Хубов Г. Мусоргский

Подождите немного. Документ загружается.

^to было <!!чистое отрицание науки», как зaмefил

А. Никитенко. Он сумел заметить также, что все

это было характерно не только для военно-учебны^г

заведений, но для системы образования в те време-

на. Судьбы юношества рисовались ему в безотрадно

мрачном свете. «Молодое ггоколение,— писал он

(12 февраля 1849 г.),—не находя благородной цели

своим стремлениям, удаляется от науки, от искусств,

спутывает все основные понятия о жизни, о назна-

чении человека и общества. В обществе нет точки

опоры; все бродят как шалые или пьяные. Одни во-

ры и мошенники бодры и трезвы. Одни они сохраня-

ют присутствие духа и видят ясно цель своей жиз-

ни — в стяжании. Злоупотребления повсюду высту-

пают открыто и нагло, даже не боясь наказания, ко-

торое случайно падает из сильной руки, а не из недр

закона. Безнравственность быстро распространяется

и как холера поражает даже души простые и не ли-

шенные чувства чести, но не находящие безопасно-

сти ;в честных убеждениях и поступках»

Свидетельство современника, подкрепленное ре-

альными фактами, в доказательстве не нуждается.

Конечно, Никитенко видел далеко не все. И «крити-

ческий ракурс» его наблюдений специфичен. Он

склонен был искать избавления от всех зол в «муд-

рости монарха» и не умел понять истинного значе-

ния прогрессивных, демократических сил русского

общества, которые никакая реакция — несмотря на

жесточайшие гонения и преследования — уничтожить

не могла, тем более в стране, давшей уже Пушкина

и Глинку, Белинского и Гоголя, Чаадаева и Лермон-

това, декабристов и Герцена... Но нас в данном слу-

чае интересуют именно эти реально-критические на-

блюдения современника. Они воссоздают ту тяже-

лую, гнетущую атмосферу быта и нравов, в которой

суждено было и Модесту Мусоргскому провести от-

роческие годы.

Модесту шел всего одиннадцатый год, и предва-

рительно родители определили его в Петропавлов-

ское училище — Petersschule (туда же поступил

«временно» и старший брат Филарет, не выдержав-

Ший экзаменов в Школу гвардейских подпрапорщи-

ков). Случайный выбор оказался наиболее удачным

из возможных. Петропавловское училище, как учеб-

ное заведение немецкого типа (с гуманитарным ук-

лоном), сохраняло еще некоторую автономию в смы-

сле программы занятий, сравнительно более широ-

кой, методов воспитания и общего распорядка учеб-

ной работы; здесь, по крайней мере, не было того

духа казенщины, который усиленно насаждался в

других школах (даже в гимназиях приказано было

«учить фронту»).

В Petersschule Мусоргский пробыл два года.

Учился он хорошо. Свободно овладел немецким язы-

ком (на котором велось преподавание). В двух клас-

сах училища он, конечно, не мог приобрести обшир-

ные познания — они были весьма скромны, но важ-

но то, что школа пробудила в нем серьезный интерес

к литературе и к наукам: это стимулировало впос-

ледствии его (неустанную работу над разносторонним

самообразованием.

Отец не забыл своего намерения «развить му-

зыкальные способности» сына. Вскоре после приезда

в Петербург Модест начал заниматься у известного

пианиста и педагога Антона Августовича Герке

(1812—1870), артистическая деятельность которого

находилась тогда в расцвете.

Ученик прославленного Джона Фильда (которым

восхищался еще Глинка), Герке совершенствовался

у Калькбреннера, Мошелеса и Риса. Он много и ус-

пешно концертировал в России и за рубежом, под-

держивал связи с выдающимися музыкантами (в том

числе с Шуманом и Листом), пропагандировал их

сочинения и, отдавая массу времени педагогической

работе, успевал еще и сам сочинять (впрочем, не

слишком удачно). Верный традициям фильдовского

искусства — легкого, нежного и немного чувствитель-

ного, Герке не был чужд и новым веяниям «романти-

ческой школы». В его игре, отличавшейся разнообра-

зием красок, выразительно мягким туше и блеском

тонкой «бисерной» техники, А. Серов ощущал «дыха-

ние высшей поэзии».

