Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

Иллюстрация к роману Г. Мелвилла «Моби Дик». 1930

бога, не подавай им вида, что ты боишься. Это будет фатальной ошиб-

кой, ибо люди станут жалеть тебя. Теперь начинай говорить. Не важ-

но, о чем ты собирался рассказывать: все равно ты это забыл. По-

втори какое-нибудь слово, фразу, мысль, высказанную тем, кто пред-

ставил тебя публике. Поиграй этим словом, фразой, мыслью, как мя-

чом, кинь ее перед собой и беги вслед за нею. Говори что-нибудь,

обрати все для себя в шутку». И, поверите ли, через минуту-две я уже

действительно болтал самым беспечным образом. Разумеется, скоро

взятая мною тема иссякнет и в голове опять будет пусто, как если бы

я уже высказал все до конца; возникает ощущение, что брошенный

тобою мяч куда-то улетел и потерялся. Ничего, Рокуэлл Кент, не

спеши! Держи себя солидно и с достоинством. Достань из кармана

еще один мяч, расскажи публике что-нибудь из тех анекдотов, кото-

рые ты предусмотрительно заготовил. Теперь начинай подбрасывать

мяч. В этот момент, очевидно, ты с удивлением и удовольствием

— 501 —

заметишь, что стрелка часов, висящих в зале, продвинулась уже на

три четверти круга (а ты боялся, что она никогда не продвинется

и на одну четверть!). И когда, не желая больше злоупотреблять сни-

сходительностью аудитории, ты кончишь речь, то вдруг убедишься,

что не сказал еще и половины того, что хотел сказать.

В своих лекциях об искусстве я старался, как правило, укрепить

веру людей в их собственные суждения. Искусство, являющееся орга-

ническим воплощением человеческой личности, не может быть при-

нято или отвергнуто по указанию других, подобно тому, как совет

психоаналитика не может служить критерием для выбора друзей и

возлюбленных. В искусстве не существует общепринятых понятий о

том, что хорошо и что плохо; у каждого из нас может быть своя

точка зрения на этот счет. Картины, что висят в нашей комнате,

книги, которые мы хотим держать на своих полках, содержимое на-

ших альбомов, наши жилища должны раскрывать или отражать

наши характеры. Чтобы объяснить природу искусства и нащупать

его определение, я напоминал о старинной ходячей фразе: «Я ничего

не знаю об искусстве, но знаю, что это мне нравится или не нра-

вится». Прожив уже немалую жизнь, я, художник, заявлял своим

слушателям, что к этой фразе сводится по сути все, что я познал в

искусстве. В оправдание себя, вероятно, в оправдание множества

других людей я ссылался на Эмили Дикинсон: «Если я читаю книгу,

и она заставляет мою кровь стынуть так, что ее не согреешь ника-

ким огнем, то я знаю, что это — поэзия. Если я физически ощущаю,

что с моей головы как бы снята черепная коробка, то я знаю, что

это — поэзия. В этом — единственный путь, чтобы узнать, что ты

имеешь дело с поэзией. Есть ли иные пути?»

Видя при этих словах, как люди в знак одобрения кивали голо-

вами, с удовлетворением и почти с торжеством улыбались; слыша

одобрительный шепот, а иногда и аплодисменты, я чувствовал, что

они воспринимали мои доводы как истину.

— Не допускайте, чтобы критики одурачивали вас или заставляли

хвалить то, чего вы не понимаете или не любите, — продолжал я.

Затем я пересказывал им сказку «Новое платье короля», видоиз-

меняя ее таким образом, что в роли ткачей выступали иностранные

художники, плетущие ткань «абстракционизма» в окнах художест-

венного салона на 57-й улице. Я говорил слушателям, как первый

из критиков, боясь показать свою неспособность оценить достоинства

произведения, провозгласил его шедевром; как последующие кри-

тики, а затем опекуны народа и сам народ тоже побоялись при-

знаться в своей слепоте и внесли лепту в этот возраставший, как

снежный ком, всеобщий обман; я говорил, наконец, о том, как ре-

бенок, этот символ простой честности, присущей всем нам, двумя

словами уничтожил всю фантастическую ткань лжи и заставил весь

мир разразиться смехом.

