Хомяков А.С. Всемирная задача России

Подождите немного. Документ загружается.

601

россия и «ложь зАПАдНого мирА»

Высота ль, высота ль поднебесная;

Глубота ль, глубота ль Окиян-море;

Широко раздолье по всей земле!

–

стихами, полными несокрушимой силы, в которые об-

леклась душа великого народа, призванного на беспримерные

судьбы, — а с другой – стихами:

Высота ль, высота ль потолочная

в которых та же сила вспоминает с добродушною иро-

ниею о своем прежнем молодом разгуле, не скорбя, потому что

чувствует себя целою и несокрушимою и знает, что она только

призвана ходом исторических судеб на другое, более смирен-

ное поприще.

Ты скажешь, что ошибка критика зависела от его лич-

ной ограниченности или безвкусия; что он мог, как лицо, не

понять всего величия нашего песенного мира, в котором от-

ражается и величие русского народа, и смиренное доброду-

шие русского человека, и вся внутренняя жизнь того мирового

явления, которое мы называем Россией; что он мог не понять

Ильи Муромца, идеала гигантской силы, всегда покорной

разуму и нравственному закону, идеала, конечно, неполного,

но которому ни одна народная поэзия не представляет равно-

го; точно так же как он не понял слов сказки об Алеше Попо-

виче, притворившемся калекою: «Еле жив идет», и принял за

выражение трусости живой оборот, который был бы понятен

крестьянскому десятилетнему мальчику

. Ты скажешь, что

всего этого мог он не понять по личной своей недогадливости

и что общее мнение не должно отвечать за ошибки журналь-

ного критика. Мне до лица дела нет; но я думаю, ты согла-

сишься, любезный друг, что такого рода ошибки об англий-

ских или немецких песнях были бы невозможны в Германии

и в Англии; что там никто бы не осмелился отозваться таким

образом о балладах Чеви-Чес

(�h�v�-�has�), или сражении

602

А. с. Хомяков

при Оттербурне

(Ott�rb�rn�-batt��), или о Нибелунгах

сказках о Дитрихе Бернском

, несмотря на то, что они далеко

уступают нашей русской сказке и песне; ты признаешься, что

есть какое-то глубокое почтение или, лучше сказать, благо-

говение перед голосом народной старины, которое в Англии и

Германии обязательно для всякого писателя и охраняет его от

его собственной ограниченности. И вот почему такие ошибки

или, лучше сказать, возможность таких ошибок представляет

явную улику против нашего просвещения. Впрочем, не для

чего доказывать слишком явную истину.

Естественным и необходимым последствием таких поня-

тий и такого презрения к жизни было то, что наука и общество

могли без всяких упреков совести, без всякого внутреннего

сомнения беспрестанно стремиться к ее преобразованию. По-

пытки казались безопасными, потому что хаоса не испортишь,

и стремление было благодетельно, ибо все наше просвещение

отправлялось от глубокого убеждения в своем превосходстве и

в нравственной ничтожности той человеческой массы, на кото-

рую оно хотело действовать. Высокие явления ее нравственной

жизни были почти неизвестны и нисколько не оценены. Вся-

кий член общества думал так же, как изящный повествователь

нашего времени, что любая девочка из любого общественного

заведения может и должна произвести духовный переворот во

всякой общине русских дикарей

. Никому и в голову не при-

ходило, что из этих общин чуть-чуть не австралийцев, еще не

слыхавших о христианском законе, выходили и выходят бес-

престанно Паисии, Серафимы и множество других духовных

делателей, которых нравственная высота должна изумлять

даже тех, кто не сочувствует их стремлениям; что из этих об-

щин льются потоки благодеяний, что из них являются беспре-

станно высокие примеры самопожертвования, что в тяжелые

годины военного испытания они спасали Россию не только

своим мужеством, но и разумным согласием, а в мирные вре-

мена отличаются везде, где еще не испорчены, неподражаемою

мудростию и глубоким смыслом своих внутренних учрежде-

ний и обычаев. Этому можно бы научиться из истории, из на-

603

россия и «ложь зАПАдНого мирА»

блюдения даже поверхностного или хоть из немца Блазиуса;

но надобно хотеть учиться.

До сих пор все попытки, сделанные просвещением для

преобразования жизни, остались безуспешными. Хорошо бы

было, если бы можно было сказать — и безвредными; но этого

сказать нельзя. Эти неудачи и частный вред, сопровождавший

их, можно было предвидеть. Упорство жизни проистекало от

разумного, хотя и несознанного, источника. Она не могла от-

дать себе отчета в своем чувстве, но чувствовала в образован-

ности нашей и в соприкосновении с нею что-то холодное и

мертвенькое, а отвращение всего живого к мертвому есть за-

кон природы вещественной и умственной.

