сейчас начинают догадываться мно-

гие, знают далеко не все. Блэк махнула на них рукой и направилась

к Стефансону. Разумеется, тут же выяснилось, что он умеет читать

по-эскимосски. Он сразу обнаружил, что письмо было написано на

диалекте эскимосов Аляски; он перевел его, — разумеется, точно, —

следующим образом: «Наши друзья, народы Пуэрто-Рико! Давайте

действовать, давайте сменим вождей. Только это сделает нас рав-

ными и свободными».

Взяв перевод, мисс Блэк опубликовала его.

«Ошеломляющее известие! Эскимосы призывают пуэрториканцев

свергнуть иго дяди Сэма» — гласил заголовок в одной вашингтонской

газете. Две нью-йоркские газеты писали: «Надпись на эскимосском

языке призывает к освобождению Пуэрто от тайных происков Капи-

толия»; «На панно Кента написан призыв к восстанию». В течение

часа страна, не имевшая никакого представления о Пуэрто-Рико, о

жалкой судьбе его многочисленных обитателей и о целой серии не-

справедливых действий, которые мы допускали по отношению к ним,

была взволнована этими заголовками. Слова, начертанные на кар-

тине, попали в точку.

На этом рассказ об эскимосских письменах мог бы быть и закон-

чен, если бы потом не возникли споры между чиновниками и прави-

тельственными деятелями — малыми и большими. Вся чиновная мел-

кота, начиная с маленького адмирала, неизвестно почему оказавше-

гося начальником Отдела закупок министерства финансов, и кончая

крючкотворами — его подчиненными, рассердились на меня до край-

ности. Меня вызвали в Вашингтон и предложили такой выход из

положения: заменить неугодную надпись следующими словами, взя-

тыми из речи Линкольна, произнесенной им при вступлении в долж-

ность президента: «Если большинство, в силу своего численного пре-

восходства, лишает меньшинство какого-либо вполне определенного

конституционного права, то оно может, с моральной точки зрения,

оправдать революцию, и безусловно оправдает, если такое право

— 527 —

является жизненно важным». Наши споры, однако, ни к чему не при-

вели, и было решено оставить в картине все как есть. Поскольку

меня просили не разглашать содержание нашей беседы, то я молчал.

Молчал до тех пор, пока — в тот же самый день — об этом не было

с подробностями сообщено в газетах. Возмущенный таким веролом-

ством, я рассказал корреспондентам, как было дело. Газетам мой рас-

сказ понравился.

Некоторое время спустя я был приглашен миссис Рузвельт в Белый

дом на обед. Имена большинства важных гостей я забыл, однако

хорошо помню красивую и обаятельную женщину, сидевшую по пра-

вую руку от меня. Это была миссис Моргентау, жена главы мини-

стерства, которое заказало мне, через посредство Отдела закупок,

злополучное панно. Не успели мы сесть за стол, как миссис Морген-

тау сказала:

— Мистер Кент, вы обладаете необыкновенным чувством юмора! —

И она буквально затряслась от смеха.

После обеда министр долго и в самом дружеском тоне беседовал

со мной, пока мы пили кофе и ликер.

В тот же вечер мы все, а также многочисленные гости, приглашен-

ные на этот случай специально, перешли в Хрустальный зал и слу-

шали концерт известного флейтиста. Как только концерт был окон-

чен, гости поднялись со своих мест и, расходясь, стали благодарить

хозяйку.

— Не уходите, — сказала мне миссис Рузвельт, когда я начал с ней

раскланиваться. — Подождите, пока все не уйдут.

Когда гости наконец ушли, я подошел к ней, и она повела меня

наверх, в гостиную семьи Рузвельтов. Там мы беседовали несколько

часов. Насколько я помню, главной темой разговора были ремеслен-

ные мастерские, восстановлением которых она весьма интересовалась.

И хотя мне было известно, что миссис Рузвельт сочувственно отно-

сится к положению в Пуэрто-Рико, я считал, что затрагивать эту

тему с моей стороны было бы бестактным. Я был тронут ее искрен-

ностью, добротой и обаянием. Мы расстались как старые друзья, при-

чем миссис Рузвельт обещала побывать у меня в Асгоре. Это обеща-

ние, однако, так и осталось невыполненным.

Впоследствии, когда миссис Рузвельт стала проявлять неприязнь

к либеральным организациям и их деятельности, по этому поводу

строились всякие предположения. Объясняя перемену в ее взглядах,

рассказывали, в частности, как однажды, принимая делегацию мо-

лодых людей, миссис Рузвельт спросила их, не являются ли они ком-

мунистами, на что молодые люди ответили отрицательно, хотя гово-

рили неправду. Во мне достаточно «буржуазных предрассудков»,

чтобы вообще ненавидеть обман; лгать же в глаза миссис Рузвельт

было просто постыдно. В то же время я достаточно знаю людей,

чтобы, учтя все обстоятельства, понять, что если человек позволяет

— 528 —

себе вероломство и изменяет своим принципам, то он проявляет этим

лишь слабость характера. Каковы бы ни были тому причины, но жен-

щина, когда-то страстно защищавшая обездоленных, стала теперь по-

слушным орудием реакции.

