Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

расхаживали или стояли на коленях, читая справочники, и беспре-

рывно диктовали стенографисткам. План книги складывался сам со-

бой, его определяли иллюстрации. В книге было представлено семь-

десят восемь художников — начиная от старых мастеров, кончая

новейшими. Все они были разделены на «школы». Сто репродукций

давали наглядное представление о их творчестве. Решая вопрос, кому

о ком писать, мы с Бобом сначала выбирали художников по вкусу,

а оставшихся распределяли как придется, словно бы разыгрывали

в карты.

Необычайная спешка, в которой мы работали (ведь если отбросить

время на предварительную подготовку, в нашем распоряжении была

лишь одна неделя), взбадривала и веселила нас. Это буйное настрое-

ние отразилось на характере текста и, кажется, наложило свой отпе-

чаток на предисловие к книге. Высмеивая атмосферу торжествен-

ности, обычно окружающую произведения искусства в музеях, я

писал:

«Разве не помещают их для нашего удовольствия в самых холод-

ных и безрадостных мраморных залах, подвергая наши натруженные

ноги таким пыткам, которых не в силах вынести никто, кроме само-

отверженных паломников? Разве не лишают нас, пилигримов к свя-

тыням Искусства, удовольствия закурить, поговорить не шепотом,

а вслух, поспорить и посмеяться в кругу друзей перед картинами и

статуями? Разве не пересчитывают нас с помощью щелкающих тур-

никетов, когда мы входим в музеи, и не обыскивают нас с помощью

лучей Рентгена, когда мы выходим? Разве не следят за нами, подобно

тому, как следят за шпионом агенты Гувера? Разве мы можем вос¬

принимать искусство, если один вид швейцара с Парк-авеню нагоняет

на нас страх? Как далеки мы от беззаботного, счастливого, непри-

нужденного чувства, когда, проходя через напоминающие двери сей-

фов порталы музейных святилищ, погружаемся в их траурно-тюрем-

ную атмосферу!»

Короче говоря, в своем предисловии мы обещали, что искусство

предстанет перед читателем живым, без всякого грима. Мне кажется,

что нам это удалось, хотя мы и рисковали оскорбить чувства наибо-

лее чопорных поклонников изящного.

Почти в полночь, накануне срока сдачи рукописи, я вручил ее

(вместе со щедрыми чаевыми) своему приятелю — проводнику спаль-

ного вагона, следовавшего в Нью-Йорк, наказав, чтобы рукопись

была доставлена по назначению с нарочным телеграфной компании

«Вестерн Юнион». Все так и было сделано. А впоследствии через

юриста я получил остаток причитавшейся мне суммы. Судя по тому,

что наша книга оказалась в списке первых боевиков, издатели не-

плохо нагрели на ней руки.

В ту осень, как и всегда осенью или зимой, я не сидел без дела.

Работы было вдоволь. Но что бы я ни делал, чем бы ни был занят,

— 551 —

я постоянно раздумывал об одном и том же. Я опасался за Фрэнсис,

опасался за ее здоровье, меня тревожили наши взаимоотношения.

Где-то в этой книге — в первой или второй ее части — я говорил, что

хочу рассказать о себе совершенно правдиво, допуская лишь те

умолчания, какие мы делаем в разговоре с хорошими друзьями. О, я

знаю, что бывал иногда довольно хвастлив. Это воистину отступление

от правил хорошего тона. Взять, к примеру, мои разглагольствования

о том, каким замечательным я был футболистом и хоккеистом и как

чудесно пел, или о том, как однажды со мной беседовал Джон Рок-

феллер. Совсем недавно я описывал выпавшие на мою долю почести.