Мнимая деятельность или мнимая движимость этой об-

разованности не была не только тем благородным и могучим

стремлением, в котором проявляется энергия духа, познавше-

го свое величие и порывающегося (иногда даже ошибочными

путями) к предназначенной ему цели, но она не была даже тем

бодрым и самобытным движением, которым всякое Божие

создание выражает свою внутреннюю, жизненную силу; нет:

она в областях умственного мира была тем невольным движе-

нием, тою сыпучестью, которое сообщается ветром воде или

степному песку; а ветром было для нее дуновенье западной

мысли. Наше просвещение мечтало о воспитании других тог-

да, когда оно само, лишенное всякого внутреннего убеждения,

меняло и меняет беспрестанно свое собственное воспитание

и когда едва ли не всякое десятилетие могло бы благодарить

Бога, что десятилетию протекшему не удалось никого воспи-

тать. Так люди, которым теперь лет около пятидесяти и ко-

торые по впечатлениям, принятым в молодости, принадлежат

к школе немецко-мистических гуманистов

, смотрят с улыб-

кою презрения на уцелевших семидесятилетников энциклопе-

дической школы

, которой жалкие остатки встречаются еще

неожиданно не только в глуши деревень, но и в лучших обще-

ствах, как гниющие памятники недавней старины. Так трид-

цатилетние социалисты... Впрочем, продолжать нечего, обще-

ство само себя может исповедовать. Грустно только видеть,

604

А. с. Хомяков

что эта шаткость и это бессилие убеждений сопровождаются

величайшею самоуверенностию, которая всегда готова брать

на себя изготовление умственной пищи для народа. Это жалко

и смешно, да, к счастью, оно же и мертво и по тому самому не

прививается к жизни. За всем тем не все проходит без вреда,

кое-что и остается. Кое-где ветер нагонит воду или песок на

какой-нибудь уголок доброй земли, когда-то плодотворной и

богатой собственною растительностию, и затопит или засу-

шит его надолго, если не навсегда.

Я сказал, что всякая система, как и всякое учреждение

Запада, содержит в себе решение какого-нибудь вопроса, за-

данного жизнию прежних веков. Перенесение этих систем на

новую народную почву небезопасно и редко бывает безвред-

но. Тут, где вопрос еще не возникал, он непременно возник-

нет, хотя, может быть, и в другой форме, если только имел

возможность возникнуть при условиях этого общества. Если

же общество таково, что вопрос разумно возникать не мог (а

таково отношение почти всех вопросов Запада к России), в

жизни умственной народа непременно произойдет, конечно,

кратковременное, но болезненное и крайне бессмысленное

движение, подобное тому жизненному расстройству, которым

сопровождается введение начал неорганических, даже отчасти

и безвредных, в органическое тело. Этих примеров немало, и

найти их легко; но главный, самый яркий, самый общий во

всей нашей науке, образованности и быте – это формализм,

неизбежный, как подражание чужеземным образцам, понятым

в виде готового результата, независимо от умственного исто-

рического движения, которым они произведены. Формализм

имеет и должен иметь постоянное притязание заменять собою

всякую нравственную и духовную силу и находить всякий

закон, всякую охрану, даже всякое начало движения в голых

и вещественных формулах, приложенных к вещественным

требованиям и побуждениям человеческим. Жизненную гар-

монию заменяет он, так сказать, полицейскою симметриею в

науке, где он более боится заблуждений, чем ищет истины; в

искусстве, где он более избегает неправильности, почти всегда

605

россия и «ложь зАПАдНого мирА»

сопровождающей всякое гениальное явление, чем стремится к

красоте или к облечению внутренней красоты духовной в фор-

мы, ею созданные и ей соответствующие; в быте, где он вы-

тесняет и заменяет всякое теплое и свободное излияние души

холодным и мертвым призраком благочиния. Таков характер

формализма; таков он был в схоластической философии, оста-

вившей следы свои в новейшей германской философии, кото-

рую, за всем тем, можно считать одним из величайших явле-

ний человеческого мышления; таков он был в так называемой

классической литературе �� века; таков в пластических ху-�� века; таков в пластических ху- века; таков в пластических ху-

дожествах школ, славившихся еще недавно; таков в обществах,

сохраняющих слишком строго формы, от которых уже отлетел

дух, их создавший (как, напр<имер>, в Китае и в позднейшей

Византии), или в обществах, не сознавших своих собственных

духовных начал и принимающих извне формы, созданные

другими началами. В этом последнем отношении современная

Франция представляет нам поучительный пример. Лишенная

собственной жизненной силы или еще не познав ее, она пере-

носит к себе со всевозможным усердием английские учрежде-

ния, прилаживая их к себе, т. е. искажая их с самою наивною

уверенностию и перенося к себе призрак жизни, которой у нее

нет. Зато при этом перенесении исчезает весь смысл образца и

вся его простота заменяется бестолковою многосложностию.