— 502 —

Наблюдая за реакцией многих тысяч людей, перед которыми мне

приходилось выступать на протяжении ряда лет, я убедился в том,

что в нынешней атмосфере обмана народ жаждет правды. Люди хо-

тели бы искоренить притворство, пронизывающее всю нашу жизнь.

Лишь правда, говорят они, может сделать их свободными.

В своих лекциях о Гренландии я с восхищением рассказывал о ней

как о стране умеренного климата, более умеренного, чем тот, кото-

рый мы считаем характерным для умеренной зоны, и как о стране

такой потрясающей красоты, что никто из тех, кто не видел моих

картин, не может ее себе представить. Рассказывал о жителях Грен-

ландии, с которыми познакомился, находясь в Игдлорсуите: об их

беззаботности, бедности и счастье, об их чрезвычайной доброте и не-

больших изъянах; о том, как они душой и разумом напоминают нас

самих, хотя во многих отношениях более воспитанны, чем мы.

Но мог ли я, рассказывая в течение шести месяцев американскому

народу о чудесах Гренландии, не испытывать сильнейшего желания

вернуться туда? Мог ли я выдержать жизнь странствующего лек-

тора, уже на протяжении полугода проводя время в спальных ваго-

нах и самолетах, незнакомых гостиницах, лекционных залах, меня-

ющихся ежедневно, на чаепитиях и приемах, на завтраках и обедах

с их неизбежными фруктовыми салатами, бараньими отбивными кот-

летами, горошком, мороженым? Мог ли я терпеть эту жизнь и не

мечтать как можно скорее вырваться из нее? Конечно, нет! И вот,

когда пришел июнь, я заложил Асгор, чтобы собрать денег, зару-

чился обещанием Фрэнсис, что она будет мне постоянно писать и,

взяв своего тринадцатилетнего сына за руку, отправился через Да-

нию в Гренландию.

АВНОДУШИЕ, КОТОРОЕ ВЫКАЗЫВАЛА ФРЭНСИС

к писанию писем, было удивительно. Я не хочу сказать, что Фрэнсис

не умела писать. Наоборот, ее письма, когда она их писала, были

всегда превосходны. Но это обстоятельство лишь усугубляло ее дур-

ную черту. «Раз ты не пишешь, значит, не думаешь обо мне», — рас-

суждал я с неумолимой мужской логикой.

Когда Фрэнсис в свое оправдание заявляла, что «семейство Ли не

любит писать» (ее девичья фамилия — Ли), мне вспоминался роман

«Смерть Артура». В романе рассказывается о том, как отряд рыца-

рей, ехавший, ничего не подозревая, по сельской дороге, неожиданно

подвергся нападению; всадники были сбиты с коней, схвачены и

брошены в подземелье замка. Позже, когда рыцари потребовали объ-

яснить причину ареста, пленивший их человек весело сообщил, что

таков старый обычай замка.

Итак, не писать писем любимым людям, находящимся далеко от

тебя, значит следовать старому обычаю семейства Ли! Аналогия с

замком полная. Однако о таких старых обычаях я не хотел и слы-

шать. Фрэнсис обещала исправиться. Но раз уж речь зашла о «ста-

рых обычаях», позвольте мне подтвердить справедливые подозрения

насчет того, что и у семейства Кентов были некие старые обычаи,

которые, сказываясь на моей персоне, могли бы стать, мягко выра-

жаясь, довольно неприятными для жены, будь она менее терпели-

вой, чем Фрэнсис. Так или иначе, было решено, что весной Фрэнсис

тоже приедет в Гренландию. Исполненный светлых надежд, в чудес-

ном настроении я вместе со своим мальчиком скоро пустился в путь.