Отправляясь в Пуэрто-Рико, я имел в виду увидеть то, о чем рань-

ше слышал. Незадолго до моей поездки один американский чинов-

ник, начальник полиции города Сан-Хуан, был убит членами партии

освобождения, известной как партия националистов (между прочим,

это была та самая группа, с которой впоследствии было связано трио

экстремистов, снискавшее недобрую славу в конгрессе). Лидер нацио-

налистов Альбису Кампос был арестован и отдан под суд. В день,

когда судебный процесс закончился, так и не приведя к осуждению

обвиняемого (из-за несогласия присяжных), я познакомился с феде-

ральным прокурором на приеме в доме губернатора. Отвечая на

слова сочувствия, высказанные моим знакомым пуэрториканцем по

поводу того, что прокурору не удалось добиться вынесения приго-

вора, тот угрюмо заметил, что в следующий раз подобный случай не

повторится. Он сказал при этом, что сам подобрал присяжных, и тут

же перечислил их фамилии. Все это были люди, на которых он мог

рассчитывать. Хотя эти дела меня не касались, я был шокирован. Я

запомнил этот разговор и потом, вернувшись домой, рассказывал о

нем своим друзьям.

Спустя почти двенадцать месяцев, в вербное воскресенье 1937 года,

группа молодых националистов — их было около восьмидесяти че-

ловек — вышла на площадь в городе Понсе и построилась в колонну.

Хотя демонстранты были одеты в форму, оружия при себе у них не

было. Духовой оркестр националистов, состоявший из пяти инстру-

ментов, заиграл пуэрториканский гимн «Ла Боринкенья». Прослу-

шав гимн, публика возгласами приветствовала музыкантов. Коман-

дир колонны дал команду:

— Вперед шагом марш!

В этот момент полиция, расположившаяся на четырех углах пло-

щади, открыла по демонстрантам огонь из пулеметов, винтовок и пи-

столетов. Среди националистов и одетых в праздничные платья зри-

телей оказалось восемнадцать убитых и сто пятьдесят или двести

раненых. Эта экзекуция была названа «Резней в городе Понсе».

Но с соседних крыш раздалось несколько ответных выстрелов, и

то ли этими выстрелами, то ли стрельбой самих полицейских двое из

них были убиты, В связи с этим было арестовано и отдано под суд

двенадцать членов националистической партии, обвиненных в убий-

стве одного из полицейских. Вот об этом судебном процессе я и начал

рассказывать.

Какая существовала связь между подслушанным мною на приеме

у губернатора разговором и последовавшим за судебным процессом

расстрелом — этого я уловить не мог. Мне было трудно в этом разо-

— 529 —

браться. Двенадцати невинным людям (таковыми их считали при-

сяжные второго состава), представшим перед судом, угрожала смерть,

и они хотели от меня показаний. Разумеется, я дам эти показания.

Но в это самое время я собирался лететь в Бразилию; первая моя

остановка планировалась в Пуэрто-Рико.

Судебное дело, начатое в Понсе, было далеко не обычным делом об

убийстве. В действительности оно приняло характер серьезной и дли-

тельной борьбы за свободу Пуэрто-Рико. На эту мысль меня навел

подозрительно сердечный прием, оказанный мне в Майами одним

почти незнакомым человеком, который как бы случайно оказался

судебным исполнителем федерального суда США в Пуэрто-Рико. На

всем протяжении пути он не покидал меня и проявлял удивительную

заботу о моем благополучии. «Не останавливайтесь в Пуэрто-Ри-

ко», — такова была мысль, которую он пытался внушить мне во

время оживленной двухчасовой беседы. Но, хотя судебный исполни-

тель и пугал меня возможностью погибнуть от рук разъяренной

толпы; хотя и просил, если я все-таки остановлюсь в Пуэрто-Рико,

быть гостем в его доме и познакомиться с нужными людьми; не-

смотря на наличие фляжки, которая ему придавала красноречия, а

мне (так он рассчитывал) — чуткости и отзывчивости, он ни в чем

меня не убедил. Я остановился в Пуэрто-Рико, где увидел, как и

предсказывал судебный исполнитель, толпу в несколько сот человек.

Встретившись с этими людьми, я отдался на их милость и попал в

распростертые объятия.

Однако, чтобы быть справедливым к судебному исполнителю, я

должен признать, что опасность мне все-таки угрожала. Но исходила

она не от «толпы», каковой оказался весь народ Пуэрто-Рико, а от

самих правительственных войск, к которым имел прямое отношение

судебный исполнитель. Опасность таилась в войсках «закона и по-

рядка», которые стреляли по двумстам мирных, невооруженных лю-

дей, вышедших на праздничную демонстрацию; в их хозяевах, то

есть в наших федеральных властях; в богатых пуэрториканцах и

американцах, которые, захватив земли Пуэрто-Рико, обрекли народ

этой страны на голод; в каждом последнем пуэрториканском лакее,

лизавшем сапоги власть имущим. Да, опасность существовала. Она

угрожала если не моей жизни, то репутации. Когда я высадился на

пуэрториканской земле, мне вручили телеграмму следующего содер-

жания: «От имени народа Пуэрто-Рико уведомляем вас, что вы объ-

явлены персона нон грата». Телеграмма была подписана одним поли-

тиком; все хорошо знали, что он грязный преступник. Получило рас-

пространение открытое письмо, содержащее клеветнические измыш-

ления в мой адрес. Его подписали тринадцать плантаторов. Вечерняя

газета «Эль Паис» (рупор губернатора и правительства) напечатала

большую редакционную статью на английском и испанском языках:

— 530 —