Да, я действительно хвастал, а хвастовство никогда не считалось осо-

бым достоинством. Однако, говоря об авторской правдивости и умол-

чаниях, я имел в виду иное: те интимные дела, которые касаются

лишь тебя и твоей возлюбленной, которые обычно называют «семей-

ными» и о которых избегают говорить. Действительно, о том, как

медленно, но неизбежно разрушался наш брак с Фрэнсис — хотя мы

продолжали любить друг друга и наши отношения портились, как

это ни странно, вопреки любви — я могу рассказать, упрекая лишь

самого себя, что приведет в смущение читателя, как привело бы в

смущение беседующего со мной друга. Так давайте же просто по-

смеемся надо мной; несомненно, посмеется надо мной, читая эти

строки, и Фрэнсис. Поводов для смеха я дам достаточно.

Когда дела наши шли не так, как хотелось бы, — когда Фрэнсис

уезжала и долго не возвращалась; когда она не писала мне писем;

когда запаздывала при встрече (или не появлялась совсем); когда

не проявляла (или мне казалось, что не проявляла) достаточной ра-

дости, увидев меня; когда ревновала или, наоборот, не ревновала, —

короче говоря, когда я вставал с левой ноги, то начинал дуться, бу-

шевать, хныкать, изрекать саркастические замечания, вообще делался

настолько невыносимым, что, если бы мои поступки не казались

порой просто нелепыми и смешными, она давно бы уехала в свою

любимую Аризону и осталась там навсегда. Но почему бы и мне не

поехать вслед за ней в Аризону? Нет, я не хотел... Впрочем, одно

время у меня было такое намерение, и я даже начертил план но-

вого дома. Но тут опять от Фрэнсис не было писем, и я, взбешен-

ный, изорвал план в клочки. Вот вам и «наш герой»!

В Асгоре существовал обычай, заведенный сначала в знак внима-

ния к Кэтлин, а потом поддерживавшийся ради детей с их расту-

щими семьями: мы непременно праздновали наше рождество в се-

мейном кругу. И хотя, как часто говорили дети, мы, Кенты, приятнее

всего проводили время, когда были одни, отсутствие Фрэнсис ощу-

щалось весьма болезненно. Дети, не зная всех причин отсутствия

Фрэнсис, были склонны, как я полагаю, негодовать на нее. После

праздников они разъезжались по своим домам, а я, оставшись на

ферме один, чувствовал себя забытым. В круг моих знакомых, с ко-

— 552 —

торыми я общался зимой в Асгоре, входил лишь Луис Унтермейер,

живший в тридцати милях от меня, и несколько приятелей, живших

еще дальше, — при такой длине радиуса центр круга прозябал сирот-

ливой точкой.

Был у нас и более близкий сосед, Дональд Огден Стюарт, но на

него я тоже не мог рассчитывать. Стюарт обосновался со своей фер-

мой и большим домом всего в восьми милях от Асгора, однако к де-

ревенской жизни он не привык, да, видимо, и не думал привыкать.

Он интересовался только людьми и их мыслями — ничем более.

Подобно тем любителям, которые ходят по лесу с записными книж-

ками и магнитофонами, не обращая внимания ни на что, кроме пения

и щебета птиц, Дональд был поглощен единственной страстью —

страстью к разговорам. Природу, эту мать человека, источник и осно-

вание всех его физических и духовных сил, Дональд не ставил ни

в грош. Помню, как однажды я ехал вместе с Дональдом и другими

знакомыми в машине. Мы поднялись на перевал, откуда открывался

великолепный вид на горные цепи. Лес, расстилавшийся у нас под

ногами, в тот ясный осенний день пылал, весь расцвеченный золо-

тистыми и малиновыми красками. Я остановил машину, чтобы дать

своим спутникам возможность полюбоваться этим видом. Дональд

обвел взглядом горы и тут же отвернулся.

— Неужели подобные вещи что-то значат для вас? — спросил он,

когда мы снова тронулись в путь.

Бросив несколько презрительных фраз о природе, Дональд начал

бранить романистов, в частности русских, за слишком, как он считал,

пространные описания пейзажей.

Хотя такое отношение Дональда к природе мало нас беспокоило,

именно из-за него он бывал на своей ферме мало и редко. А мы его

так любили, беседы с ним вселяли в нас столько энергии и бодрости,

его остроумие доставляло нам столько удовольствия, его идеи вызы-

вали у нас столь горячее сочувствие, что, когда он уезжал (большую

часть времени его в деревне не было), мы сильно по нему скучали.