Отличный музыкант с широким кругозором, он

зарекомендовал себя серьезным, вдумчивым и взы-

скательным педагогом. «Герке,— вспоминал учив-

шийся у него ранее В. Стасов,— следил за всем но-

вым в музыкальном деле, и я именно благодаря ему

слышал и знал не только все новые фортепианные

сочинения того времени, множество пьес и этюд

Тальберга и Листа, но даже и Шопена, и Шума-

на»®. Герке умел заинтересовать, увлечь своих пи-

томцев; в то же время он строго требовал от них си-

стематической, упорной работы, добиваясь того, что

Глинка называл «опрятным» исполнением, т. е. иг-

ры чистой и выразительной.

Пианистический талант Модеста Герке почувст-

вовал сразу, и занятия были весьма плодотворны.

Мусоргский делал большие успехи и об этом упомя-

нул в Автобиографической записке:

— Профессор был так доволен учеником, что на

12-летнем возрасте назначил его играть концертное

рондо Герца на домашнем концерте с благотвори-

тельной целью у статс-дамы Рюминой. Успех и впе-

чатление игры маленького музыканта были таковы,

что профессор Герке, всегда строгий в оценке своих

учеников, подарил ему сонату Бетховена As-dur.

К тому времени, т. е. на двенадцатилетнем воз-

расте, после летних каникул, проведенных в Кареве,

«маленький музыкант» был переведен -из Петропав-

ловского училища в пансион Комарова. Это было

сделано в ущерб его образованию, но опять-таки ра-

ди будущей карьеры. Поступить прямо в гвардей-

скую школу было не так просто — на приемных эк-

заменах новичков нещадно «резали». Петр Алексее-

вич Мусоргский убедился в этом на примере старше-

го своего сына Филарета. Он понял вскоре, что дело

здесь не в особых познаниях и высоких требованиях.

В богоспасаемой столице существовали благо-

родные пансионы (в том числе и пансион Комаро-

ва), которые за хорошую мзду и с верным ручатель-

ством готовили «золотую молодежь» в привилегиро-

ванные военно-учебные заведения. Меньше всего за-

нимались в этих пансионах науками; специальная

воспитательная подготовка велась в духе упомянуто-

го выше «Наставления», рекомендованного Я. Рос-

товцевым,— «повиноваться и не рассуждать»; во имя

этого принципа с дворянскими сынами не очень це-

ремонились, их натаскивали и муштровали, пользу-

ясь всеми средствами «внушения» (до сечения вклю-

чительно); воспитание благородных пансионеров

осуществлялось при ближайшем участии тех самых

преподавателей, которые восседали в экзаменацион-

ных комиссиях военно-учебных заведений (отсюда и

«верное ручательство» приема). В таком-то пансио-

не сначала Филарету, а затем и Модесту пришлось

претерпеть целый год бессмысленной муштровки,

чтобы попасть в гвардейскую школу.

Музыкой он продолжал заниматься по-прежне-

му—с увлечением и с усердием, играл кое-что из

Моцарта, Бетховена, Шумана, Листа и, как полага-

ется, всевозможные виртуозные и салонно-виртуоз-

ные пьесы Фильда, Герца, Тальберга, Мошелеса и

других модных в ту пору компонистов. У него выра-

боталась отличная техника, появилась та свободная

непринужденность выразительного исполнения, кото-

рая свидетельствует о крупном артистическом даро-

вании. Он по-прежнему любил фантазировать за

фортепиано,, безотчетно отдаваясь детским воспоми-

наниям, переживаниям, впечатлениям виденного и

слышанного. Из импровизаций легко возникали не-

большие пьесы и так же легко забывались. Лишь

только одна пьеса отроческих лет Мусоргского бла-

годаря счастливой случайности была зафиксирована

на нотной бумаге, даже издана, потом забыта и, ка-

залось, безнадежно утрачена, но не так давно вновь

найдена. Ниже мы расскажем о ней подробнее.

Осенью 1852 года перед Модестом Мусоргским

открылись двери Школы гвардейских подпрапорщи-

ков и кавалерийских юнкеров. Ровно двадцать лет

тому назад в ту же школу поступил восемнадцати-

летний Лермонтов. Разные времена, разные поколе-

ния, разные характеры. Но есть нечто символичес-

кое в этом сопоставлении, ибо гибельный дух нико-

лаевского режима оставался неизменным.