Напомню, что я не впервые поехал в далекое путешествие, взяв с

собой ребенка. Когда мы с моим старшим сыном Рокуэллом посели-

лись на Лисьем острове, ему было восемь лет. Жизнь на Аляске

имела для него огромное значение. Он не только испытал там счастье,

но и закалился физически и духовно, приобрел черты характера,

сохранившиеся у него и в зрелом возрасте. Будь он тогда старше,

наша спокойная, бедная событиями жизнь на Лисьем острове, воз-

можно, принесла бы ему меньшую пользу.

— 504 —

XII СНОВА ГРЕНЛАНДИЯ

Для жизни в Гренландии, более богатой приключениями, возраст

Гордона — четырнадцать лет без трех месяцев — оказался самым

подходящим. Общаясь со своими сверстниками в Игдлорсуите, Гор-

дон был уже на пороге возмужалости, когда ребята перестают играть

в охотников и становятся настоящими охотниками. Но, чтобы до-

гнать своих товарищей, ему надо было много потрудиться. Местные

ребята почти с младенческого возраста начинают щелкать своими

маленькими кнутами и, играя, учатся управлять упряжками из

щенков. К двенадцати годам они уже умеют хорошо стрелять и спо-

собны издали различать на снегу белых куропаток. Они привыкают

к длительному отсутствию солнца и к постоянному холоду, легко

переносят невзгоды и испытания, неизбежные в гренландской жизни.

Мне и Гордону приходилось разговаривать с подростками на их язы-

ке, благодаря чему полярная жизнь раскрывалась перед нами во

всех своих тонкостях. Мальчик должен был усвоить уйму разных

вещей. И поскольку все в Гренландии было для него непривычным,

от Гордона требовалась решимость и энергия, чтобы приспособиться

к новым условиям. Такое явление, как возмужалость, гренландцы

встречают с молчаливым спокойствием, и решимость и спортивный

дух американского мальчика должны были принести ему успех.

Отец немало гордился, глядя, как весенней порой сын возвращается

после двух- или трехдневной охоты на льду и медленно въезжает в

поселок на санях, груженных убитыми им тюленями. Зная, что его

мальчик снискал к себе уважение взрослых охотников поселка, отец

был горд и счастлив.

В Гренландию я ехал почти с таким же чувством, как к себе в Ас-

гор после утомительного лекционного турне. Меня огорчало лишь

отсутствие Фрэнсис, но в остальном поездка в Гренландию имела

для меня даже больший смысл, чем возвращение на собственную

ферму. Гренландия служила мне убежищем от тех треволнений, ко-

торые захлестнули уже и Асгор; именно здесь я нашел спокойствие

и красоту, побуждавшие меня к творчеству. Сюда я бежал из мира

хаоса и суеты в мир гармонии. Ничто здесь не изменилось: тот же

поселок, те же добрые, сердечные люди, столпившиеся на берегу,

чтобы приветствовать меня, та же Саламина со слезами невырази-

мой радости на глазах.

Снова гренландская администрация передала в мое распоряжение

моторную лодку. С той же командой из двух человек я плавал по

прилегающим водам, разбивая лагерь там, где хотел. Сам я прини-

мался за живопись, а своих помощников отсылал охотиться на тю-

леней, прося их на обратном пути через несколько дней заехать за

мной. Опять у меня была упряжка хорошо натренированных собак,

на которых с наступлением морозов я мог ездить по заливу и фиор-

дам. Снова меня окружали добрые друзья. Бежал ли я от мира?

Этот безумный хаос в управлении, эта массовая безработица и ни-

— 505 —

щета, банкротство страны с неограниченными естественными и чело-

веческими ресурсами — разве это был мир? Если вы назовете это

миром, то дайте мне Гренландию, и я назову ее небом. И позвольте

мне, побывавшему на этом небе и пожившему там, привезти миру

картины, чтобы люди увидели, каково это небо. Если мое искусство

обязано иметь цель, пусть она будет заключаться именно в этом.