Зимой он вообще никогда не появлялся на ферме.

Не появлялась на ферме, как мы знаем, и Фрэнсис.

Осенью 1939 года, когда Фрэнсис уезжала, мы оба, кажется, чув-

ствовали, что развязка неизбежна. Она делалась неизбежной, с одной

стороны, вследствие отъезда Фрэнсис и, с другой, — вследствие того,

что моя реакция на ее отъезд была для нее невыносима. В нашей

жизни наступил момент, когда могло случиться непоправимое. И это

непоправимое случилось.

ЛОВО «ГОРЕНИЕ» — МНЕ ХОТЕЛОСЬ УБЕДИТЬ-

--, насколько верно я понимаю это явление природы, — в энци-

клопедии «Колумбия» определяется следующим образом: «Горение

есть быстрое окисление вещества, в процессе которого выделяется

тепло и свет». Затем в статье идет речь о самовозгорании — для при-

мера дается ссылка на стоги сена и кучи замасленных тряпок как

на предметы, наиболее подверженные самовозгоранию. Ученые ав-

торы забыли упомянуть в качестве примера человека.

Процесс медленного окисления, который, как считают, является

причиной самовозгорания, начался у Фрэнсис и у меня несколько лет

назад, но, мне кажется, ни она, ни я не отдавали себе отчета, сколь

это было опасно для нашего брака. Постоянные трения накаляли

атмосферу, и вопрос о том, кто из нас воспламенится первым, отчасти

зависел от случая, а в большей степени от того, кто из нас более вос-

пламеняем. Я считал, что недавно достигнутая нами договоренность

(увы, дело дошло до этого!) о том, чтобы нам жить раздельно по

шесть месяцев в году, отнимала у меня половину еще остававшегося

счастья; это была лишь моя уступка, с которой приходилось ми-

риться, чтобы не разбивать нашу жизнь окончательно. С точки зре-

ния практической — а эта сторона жизни тесно переплеталась у нас

с эмоциональной — отлучки Фрэнсис наносили серьезный вред моим

делам. Будучи вовлечен в активную общественную деятельность и

приняв на себя бесчисленные гражданские обязанности в тот крити-

ческий период жизни нашей страны, я вел большую переписку и

нуждался в помощи секретаря. Мне нужен был помощник, кото-

рый бы отдавался работе со страстью, который сочувствовал бы мне

всей душой — таким помощником в качестве секретаря могла бы

быть, на мой взгляд, только Фрэнсис. Возвращаясь к нашему повест-

вованию, надо сказать, что осенью 1939 года я, быстро закончив одну

книгу, готовился писать другую, требовавшую много времени. Мне

предстояло засесть в Асгоре на добрые шесть-восемь месяцев и, не

отрываясь, трудиться с пером в руке (я так и не научился печатать

на машинке) — торопливо строчить страницу за страницей, исправ-

— 554 —

XX САЛЛИ

лять, делать вставки, вычеркивать, а мой почерк умела разбирать

лишь одна Фрэнсис. На шесть-восемь месяцев я выключался из жизни

и не был нужен никому на свете. Зато я сам нуждался в помощи, а

кто мне мог помочь, помочь завершить книгу, поддерживать коррес-

понденцию, прожить зиму в опустевшем Асгоре? Кто бы за это

взялся?

— Помимо всех иных достоинств, — говорил я одной своей знако-

мой, которая решила подыскать мне секретаря, — у моей помощницы,

чтобы мы ладили, должна быть привлекательная внешность, прият-

ный голос, хороший характер — ведь нам надо будет жить под одной

крышей неразлучно... Но не поймите меня превратно, — торопливо

добавил я, смеясь над собственным сумасбродством. — Я хочу только

секретаря. Жена у меня есть.

Хорошо, сказала знакомая, она посмотрит, что сможет для меня

сделать.