Мусоргский вступал в гвардейскую школу с на-

ивной верой и большими надеждами тринадцатилет-

него отрока, не знавшего опыта жизни. Лермонтов,

живший интересами поэтического творчества и при-

несший «столько жертв своему неблагодарному ку-

миру»®, изведал уже в свои восемнадцать лет горечь

глубоких разочарований и неудач. Выйдя из Москов-

ского университета и не поступив в Петербургский,

он должен был в силу сложившихся обстоятельств

перейти на военное поприще; «...увы! пора моих меч-

таний миновала,—писал он в 1833 году, уже будучи

юнкером,— нет больше веры; мне нужны материаль-

ные наслаждения, счастие осязательное, такое сча-

стие, которое покупается золотом, чтобы я мог но-

сить его с собою в кармане, как табакерку, чтобы

оно только обольщало мои чувства, оставляя в покое

и в бездействии мою душу». Сдавленный крик стра-

дающего сердца слышится в этой браваде, и горь-

кой иронией звучат слова: «Боже мой! Если бы вы

знали, какую жизнь я намерен вести! О, это будет

восхитительно! Во-первых, чудачества, шалости вся-

кого рода и поэзия, залитая шампанским»

Лермонтов провел в гвардейской школе «два

страшных года» (по собственному его выражению).

Близкий друг поэта А. Шан-Гирей вспоминал впо-

следствии: «Нравственно Мишель в школе переме-

нился не менее, к-ак и физически, следы домашнего

воспитания и женского общества исчезли; в то вре-

мя в школе царствовал дух какого-то разгула, куте-

жа, бамбошерства; по счастию, Мишель поступил

туда не ранее девятнадцати [восемнадцати] лет и

пробыл там не более двух; по выпуске в офицеры

все это пропало...»

По несчастию, заметим теперь мы, Мусоргский

поступил в гвардейскую школу в гораздо более ран-

нем возрасте (тринадцати лет) и пробыл в ней не

два, а четыре года; прибавьте сюда еще подготови-

тельный год в пансионе Комарова, и выйдет, что по-

чти все свое отрочество — время, когда начинает

формироваться характер и когда так важно и нужно

было ярко одаренному Модесту углубиться в заня-

тия науками и искусством,— он вынужден был про-

вести в совершенно чуждой ему, разлагающей обста-

новке.

Да, вынужден. И вряд ли правы биографы ком-

позитора П. и В. Слетовы, упрекая его в том, что он

не проявил тогда «стойкой идейной сознательно-

сти» Двенадцати- или тринадцатилетний мальчик

и не мог проявить этой «стойкой идейной сознатель-

ности», ибо понятия не имел, что представляла со-

бою в действительности Школа гвардейских подпра-

порщиков — она рисовалась ему в идеальном свете

(по рассказам отца и матери). Да если бы вдруг и

проявил требуемую строгими биографами сознатель-

ность, все равно его б определили в ту же школу:

выбирать тогда он тоже не мог.

Ну а в дальнейшем он выказал не только стой-

кую сознательность, но истинное мужество идейного

борца: проведя четыре года в Школе подпрапорщи-

ков, а затем еще несколько лет «восхитительной»

жизни в гвардейской среде, он сумел стать Мусорг-

ским.

И с какою стремительною силой раскрывался и

рос его гений! Своего «Бориса Годунова» — величай-

шее произведение русского оперного искусства —

Мусоргский написал в тридцатилетнем возрасте. Но

увы, годы его злосчастной военной карьеры не про-

шли бесследно; в творческом развитии композитора,

в его профессиональном образовании упущено было

золотое время отрочества и ранней юности, а то, что

им было тогда «приобретено», лишь подорвало смо-

лоду его силы и сократило жизнь. Горько думать, что

этому гениальному художнику суждено было стать

офицером лейб-гвардии Преображенского полка, что-

бы умереть «денщиком» в Николаевском военном гос-

питале...

Нормы духовной жизни в Школе гвардейских

подпрапорщиков были снижены до полного убожест-

ва, зато «дух разгула, кутежа, бамбошерства», о ко-

тором говорит А. Шан-Гирей в своих воспоминаниях

о Лермонтове, продолжал царить и процветать и В

бытность Мусоргского и позднее.

