Хубов Г. Мусоргский

Подождите немного. Документ загружается.

в 1856 году (кажется, осенью, в сентябре или октяб-

ре). Я был свежеиспеченным военным медиком и со-

стоял ординатором при 2-м сухопутном госпитале [на

Выборгской]; М. П. был офицером Преображенского

полка, только что вылупившимся из яйца [ему было

тогда 17 лет]. Первая встреча наша была в госпита-

ле, в дежурной комнате. Я был дежурным врачом,

он — дежурным офицером. Комната была общая;

скучно было на дежурстве обоим. Экспансивны мы

были оба; понятно, что мы разговорились « очень

скоро сошлись. Вечером того же дня мы были оба

приглашены на вечер к главному доктору госпита-

ля — Попову, у которого имелась взрослая дочь, ра-

ди которой часто давались вечера... Мусоргский был

в то время совсем мальчонком, очень изящным, точ-

но нарисованным офицериком; мундирчик с иголоч-

ки, iB обтяжку; ножки вывороченные, волоса пригла-

жены, припомажены; ногти точно выточенные, руки

выхоленные, совсем барские. Манеры изящные, ари-

стомратичеакие; разговор такой же, немного сквозь

зубы, пересыпанный французскими фразами, нес-

колько выч1у|рны1М|И. Некоторый оттенок фатоватости,

но очень умеренной. Вежливость и благовоспитан-

ность — необычайные. Дамы ухаживали за ним. Он

сидел за фортапьянами и, вскидывая кокетливо руч-

ками, играл весьма сладко, граниозно и пр. отрывки

из Trovatore, Traviata и т. д., и кругом него жуж-

жали хором: «charmant», «delicieux»! и пр. При та-

кой обстановке я встречал Мусоргского раза три

или четыре у Попова и на дежурстве в госпитале.

Вслед за тем я долго не встречался с Модестом Пе-

тровичем...»

Взглянем пристальней на этот тонко очерченный

силуэт семнадцатилетнего Модеста и... простимся с

ним. Последующие события, обозначившие перелом

всей жизни Мусоргского, решительно изменили и об-

лик его и характер.

Вскоре после описанной встречи с Бородиным, в

зиму 1856/57 года, полковой товарищ Мусоргского

Ф. Ванлярский представил его Даргомыжскому. В то

время автор «Русалки» сторонился большого света,

жил замкнуто, однако не лишал себя удовольствия

музицировать в избранном кругу своих почитатель-

ниц и почитателей. Даргомыжский сразу оценил да-

рование Мусоргского и приблизил его к себе.

Мусоргский стал посещать его вечера, где часто

исполнялись сцены из опер и романсы Глинки и

Даргомыжского. Впечатление было громадное. Он

услышал русскую музыку, для него тогда новую, не-

знакомую и в то же время близкую, родную, выз-

вавшую в нем отголоски деревенского детства — и

образы народных сказок, и крестьянские напевы, и

беседы мужичков, которых «любил послушивать», и

первые незатейливые импровизации...

Благотворно подействовало на молодого Мусорг-

ского непосредственное общение с Даргомыжским,

замечательным русским композитором, прямым нас-

ледником дела великого Глинки (который в те дни

умирал на чужбине), страстным искателем музы-

кальной правды.

Талант Даргомыжского находился в расцвете.

Многие его песни и романсы уже были широко из-

вестны. «Русалка», его лучшая опера, поставленная в

Петербурге (а затем и в Москве), правда, не сра-

зу завоевала успех, которого заслуживала. Но пере-

довая критика высоко оценила крупные достоинства

этой лирической музыкальной драмы, воплотившей

народные черты и глубокий социальный смысл пуш-

кинского сюжета. Достаточно сказать, что в 1856 го-

ду, вслед за премьерой (состоявшейся 4/16 мая), по-

явилась капитальная работа А. Серова о «Русалке»,

в которой он, опираясь на всесторонний эстетиче-

ский анализ оперы, блистательно показал роль Дар-

гомыжского в борьбе за реализм и народность рус-

ского музыкального искусства Меж тем сам автор

«Русалки» шел уже дальше; настойчиво добиваясь

правды выражения в эмоционально гибкой напевной

декламационности вокального стиля, он искал реа-

листически осмысленных средств обновления и обо-

гащения музыкального языка для наиболее полной

и верной обрисовки человеческих характеров, он на-

щупывал пути и тропы к оперной реформе.

На вечерах у Даргомыжского восемнадцатилет-

ний Мусоргский и слушал музыку, и с интересом

вникал в беседы, которые велись в кружке. Правда,

кружок состоял главным'^образом из просвещенных

(более или менее) любителей музыки, и наблюда-

тельному Мусоргскому нетрудно было заметить, что

на вечерах царила обычно атмосфера благоговейно-

го почитания Даргомыжского, самолюбию когорого

это, видимо, льстило.