Несколько недель спустя я получил письмо от некоей мисс Джон-

сон. Написанное легким, красивым и четким почерком, оно отвечало

моим старомодным вкусам. Мисс Джонсон писала, что ей известно

о работе и об условиях, которые предлагаются, и что она согласна

пойти на эту работу. Письмо мне понравилось. Во время очередной

поездки в Нью-Йорк я зашел к мисс Джонсон в отдел иностранной

книги фирмы Брентано, где она служила, и пригласил ее на завтрак.

Не знаю, сколько времени полагалось служащим Брентано завтра-

кать, да я об этом и не заботился. После часа или двух часов — не

упомню, сколько времени мы завтракали, во всяком случае, не мень-

ше, чем позволяли правила приличия, — после часа или двух было

ясно, что продавать книги мисс Джонсон больше не будет. В сердце

моем началось или, вернее, усилилось такое горение, что последствия

этого должны были сказаться весьма быстро.

Зима 1939—1940 года была настоящей суровой зимой. Снег, вы-

павший еще в декабре, не таял, насколько я помню, до самого марта.

К январю глубина снежного покрова достигала уже восемнадцати

дюймов. Новый год начался ясными холодными днями. Утром вто-

рого января, когда мисс Джонсон... нет, давайте назовем ее по

имени — когда Салли, свежая и бодрая, сошла вниз на свой первый

завтрак, солнце еще не поднялось над горизонтом, но едва она взгля-

нула на запад, где над заснеженными соснами высилась гора Уайт-

фейс, как вдруг, словно ее глаза были солнцем, горная вершина оза-

рилась розовым светом восхода. Неземная красота светящегося пика

на фоне все еще серого утреннего неба так взволновала Салли, что,

глядя на ее одухотворенное лицо, я готов был упасть перед ней на

колени. С этого момента мне нелегко было скрыть свою любовь.

Да, это было нелегко, когда каждый проведенный с нею час до-

ставлял мне наслаждение: я восхищался звучанием ее голоса, ходом

ее мысли, ее кристально-чистой дикцией. А времени мы проводили

— 555 —

вместе очень много: в течение часа или больше я диктовал, потом мы

вместе завтракали и, бросив дела, отправлялись в лес бродить на

снегоступах или кататься на лыжах по холмам; долгие зимние ве-

чера мы коротали за беседами у камина. Нелегко мне было, ибо

каждое ее слово, каждое движение, каждый взгляд вызывали во мне

новый прилив нежности. Скоро мне стало так трудно сдерживаться,

что я решил дать себе волю. В один прекрасный день я подвез ее на

машине к подножию высокого холма; на вершину холма мы

уже вскарабкались по глубокому снегу пешком. Когда перед ее

восхищенным взором открылась дивная панорама Севера, я сказал

ей почти так: «Все это я отдам тебе, лишь полюби меня, о, милая!»

На следующий день Салли собрала свои вещи и уехала.

Никогда еще ферма Асгор не казалась мне такой заброшенной,

дом — таким пустым, часы — столь бесконечными, а жизнь — такой

бесцельной. Ясные дни, голубое небо, природа, одетая в свой лучший

зимний наряд, — зачем все это? Кому нужен прекрасный вид горы

Уайтфейс во время восхода солнца? А ночи, проведенные в полусне,

в полубдении, когда я лежал на твердом полу рядом с телефоном

в надежде, что он когда-нибудь зазвонит! Неужели ночь никогда не

кончится? Но вот наступало утро. Что принесет новый день? Я все еще

надеюсь, что Салли покинула меня не навсегда. Она размышляет.

Наверное, взвесит все: свои надежды, чувства, отношение к мужчи-

нам. Прошло два, три, четыре дня, пять дней, прошла неделя. Не

в силах больше вынести нахлынувшего отчаяния, звоню по телефону.

Она ответила. Не помню, что именно она сказала (да и не в словах

дело!), но в голосе ее звучали страсть, любовь, мучительное желание

быть со мной и обещание счастья — счастья, которым наполнилась

наша жизнь во все последующие годы.