Школа представляла собою благоустроенный, в

известном отношении даже роскошный, каземат — с

соответствующим «идейным воспитанием». Будущих

гвардейцев классически муштровали, учили фронту,

военному уставу, бравым парадировкам, светским

манерам; усердно выбивая «всякую дурь из головы»,

внушали строгое чинопочитание, непрекословное по-

виновение начальству, барское отношение к подчи-

ненным и наипаче умение блюсти честь мундира.

Начальство заботилось и об их внешнем лоске;

каждого юнкера обслуживал крепостной раб —ла-

кей, находившийся в полном его распоряжении. Су-

ществовали, разумеется, и обязательные предметы

для «умственного развития» (помимо закона божье-

го,— история, русский и французский языки, матема-

тика, даже физика и химия). Однако серьезно зани-

маться обязательными научными предметами было

необязательно. Побольше времени и внимания уде-

лялось — и не без поощрения начальства — светским

развлечениям и лихим юнкерским забавам.

Вот что писал о нравах этой «жеребячьей акаде-

мии» — Школы гвардейских подпрапорщиков и ка-

валерийских юнкеров — один из ее воспитанников (в

шестидесятые годы) Н. Компанейский, позднее сбли-

зившийся с Мусоргским: «Гг. корнеты считали уни-

зительным для себя заниматься подготовкою уроков.

Мнение это разделял и директор школы, генерал

Сутгоф, а потому учителям школы, во избежание

столкновения с графчиками и князьками, ничего бо-

лее не оставалось, как признать, что между гг. кор-

нетами и наукою угодно было директору поставить

такой барьер, через который их лошадке не в мочь

перепрыгнуть. Все мечты гг. корнетов были сосредо-

точены на величии и чести гвардейского мундира.

Высшая похвала в школе была «настоящий корнет»,

юнкера называли любимого всеми священника

Крупского — корнетом Крупским. Свободное от фрон-

товых занятий время юнкера посвящали танцам,

амурам и пьянству...» Сии забавы и увеселения

считались верным средством против вольнодумства,

а потому вполне допускались начальством, следив-

шим лишь за соблюдением внешних приличий.

Нетрудно себе представить, сколь пагубно долж-

но было быть влияние всей этой среды на совсем

еще юного Модеста. Оно проявилось, конечно, не

сразу. Поначалу все как будто шло ладно.

Мусоргский резко выделялся в общей массе «гос-

под корнетов» — и своим недюжинным музыкальным

дарованием и серьезным интересом к наукам. По

воспоминаниям старшего брата Филарета, Модест

учился в школе «очень хорошо, был постоянно в пер-

вом десятке учеников, с товарищами был очень бли-

зок со многими и был ими любим. Ходил к родите-

лям своих товарищей, как, напр., Евреиновы, Круг-

ликовы, Смельские». В первые два года «юнкерства»

(до 1854 г.) успешно продолжались и его занятия с

Герке (по субботам). В свободные часы он, в отли-

чие от многих сверстников, музицировал либо читал,

увлекаясь художественной литературой и истори-

ей ч.

Музыка как «светское развлечение» поощрялась

среди воспитанников гвардейской школы. Модесту, не

раз выступавшему ранее в домашиих концертах перед

«большим обществом», сразу же представилась воз-

можность блеснуть своим виртуозным талантом. Его

игра, особенно импровизации на фортепиано привле-

кли общее внимание. Вскоре он удивил своих това-

рищей и преподавателей изящным сюрпризом.

Одна из его пьес-импровизаций, видимо, очень

нравившаяся и часто им исполняемая, была опубли-

кована (у М. Бернарда) под названием «Porte-ense-

igne Polka» — «Подпрапорщик-полька» — и посвяще-

на тринадцатилетним автором «товарищам по Юнкер-

ской школе». Пьеса была издана отцом Модеста при

помощи А. Герке, что отмечено и в Автобиографиче-

ской записке композитора.

Так в 1852 году появилось первое печатное сочи-

нение Мусоргского, ознаменовавшее, по грустной

иронии судьбы, начало его «гвардейской карьеры».