Сейчас, когда я пишу эти строки, я описываю четвертую, послед-

нюю часть своего жизненного пути. Полагая, что читателям, дошед-

шим вместе со мной до этой страницы, моя книга понравилась, я ре-

шил кое в чем признаться. Некоторое время назад я передал свою

рукопись одной знакомой, которая захотела почитать ее. И хотя я

притворялся, что меня не очень интересует мнение этой знакомой, я

надеялся, как и любой другой надеялся бы на моем месте, что пре-

лесть моего сочинения ошеломит ее. Однако мои надежды не оправ-

дались. Она держала рукопись очень долго, а когда принесла мне ее

обратно, то упомянула лишь об одном моем упущении: я не сказал

читателю, почему стал заниматься живописью и что именно писал.

— Но я говорил об этом вначале, когда описывал жизнь на острове

Монхеган! — сказал я.

— Я знаю. Но в то время вы были молоды. Разве с тех пор ваше

мировоззрение не изменилось?

Признаюсь, читатель, что оно не изменилось ни ко времени моего

приезда в Гренландию, ни теперь. Если человек становится на жиз-

ненную стезю, уже познав истину, почему он должен забывать ее в

более поздние годы? Если он начинает жить, будучи глубоко взвол-

нован красотой окружающего его мира, почему красота должна уто-

мить его? Мое тело постарело. Там, где я прежде бегал, я теперь

хожу; где раньше прыгал, теперь ступаю осторожно. Но мои глаза

все еще хорошо видят. А раз они видят, то разве я могу не отзы-

ваться на красоту природы? Разве я не стремлюсь постоянно, не

жду тех минут, когда все мое существо потрясено и я в душе вос-

клицаю: «О постой, задержись немного, твое искусство так прекрас-

но!» Разве я не жажду запечатлеть эту красоту на холсте, как бы ни

тщетны были мои попытки закрепить, увековечить ее?

Хотя Шелли в двадцать девять лет написал свою «Жалобу»:

О Время, Время, жизни скорбный гений!

Я долго шел, но дальше нет ступеней, —

И с дрожью я гляжу на прошлые года.

Разбудит ли меня расцвет весенний?

Теперь уж никогда!

должны ли те из нас, кто продолжает наслаждаться жизнью (пусть

даже в возрасте семидесяти одного года), клонить головы от стыда?

Годы и жизненный опыт расширяют наше знание, а знание делает

— 506 —

нас более зоркими: мы видим мир шире и яснее. Но если возраст,

при всей его хваленой мудрости, несет лишь слепоту отчаяния, то

пусть, о господи, я останусь молодым!

Кто это говорит, что мудрость появляется с годами? Молодежь,

настолько почитающая преклонный возраст? Или сами старики, уже

чувствуя, что силы покидают их? Когда-нибудь найдется ученый

(пусть это будет молодой человек, избравший этот вопрос в качестве

темы для своей докторской диссертации), который соберет данные о

возрасте и состоянии здоровья тех, кто твердит, что мудрость сопут-

ствует старости. Думаю, что молодежь от души посмеется, ознако-

мившись с этими данными, а потом, подумав серьезно, возьмет этот

печальный мир в свои руки.

Но что заставило меня заговорить о старости? Разумеется, не

жизнь в Гренландии. Если бы мне когда-нибудь пришлось отпра-

виться на поиски Источника Юности, то я поехал бы в Гренландию,

а не во Флориду, как это сделали бы многие другие. Если в понятие

молодости входит как неотъемлемая часть и здоровье, а для сохра-

нения здоровья нужно солнце, то за здоровьем надо ехать в Арктику.

На той параллели, где находится Игдлорсуит, солнце начинает све-

тить во второй половине мая и в течение двух месяцев совсем не за-

ходит. Поскольку море в эту пору лежит еще подо льдом, а земля,

от самых глубоких ущелий до горных вершин, покрыта снегом, сол-

нечный свет сверкает так, что глаза приходится защищать очками.