Фрэнсис, собравшаяся ехать в Аризону, задержалась в Нью-Йорке,

и я попросил ее приехать домой. И здесь, в Асгоре, она познакоми-

лась с Салли. Познакомилась и полюбила ее. В эти критические дни

она думала лишь обо мне и благословила нас обоих от всего своего

доброго сердца. О том, насколько она была искренна, свидетельствует

наша нежная дружба, сохранившаяся до сих пор.

Встреча с моей семьей, самым младшим членом которой являлась

моя дочь, бывшая одинакового с ней возраста, вероятно, очень пугала

Салли, хотя, при ее самообладании и большом чувстве достоинства,

она внешне держалась спокойно. На торжественном приеме, устроен-

ном нами в ее честь, она покорила сердца всех присутствующих.

Чувство симпатии к ней утвердилось среди моих родных настолько

прочно, что не так давно моя дочь Барбара с присущей ей прямотой

сказала:

— Лучшее из всего, что ты сделал в своей жизни, Рокуэлл, — эта

то, что женился на Салли.

Воистину так.

— 556 —

Титульный лист книги «Это мое собственное». 1940

Рисунок из книги «Это мое собственное». 1940

Вся моя дальнейшая жизнь и все хорошее, что в ней было; каж-

дая верная мысль, которая вела к этому хорошему; все мои убежде-

ния, все силы, которые требовались в борьбе за них; все радости

в доброе время и все огорчения в дурное; и та отвага, с которой мы

встречали огорчения и беды, — все это Салли делила со мной в такой

полной мере, что если бы я описывал в этой книге лишь последние

четырнадцать лет своей жизни, то я назвал бы книгу так: «Это мы,

господи!»

Сразу же после свадьбы — она состоялась в доме Барбары и Алана

Картера — мы сели в свой автомобиль и отправились в Ричмонд, рас-

положенный в юго-западной части штата Нью-Хэмпшир. Приехав

в совершенно одинокий, стоявший в лесу старый деревенский дом,

который был предоставлен нам нашими друзьями Алеком и Фреде-

рикой Джеймс, мы провели там две счастливых недели вдали от

людей, от писем, телефона и радио, водопровода, центрального отоп-

ления и электрического света, вдали от часов и календарей и, слава

богу, вдали от всего того, что творилось в США в начале 1940 года.

— 558

—

Две недели восхитительного, беззаботного безделья! А потом — опять

за работу.

Книга моя, озаглавленная «Это мое собственное», должна была

рассказывать о двенадцати годах жизни в Асгоре. Поэтому всякий,

кто знал и любил Фрэнсис, вряд ли удивится тому, что, прожив

все эти годы со мной, Фрэнсис выразила желание принять участие

в работе над книгой. Мы договорились с ней, что написанные мною

страницы я буду посылать ей для печатания на машинке. Так мы и

работали, пока книга в конце концов не была завершена.

Как указывалось выше, эта книга «рассказывает о попытке автора

бежать от жизни»; однако по мере того, как шли годы, а европейские

потрясения, распространяясь, захватывали Америку, «мысль о побеге

представлялась мне все более позорной и неосуществимой». Я

писал в ней о моем прозрении или, точнее, если учесть обще-

ственную деятельность, которой я занимался в юности, вторичном

прозрении, позволившем мне убедиться в пороках нашей демократии,

и о той угрозе, какую эти пороки несут самому ее существованию.

Будучи художником, а значит, индивидуалистом (по профессии и по

характеру), я принял, как свое собственное, определение демократии,

данное нашими отцами-основателями в преамбуле к Декларации неза-

висимости и расширенное Джефферсоном. Мне казалось, что безопас-

ность правительства, которое Линкольн и его предшественники опре-

деляли как правительство волей народа, посредством народа и для

народа, охранялась Биллем о правах. Как сделать жизнь, свободу и

счастье всеобщим достоянием — это совсем иной вопрос: он совер-

шенно не обязательно должен быть связан с «частной инициативой».