Газеты представляли недавно яркое доказательство тому в ис-

числении чиновников английских и французских.

Кстати об этом предмете. Любезный друг, я желал бы,

чтобы наши читатели и литераторы поняли несколько пояснее

смысл явления, весьма замечательного в нашей современной

словесности, такого явления, на которое уже наши журналы

обратили свое поверхностное наблюдение, говоря то за, то

против него. Это явление есть довольно постоянное нападение

на чиновника и насмешка над ним. Едва ли не Гоголь подал

этот соблазнительный пример, за которым все последовали со

всевозможным усердием. Эта ревность подражания доказы-

вает разумность первого нападения, а пошлость подражания

доказывает, что смысл нападения не понят. Для того, чтобы

606

А. с. Хомяков

оценить это явление, надобно сперва понять, что такое чинов-

ник. В обществе, разумеется, я бы повторил, забавное опреде-

ление, сделанное человеком весьма заслуженным и почтенных

лет. На вопрос: «Что такое чиновник?» – он отвечал, смеясь:

«Для вас, неслужащей молодежи, чиновник – всякий тот, кто

служит (разумеется, в гражданской службе), а для меня, слу-

жащего, – тот, кто ниже меня чином». Но в дельной беседе с

тобою я поищу начала для определения, которое бы было по-

строже и полнее. Во-первых, это слово в своем литературном

значении принадлежит более к языку общества, чем к языку

права и закона; во-вторых, ты можешь заметить, что оно ни-

когда не относится к некоторым должностям, по-видимому

входящим в тот же служебный круг, – ни к посреднику, ни к

предводителю, ни к городскому главе, ни к попечителю учи-

лищ, ни к профессору, ни к совестному судье

; что оно вообще

более относится к иным разрядам, чем к другим, и всегда бо-

лее к вещественным формам, чем к тем, в которых выражается

умственное или нравственное направление. И в этом различии

ты можешь заметить какое-то особенное чувство, которым

определяется слово «чиновник», во сколько могут быть опре-

делены слова, получившие свой смысл единственно от обычая,

как, например, «хороший тон», «комфорт», и т. д. Очевидно,

что все это нисколько не касается до службы, необходимого

условия всякой гражданственности, истинной или ложной (ибо

служба постоянная или повременная есть всегдашняя принад-

лежность всякого гражданина и содержит в себе освящение

прав, данных ему обществом), но касается только до какого-то

особенного отношения особенных лиц к народной жизни и к

просвещенному обществу. Глядя с этой точки зрения, можно

понять всю нравственную истину Гоголя и всю законность его

глубокой, хотя добродушной и беспечной, иронии и всю неза-

конность и слабость его подражателей. «Чиновник, – как это

весьма хорошо понял один из наших журналов, который потом

как будто испугался своей похвальной речи этому осмеянно-

му лицу,— есть нечто посредствующее между просвещением

и жизнию, впрочем, не принадлежащее ни тому, ни другому».

607

россия и «ложь зАПАдНого мирА»