Писать и рисовать при таком сиянии и блеске просто невозможно;

более или менее нормальные условия для работы находишь лишь

там, где образуется тень от айсберга, или от возвышенности, или где

горный склон настолько крут, что снег на нем не держится.

Живя круглые сутки при дневном свете, человек перестает обра-

щать внимание на время и забывает о привычках, выработавшихся

раньше, когда он жил, глядя на часы. Если ты голоден — поешь,

если устал — ложись спать. Когда человек находится в поселке, среди

людей, то общинная жизнь заставляет его придерживаться какого-то

режима; когда же он оказывается один, то режим сразу рушится.

Уезжая из Игдлорсуита на несколько дней и разбивая где-нибудь

лагерь, я в течение часа или больше работаю кистью и красками;

потом, когда солнце меняет свое положение, иду в свою палатку, раз-

жигаю примус, ложусь и читаю. (Моим обычным компаньоном во

время поездок была переведенная с французского языка книга Са-

линьяка де ля Мот-Фенелона «Приключения Телемака», которую

прислал мне друг англичанин Крукс-Рипли.) Отдохнув, я выхожу из

палатки, чтобы ехать дальше или начать работу над новой картиной.

Затем — снова отдых и чтение. Когда проголодаюсь — готовлю еду;

устаю — ложусь спать. Проснувшись, снова принимаюсь за живопись.

Весной того года ничто не мешало мне работать. Еще в начале

марта, когда с севера пришли почтовые сани и сделали остановку

— 507 —

в Игдлорсуите, чтобы отправиться на юг, к месту причала первого

парохода, приплывшего из Дании, я отправил с этими санями два

свертка. Один из них содержал целую книгу писем к Фрэнсис, кото-

рые я писал ей, по два-три письма в день, начиная с последних чи-

сел ноября. Во втором свертке была небольшая, изящная, обтянутая

тюленьей кожей деревянная коробка; в ней лежала рукопись моей

книги «Саламина» с двадцатью двумя иллюстрациями в целую стра-

ницу и заставками к шестидесяти двум главам. Там же лежали

одиннадцать заставок к саге о Гисли. Коробка была адресована моим

издателям «Харкорт, Брейс». О том, как мне удалось выполнить

такую большую работу, я сейчас вам расскажу.

Через несколько недель после нашего приезда в Гренландию я при-

шел к весьма простому выводу, что наш однокомнатный домик те-

сен: ведь в нем жили два взрослых человека, подросток и малютка,

появившийся у Саламины за время нашего отсутствия. Заранее ре-

шив (и, вероятно, разумно), что в Гренландии Гордону надо предоста-

вить максимальную свободу от родительской опеки, я захотел теперь

построить для него отдельный домик. С помощью множества муж-

чин, женщин и детей мы соорудили такой домик за одну неделю.

Получилось добротное строение местного типа: деревянные стены

покрыты снаружи фута на три-четыре дерном, дерн же защищал

крышу от влаги. Но едва мальчик поселился в своем новом жилище,

как я возымел желание поменяться с ним местами. Думаю, что та-

кое решение было во всех отношениях правильным. В конце концов,

литературный труд требует тишины и уединения. Живя в этой из-

бушке, я в большинстве случаев сам готовил себе пищу и работал

по крайней мере двенадцать часов в сутки. Писал книгу, тщательно

от руки переписывал ее и рисовал иллюстрации при слабом свете

керосиновой лампы. Именно в этом домике написал я книгу писем

своей подруге, которая в мыслях всегда была со мной. Именно там,

как о том свидетельствуют мои письма, пережил я самое мучитель-

ное в своей жизни чувство одиночества. Получал ли я письма из

дома? Да, в течение некоторого времени получал. А потом переписка

оборвалась. В течение октября, ноября, декабря (и даже на рожде-

ство!), января и до конца февраля я не получал от Фрэнсис никаких

известий. Затем, в ответ на мой запрос, — мне как-то удалось пере-

слать его Фрэнсис, — я получил наконец телеграмму: она не приедет.