В такой атмосфере беседы не могли носить ха-

рактера творческих дискуссий. Но в данном случае

это оказалось не столь важным. Ибо интересно, ув-

лекательно было именно то, что говорил и показывал

Даргомыжский. Он убежденно излагал свое эстети-

ческое credo, которое несколько месяцев спустя ла-

конично сформулировал в известных строках пись-

ма к Л. Кармалиной: «Я не намерен снизводить му-

зыку до забавы. Хочу, чтобы звук прямо выражал

слово. Хочу правды» Он проповедовал идеи худо-

жественного реализма в русской музыке, выдвигал

требования простоты, правды, верности националь-

ному характеру, ядовито высмеивал фальшь, рути-

ну, манерность в искусстве, весьма раздражаясь при

каждом удобном случае на дирекцию императорских

театров за ее консерватизм и даже на публику за ее

пристрастие к итальянской моде.

В речах и высказываниях Даргомыжского было

много желчи, но и много крови. Этот маленький, ху-

дощавый человек со скуластым лицом, повисшими

усами и насмешливым взглядом, говоривший не то

фистулой, не то фальцетом, способен был увлекать.

Он обладал острым, проницательным умом и весьма

своеобразным талантом, не столь масштабным, как

у Глинки, но творчески предприимчивым, беспо-

койно ищущим, чутко откликавшимся на веяния сов-

ременности.

Даргомыжский был неподражаемый интерпрета-

тор собственных композиций (особенно характери-

стических): своим крохотным, сомнительной красоты

А. Даргомыжский.

С портрета

К. Маковского

ГОЛОСОМ ОН умел тонко и точно передавать вырази-

тельную правду мелодической декламации.

Мусоргский почуял в нем мыслящего, искренне

убежденного художника, притом художника нацио-

нально-русского. Многое, что на словах могло быть

не вполне ясным для Мусоргского, еще «новичка» в

искусстве, становилось простым, понятным, глубо-

ко осмысленным, когда он слушал музыку Глинки и

Даргомыжского.

Все чаще он и сам выступал на этих вечерах,

главным образом в качестве исполнителя, и весьма

успешно. Тонкий слух, феноменальная память, вирту-

озная свобода пианизма, выдающиеся способности

певца-актера, захватывающая выразительность ин-

терпретации, безупречное чувство ансамбля (особен-

но в аккомпанементе®), блестящее чтение с листа —

все это не оставляло сомнения в крупном и сильном

природном таланте, требующем серьезного, всесто-

роннего образования.

Тогда же восемнадцатилетний Мусоргский пробо-

вал сочинять в русском духе. Известны две харак-

tepHbie пьесы, написанные им в 1857 году (до заня-

тий с Балакиревым): упомянутая фортепианная кар-

тинка «Воспоминание детства» («Souvenir d'enfan-

се») и лирическая песня «Где ты, звездочка?» (на

слова Н. Грекова),— скромные опыты начинающего

музыканта.

Таким-то образом, в небольшом кружке Дарго-

мыжского, казалось, не игравшем сколько-нибудь за-

метной роли в жизни столицы, Мусоргский испытал

первоначальное творчески воспитующее воздействие

русской музыки и передовых идей, одухотворявших

ее развитие. По внешним признакам мало ошутимое,

это воздействие, однако, было очень плодотворно

(по результатам). Семена упадали в добрую почву.

Именно в ту пору Мусоргский почувствовал неукро-

тимую потребность знать, учиться, работать, посвя-

тить себя любимому искусству. И сам он впоследст-

вии не раз говорил Стасову, что с этих пор только

начал жить настоящею музыкальною жизнью.

И в действительности было так. Своим чередом

проходили полковые занятия, разводы, парадировки

(«военный балет»), дежурства и визиты. Служба ос-

тавалась службой, со всеми ее обязанностями, уже

прискучившими. Мусоргский не порывал связи и с

кружком приятелей-гвардейцев, он не отказывался и

от светских развлечений. А в то же время иное, но-

вое содержание властно вторгалось в его жизнь, но-

вые встречи и новые друзья влекли его к иным бе-

регам. И, кажется, сама судьба сближала его с бу-

дущими соратниками по Могучей кучке.

Весною 1857 года в доме Даргомыжского Мусорг-

ский 'Познакомился с двадцатидвухлетним Цезарем

Кюи, тоже офицером, завершавшим высшее военно-

инженерное образование (в академии), что не ме-

шало ему заниматься музыкою, к которой он с дет-

ских лет проявлял интерес и способности. Он был

недурной пианист, разумел кое-что и в композиции,

ибо одно время учился у Станислава Монюшко, со-

чинял изящные фортепианные пьески и романсы и

намеревался теперь засесть за оперу «Кавказский

пленник».