Это маленькое музыкальное событие произвело в

школе большой эффект (чисто внешний, разумеется)

и способствовало, на первых порах во всяком слу-

чае, некоторой независимости положения Мусоргско-

го среди «господ корнетов», имевших обыкновение

грубо измываться над младшими учениками, особен-

но новичками. Даровитым воспитанником заинтере-

совался «сам» директор школы Сутгоф, и Модест не-

редко бывал приглашаем к нему домой, где музици-

ровал solo, а также и с генеральской дочкой в четы-

ре руки.

Постепенно он все более втягивался в среду и

быт гвардейской школы и как «блестяш,ий фортепья-

нист» должен был стать непременным участником

юнкерских вечеров и пирушек. Он много играл, им-

провизировал, не гнушался аккомпанировать тан-

цам и, вероятно, часто исполнял для товарищей

свою «Porte-enseigne Polka».

Долгое время эта пьеса, хоть и напечатанная,

считалась безнадежно утраченной. Собственно еще

при жизни Мусоргского она была прочно забыта.

Однако сам композитор о ней помнил. В 1859 голу,

уже вступив на стезю творческой деятельности, он

решился показать свое первое печатное произведе-

ние М. Балакиреву, перед которым тогда благого-

вел. Ментор кружка беспощадно раскритиковал

«Подпрапорщик-польку», что не столько обидело

(хотя и обидело), сколько сконфузило Мусоргского.

«Я на вас с Цезарем [Кюи] сердит за то, что вы за-

браковали мою польку,— писал он Балакиреву,—

впрочем, она так ничтожна, что об ней нечего ду-

мать, польки и вальсы, вообще танцовальные вещи,

по моему мнению, музыкальные «пигмеи-». Тут (в

них), кроме чего-то,— ничего нет»

Через двенадцать лет (в 1871 г.), составляя для

Л. Шестаковой (сестры Глинки) список собственных

сочинений, Мусоргский вновь вспомнил свою дет-

скую польку: «Первым сочинением,— отметил он,—

к прискорбию автора напечатанным у Бернарда в

1852 г., была «Porte-enseigne Polka», посвяшенная

товарищам по Юнкерской школе (автору было 13

лет)»'®. Наконец, в Автобиографической записке, со-

ставленной незадолго до смерти, Мусоргский упомя-

нул и польку как «первый труд молодого музыкан-

та, появившийся в печати».

Как бы ни относился Мусоргский к своему ранне-

му композиторскому дебюту, уже то обстоятельство,

что на протяжении всей жизни он хранил воспоми-

нание об этой детской польке, обязывало пристально

заинтересоваться ею. Но приходилось считаться с

печальным фактом: пьеса исчезла. Небольшой (ви-

димо, очень небольшой) тираж бернардовского из-

дания незаметно разошелся, и после смерти компози-

тора не удалось разыскать ни одного экземпляра

польки.

В течение шестидесяти лет она фигурировала в

биографиях и в перечнях произведений Мусоргского

с неизменным примечанием «не сохранилась». Не во-

шла она и в том фортепианных пьес композитора,

изданный (под ред. П. Ламма) в 1939 году. Лишь

незадолго до Великой Отечественной войны москов-

скому музыковеду проф. М. Пекелису посчастлив'и-

лось найти у одного из букинистов случайно сохра-

нившийся печатный экземпляр «Подпрапорщикнполь-

ки» Мусоргского. Наконец, в 1947 году, через девя-

носто пять лет после первого издания, «Porte-enseigne

Polka» была опубликована — как «неизвестное про-

изведение Мусоргского» — во втором номере журна-

ла «Советская музыка». Так сложилась судьба пер-

вой печатной пьесы композитора.

В сопроводительной статье к публикации «Porte-

enseigne Polka» М. Пекелис справедливо замечает,

что «Подпрапоршик-полька» обнаруживает исклю-

чительную пианистическую одаренность юного авто-

ра, что в пьесе, при «некоторой эклектичности фор-

тепианного изложения», ощущаются веяния «новой

романтической виртуозности». Но в своих выводах,

мне кажется, М. Пекелис, невольно увлекаясь, под-

дается соблазнительному желанию выявить уже в

этой детской польке Мусоргского черты особой му-

жественности, даже драматизма и оркестральности.

«В 13-летнем возрасте,—пишет он,—начинающий

музыкант стремится (и не без успеха) овладеть наи-