На бланке было указано, что отправитель находится в Таксоне. Ви-

димо, она живет там. Этим полностью подтверждались мои худшие

опасения. И, вписывая в книгу писем Фрэнсис последнее письмо, я

решил смириться с судьбой.

До того дня, как в наши края придет пароход, чтобы отвезти нас

в Данию, нам предстояло прожить в Гренландии еще почти четыре

месяца. К счастью для меня, наступала полярная весна, несколько

рассеявшая мое отчаяние. И, тоже к счастью, издательство «Дабл-

— 508 —

дэй, Дорэн» предложило мне заключить договор о подготовке иллю-

страций к произведениям Шекспира. Я принял это предложение —

мне было необходимо заработать деньги. И вышло так, что если я не

был занят живописью на открытом воздухе, то рисовал дома: это

отвлекало меня от тяжелых дум. Закончить иллюстрации к Шек-

спиру — вот все, что мне оставалось сделать сейчас в Гренландии,

хотя раньше я предполагал прожить здесь не только наступающее

лето, но и еще один год. Однако теперь мне был нужен уже не по-

кой, а активные действия. Из Дании я отправлю Гордона домой, а

сам останусь в Европе. Я был убит горем, поэтому и принял это су-

масшедшее, отчаянное решение.

Мы шли в открытом море, и я, мучаясь горькими думами, шагал

по палубе парохода.

— Вам радиограмма, — сказал радист, вручая мне конверт.

Рву конверт, читаю: Фрэнсис попала в автомобильную катастрофу

и лежит в больнице в Таксоне. Ее положение серьезное, если не кри-

тическое. Теперь я думал лишь о том, как бы мне поскорее добраться

до Соединенных Штатов. Сообщил по радио, что еду. По прибытии

в Копенгаген я получил телеграмму, из которой стало ясно, что мои

худшие опасения не оправдались. Но я узнал и другое потрясающее

известие: ферма Асгор сдана в аренду. О том, что это для меня

значило, мы еще узнаем.

Из Копенгагена мы отправились прямо в Гамбург. Пробираясь

сквозь толпу проституток, пикетировавших вокзал, мы вышли в го-

род, улицы которого были заполнены вооруженной до зубов гитле-

ровской молодежью. Мы пообедали, сходили в кинематограф. Я по-

слал Фрэнсис длинную телеграмму. Потом мы легли спать... На сле-

дующее утро мы сели в переполненный поезд. Я встал со своего

места и вышел постоять в коридоре. В это время появился человек

в штатском костюме и грубо предложил всем занять свои места.

Войдя раньше меня в купе, он сел на мое место. Я вынужден был

остановиться в дверях.

— Я же приказал вам занять свое место! — сказал человек, заме-

тив меня.

— Если вы освободите мое место, то я займу его, — ответил я, про-

должая стоять.

Человек грубо допрашивал пассажиров, одного за другим, требуя,

чтобы каждый из них сообщил, сколько у него немецкой валюты.

Скоро очередь дошла до меня. Ни слова не говоря в ответ на его во-

прос о валюте, я вынул из кармана и показал ему небольшую при-

горшню разменной монеты — иных денег у меня и не было.

— Я спрашиваю, сколько у вас денег, — сказал он с раздраже-

нием.

— Вот все мои деньги, — ответил я, поднеся к его безобразному

носу пригоршню.

— 509 —

Человек заглянул в какую-то бумагу с записями.

— Пересекая вчера границу Германии, вы имели при себе восемь-

десят немецких марок. Где они?

Я не стал отвечать. Мне слишком важно было скорее сесть на па-

роход. Я лишь тянул этому человеку свою ладонь с кучей монет. На-

конец немец оставил меня в покое. «Милые люди эти нацисты», по-

думал я.

Плыли мы быстро, но мне казались бесконечными каждые сутки.

Прибыв утром в Нью-Йорк, я передал Гордона на попечение его ма-

тери, а сам сел в ночной самолет, летевший в Таксон. И вот я в боль-

нице у Фрэнсис — слава богу, она выздоравливает!