Об этом можно спорить, и такому спору Билль о правах дает неогра-

ниченные возможности. Я был и в основном остаюсь демократом

в духе Джефферсона; примерно в 1902 году я пришел к убеждению,

что «частная инициатива» несовместима с понятием демократии;

совместим с ним лишь социализм.

Но книга «Это мое собственное» рассказывает о жизни супруже-

ской пары, принимавшей активное участие в общественных делах;

в известном смысле она освещает также и историю Америки в то де-

сятилетие, хотя совершенно не касается вопроса о социализме. Нам,

народу, приходилось выдерживать борьбу. В 1935 году Гарольд Икес,

отнюдь не являвшийся пламенным радикалом, заявил:

«С каждым днем становится все более очевидным, что в этой стране

действуют носители зла, которые стремятся навязать свободному аме-

риканскому обществу ненавистную фашистскую систему. Эта группа

состоит из лиц — или по крайней мере пользуется их активной под-

держкой, — добившихся власти и колоссальных богатств в результате

эксплуатации не только наших естественных ресурсов, но и мужчин,

женщин и детей Америки. Не остановившись ни перед какими средст-

вами на пути к богатству, которым они теперь владеют, они и впредь

— 559 —

ни перед чем не остановятся, чтобы удержать и приумножить это

богатство...

Выдвигая в качестве предлога опасность коммунистического вос-

стания в нашей стране, эти господа пытаются заставить нас поддер-

жать фашистский переворот».

Сказанное выше представлялось мне настолько очевидным, что моя

книга зазвучала как страстный призыв к борьбе. Это обстоятельство,

должно быть, разочаровало тех из читателей, кто надеялся найти

в ней мирные рассуждения об искусстве и жизни на лоне природы.

Что касается благодушно настроенной публики вообще, то у нее эта

книга вызывает раздражение. В те времена я тоже хотел мира и спо-

койствия. Но начиная с 1940 года понятие «мир» стало противоречи-

вым. В самом деле, абсурдные заявления об угрозе «коммунистиче-

ского восстания», о которых говорил Икес и которые усердно повто-

рялись господами, контролирующими нашу прессу и радио, к тому

времени так повлияли на легковерную публику, что было уже пущено

в ход столь известное ныне обвинение в «сообщничестве» и под уда-

ром оказалась если не свобода (как это имеет место теперь), то благо-

состояние тысяч честных американцев.

В той мере, в какой это зависело от книги, мое благосостояние тоже

пострадало. Но оно пострадало не так уж сильно. В 1943 году, когда

трусливые издатели, выпустив два или три тиража книги, внезапно

перестали ее печатать, ни одного непроданного экземпляра у них не

оставалось, хотя предварительно подписалось на книгу всего семь

душ.

Когда я писал двадцать последних глав этой книги, то мне при-

шлось разобрать свою жизнь на части, разложить их, чтобы внима-

тельно рассмотреть и оценить (а попутно немного и почистить); затем

я стал снова собирать их воедино, задавшись целью создать хотя бы

некоторое подобие реального человеческого бытия. Но как часовщики-

любители после сборки часов обнаруживают, что у них остались лиш-

ние детали, так и я, закончив свой труд, обнаружил обрывки прожи-

той жизни, которые не мог никуда приспособить.

Что, например, заставило меня (это было в период между 1938 и

1940 годами) взять на себя подготовку эскизов для украшения трех

больших утренних сервизов Вернона Килнса из Калифорнии? На

одном из сервизов, посвященном теме «Моби Дика», были изображены

в одном цвете корабли, киты и сцены охоты на китов; на другом,

где фигурировала «Саламина», были многоцветные гренландские

пейзажи и человеческие фигуры; третий, названный «Наша Амери-

ка», воспроизводил живописные места США. Но как обидно, что

ручки к чашкам, по желанию Вернона Килнса, пришлось перевер-

нуть! Люди не любят, когда без всякой причины изменяют обще-

принятые формы вещей. И они хотят, чтобы из сосудов можно было

что-нибудь выливать. А из этих чашек ничего выливать было нельзя.

— 560 —