Кюи был дружен не только с Даргомыжским

(охотно поощрявшим его композиторские начина-

ния). Он уже близко знал М. Балакирева, В. Ста-

сова и А. Серова — в те годы (1856—1858) их обще-

го товарища, критической деятельностью которого,

блистательно развернувшейся, они тогда искренне

восхищались (да и многому у него учились). Обще-

ние с такими музыкантами, как Балакирев и Серов,

сказывалось, конечно, в развитии Кюи. Мусоргский

нашел в нем живого, остроумного собеседника и

усердного партнера в четырехручном проигрывании

произведений классиков — занятии увлекательном и

чрезвычайно полезном для самообразования начина-

ющих компонистов.

Прошло еще немного времени, и в один из вече-

ров у Даргомыжского Мусоргский встретился с Ба-

лакиревым-, их представил друг другу Кюи. Это зна-

комство, оказавшееся столь знаменательным, состоя-

лось, очевидно, летом 1857 года.

Милий Балакирев не так давно появился в сто-

лице, но его имя уже было хорошо известно среди

русских музыкантов. Отпрыск обедневшей дворян-

ской семьи, жившей в Нижнем Новгороде, он с дет-

ства выказывал незаурядное пианистическое дарова-

ние, которое было замечено и поддержано местным

покровителем искусств и просвещенным любителем

музыки А. Улыбышевым. Юный Балакирев стал его

питомцем. В доме Улыбышева он получил отличное

музыкальное воспитание, содействовавшее интенсив-

ному развитию его разносторонних способностей.

В шестнадцатилетнем возрасте он отправился в Ка-

зань, где два года слушал лекции в университете (и

некоторое время занимался у известного пианиста

А. Коптского).

В 1855 году, оставив университет, Балакирев при-

ехал в Петербург. Представленный Глинке, он про-

извел на него самое отрадное впечатление и был об-

ласкан им Вскоре сблизился с Даргомыжским, Се-

ровым, Стасовым, Кюи. 12 февраля 1856 года Бала-

кирев успешно дебютировал как композитор и пиа-

нист, исполнив в зале Петербургского университета

одно из первых крупных своих сочинений — Концерт-

ное Allegro (для фортепиано с окрестром, fis-moll).

И тогда же Серов восторженно приветствовал в пе-

чати явление «замечательного отечественного талан-

та», предвещая ему «будущность самую блистатель-

ную, если он посвятит свою жизнь на развитие бо-

гатых даров, которыми наделен от рождения, и — ес-

ли не подчинится злокачественным влияниям, кото-

рые иногда так незаметно налагают свою печать «а

гибкую, впечатлительную натуру артиста, еще столь-

ко молодого» (Быть может, Серов и не предпола-

гал тогда, что эти его слова окажутся в некотором

смысле пророческими.)

Да, природа не поскупилась, выделив Балакире-

ву дарованье с избытком, притом дарованье сверка-

ющее, многогранное, обаятельное, покорявщее гро-

мадной впечатляющей силой. Очень верно охаракте-

ризовал его Н. Римский-Корсаков: «Отличный пиа-

нист, превосходный чтец нот, прекрасный импрови-

затор, от природы одаренный чувством правильной

гармонии и голосоведения, он обладал частью само-

родной, частью приобретенной путем практики на

собственных попытках сочинительской техникой. У

него были и контрапункт, и чувство формы, и зна-

ния по оркестровке — словом, было все, что требо-

валось для композитора. И все это — путем громад-

ной музыкальной начитанности, с помощью необык-

новенной, острой и продолжительной памяти, так

много значащей для того, чтобы разобраться крити-

чески в музыкальной литературе»

Юный Балакирев (он был всего на два года стар-

ще Мусоргского и на два года моложе Кюи) распо-

ряжался своим талантом свободно, непринужденно,

симпатически привлекая музыкальной настроенно-

стью всей своей натуры, независимостью уверенных

суждений ума; от его облика веяло неотразимым

обаянием: «Молодой, с чудесными подвижными, ог-

ненными глазами, с красивой бородой, говорящий ре-

шительно, авторитетно и прямо; каждую минуту го-

товый к прекрасной импровизации за фортепиано,

помнящий каждый известный ему такт, запаминаю-

щий мгновенно играемые ему сочинения, он должен

был производить это обаяние, как никто другой»

Таким запомнил его смолоду Н. Римский-Корсаков;

таким он рисовался тогда в восприятии друзей и то-

варищей.

Мусоргский, по собственному признанию, «привя-

зался душою» к Балакиреву, и эта привязанность

вскоре переросла в чувство преданной, я бы сказал,

доверчиво-восхищенной любви. Беседовать с Бала-

киревым, слушать его игру, внимать его советам ста-

ло для Мусоргского насущной потребностью. В нем

уже зрело решение посвятить себя искусству, музы-

кальному творчеству, а значит — учиться, овладевать

знанием и мастерством. Теперь, сблизившись с Ба-

лакиревым, он не представлял себе лучшего руково-

дителя, друга и советчика. Балакирев охотно согла-

сился давать ему «уроки композиции».

Занятия начались осенью 1857 года. Они носили

своеобразный характер; во всяком случае, в первый

период, когда главное внимание уделялось практиче-

скому изучению музыкальной литературы, уменью

проникать в склад и в смысл выдающихся произве-

дений искусства прошлого и современного, эти за-

нятия были весьма плодотворны. «Так как я не тео-

ретик,— писал позднее Балакирев,— я не мог нау-

чить Мусоргского гармонии (как, например, учит те-

перь Н. А. Римский-Корсаков), в чем именно было

его и Гуссаковского несчастие, то я объяснял ему

форму сочинений. Для этого мы переиграли с ним

в четыре руки все симфонии Бетховена и многое дру-

гое еще из сочинений Шумана, Шуберта, Глинки и

других: я объяснял ему технический склад исполняе-

мых нами сочинений и его самого занимал разбором

формы. Впрочем, сколько помню, платных уроков у

нас было немного: они как-то и почему-то кончились

и заменились приятельской беседой» Сохранивши-

еся письма Мусоргского говорят, с каким увлечени-

ем отдавался он занятиям (увы, далеко не регуляр-

ным), как много значили для него эти приятельские

беседы, порой переходившие в горячие дискуссии на

темы музыкальные, и философские, и гражданские.

в. Стасов.

Офорт в. Матэ по портрету И. Репина

У Балакирева Мусоргский часто встречал Цезаря

Кюн, Владимира Стасова (с ним и с братом его

Димитрием он познакомился еще летом, навещая за-

болевшего Балакирева). Вскоре начал появляться и

молодой Аполлон Гуссаковский очень даровитый и

многообещавший музыкант. Составился небольшой

кружок, в котором естественно определилась главен-

ствующая роль музыкального ментора — Балакире-

ва. А рядом с ним возвышалась величавая фигура

Владимира Стасова, идеолога и апологета будущей

Могучей кучки, критика и борца с пылкой душой ху-

дожника и суровым характером проповедника.

Это был человек передовых взглядов, твердых

убеждений, обширны.х апособ.но,стей; искуоствовед и

археолог, исследователь и публицист, общественный

деятель, пропагандист и популяризатор, страстный

любитель музыки, живописи, театра, литературы —

он умел проявить себя в разных областях талантли-

во, увлекательно, крупно.

Художник и проповедник!—«е всегда они мирно

уживались в неуемной натуре Стасова, склонной к

йрайностям. Бывало, он «рубил сплеча», его резкая

прямолинейность приводила ,к несправедливы1М, од-

носторонним суждениям, полемическая непримири-

мость переходила в фанатизм. Порой он ошибался,

ошибался тоже крупно, но никогда не кривил ду-

шою, не допускал никаких компромиссов с собствен-

ною совестью. Ярый демоират и просветитель, он не

только верил в идею широкого национально-само-

бытного развития и расцвета русской культуры, рус-

ского искусства на почве народности и реализма —

он был одержим этою идеей и служил ей честно и

самоотверженно.

К музыке он с юности чувствовал особенное вле-

чение, мало сказать влюбленность — энтузиазм влюб-

ленности (в этом отношении Серов и Стасов были

близнецы и прекрасно дополняли друг друга и в го-

ды дружбы, казалось неразлучной, и в годы полеми-

ки, ожесточенной, даже враждебной). Глинка, знав-

ший молодого Стасова, называл его полушутя «Ба-

.хом» за восторженное обожание музыки гениального

немецкого мастера. Это 1проЗ|Вище сохранили за Ста-

совым и его младшие друзья и современники — ком-

позиторы Могучей кучки.

Он был для них «Бахом» не потому, что чем-либо

напоминал вдожновенного лирика полифонии,— нет,

но потому, что в этом имени воплотилось благород-

ное стремление к возвышенному и великому в искус-

стве, стремление, одухотворявшее облик Стасова —

критика, идеолога, человека. Самый старший (он ро-

дился в 1824 г.), самый опытный и энергичный, обу-

реваемый «неутолимой, неподкупной ничем на свете

жаждой П'равды и настоящего во всем человече-