Гоголь — художник, созданный жизнию, имел право понять

и воплотить мертвенность этого лица в те неподражаемые об-

разы Дмухановского и других, которые в его повестях или в

комедиях являются с такою яркою печатью поэтической ис-

тины. Но это право нисколько не принадлежало его подража-

телям — литераторам, созданным или воспитанным чужезем-

ною образованностию. Такова причина, почему и подражания

их, несмотря на талант писателей, выходят такими бледными

и бессильными. Мертвенность человека, черта разительная и

достойная комедии, дает жизни право насмешки и осуждения

над ним, но она не дает этого права нашему просвещению,

которое само в себе собственной жизни еще не имеет. Обще-

ство не должно бы смеяться ни над орудием, которое оно само

создает, ни над путем, по которому человек в него вступает,

ни над тем, так сказать, химическим процессом, посредством

которого лицо, некогда принадлежавшее жизни, перегоняется

в бесцветный призрак просвещенного человека. Впрочем, до-

вольно об этом предмете, которого я коснулся мимоходом, и

обратимся к формализму. Я сказал, что он мертвый результат

подражания, и прибавлю, что он результат мертвящий. От-

страняя деятельность духовную и самобытность свободной

мысли и теплого чувства, всегда надеясь найти средства обой-

тись без них и часто обманывая людей своими обещаниями,

он погружает мало-помалу своих суеверных поклонников в

тяжелый и бесчувственный сон, из которого или вовсе не про-

сыпаются, впадая в совершенное омертвение, или просыпают-

ся горькими, ядовито-насмешливыми и в то же время самодо-

вольными скептиками, утратившими веру в формулу, так же

как и в жизнь, в общество, так же как и в людей. Им остается

спасаться только в гастрономии (по-нашему, в обжорстве), как

это весьма справедливо представлено в герое поэмы г. Майко-

ва

, человеке, утратившем веру в наше формальное просвеще-

ние и не познавшем ни просвещения истинного, ни народной

жизни. Да и трудно, очень трудно вырваться из очарованного

круга, очерченного около каждого личного ума историческим

развитием нашей образованности. С детства лепечем мы чу-

608

А. с. Хомяков

жестранные слова и питаемся чужестранного мыслию; с дет-

ства привыкаем мы мерить все окружающее нас на мерило,

которое к нему не идет, привыкаем смешивать явления самые

противоположные: общину с коммуною, наше прежнее бояр-

ство с баронством, религиозность с верою, семейность свою с

феодальным понятием англичанина об доме (h�m�) или с не-h�m�) или с не-) или с не-

мецкою кухонно-сантиментальною домашностию (Ha�s��ch-Ha�s��ch-

k��t), лишаемся живого сочувствия с жизнию и возможности

логического понимания ее. Какие же нам остаются пути или

средства к достижению истины?

За всем тем мы можем и должны ее достигнуть. Борь-

ба между жизнию и иноземною образованностию началась

с самого того времени, в которое встретились в России эти

два противоположные начала. Она была скрытою причиною

и скрытым содержанием почти всех явлений нашего истори-

ческого и бытового движения и нашей литературы; везде она

выражалась в двух противоположных стремлениях: к само-

бытности, с одной стороны, к подражательности – с другой.

Вообще можно заметить, что все лучшие и сильнейшие умы,

все те, которые ощущали в себе живые источники мысли и

чувства, принадлежали к первому стремлению; вся бездар-

ность и бессилие — ко второму. Первое представляется Ломо-

носовым, несмотря на то, что сам великий основатель науки в

России отчасти подчинялся невольно влиянию иноземному;

второе в Тредьяковском, презрителе всего русского, одежды,

обычаев и языка, которые он называл мужицкими

. Это не

система, а факт исторический. Правда, что многие, даже даро-

витые, даже великие деятели нашей умственной жизни слабо-

стию молодости, соблазном жизни общественной и особенно

так называемого высшего просвещения были увлечены в худ-

шее стремление; но все от него отставали, обращаясь к выс-

шему, к более плодотворному началу. Таково было развитие

Карамзина и Пушкина.

Но прежняя борьба была неполная и бессознательная; те-

перь наступает и наступило время для яснейшего сознания и

для полного разрешения давнишнего вопроса. С одной сторо-

609

россия и «ложь зАПАдНого мирА»

ны, мы овладели наукою, т. е. всеми ее внешними результатами,

и нам остается только развить в самих себе жизненное начало,

дабы и начала науки не оставались мертвыми, как до сих пор;

с другой – мы уже начинаем сознавать яснее бессилие и бес-

плодность всякой подражательности, будь она явно рабская, т.

е. привязанная к одной какой-нибудь школе, или свободная, т.

е. эклектическая. Этому может и должен научить нас опыт. На-

конец, внутреннее колебание и духовное замирание западного

мира, теряющего веру в свои прежние начала и бессильно стре-

мящегося создать новые по путям чисто аналитическим, может

и должно служить нам уроком, обличая перед нами слабость

наших прежних образцов и ничтожность нашего стремления.

Прежнее стремление нашей образованности кончило свой

срок. Оно было заблуждением невольным, может быть, неиз-

бежным, наших школьных годов. Я не говорю, чтобы не только

все, но даже большинство получило уже новые убеждения и

сознало бы внутреннюю духовную жизнь русского народа как

единственное и плодотворное начало для будущего просвеще-

ния; но можно утвердительно сказать, что из даровитых и про-

свещенных людей не осталось ни одного, кто бы не сомневал-

ся в разумности наших прежних путей. Остаются только еще

привычки (к несчастию, слишком крепкая цепь и которая вдруг

порваться не может); остается в большинстве грубое неведение

тех древних, но живых и вечно новых начал, к которым должно

возвратиться; остается гордость, которая сознает или, по край-

ней мере, подозревает в себе ошибку, да признаться в ней не

хочет ни себе, ни другим; остается, наконец, тот скептицизм, о

котором я уже говорил, который потерял веру в силу формаль-

ной науки и не может еще поверить плодотворной силе жизни.

Вот препятствия, с которыми должно бороться и которые не

могут долго устоять против убеждения истинного и глубокого.

Ими объясняется упорство, с которым многие добросовестные

и далеко не бездарные люди отстаивают прежнее направление

нашей образованности. Иные из них выставляют с гордым са-

модовольствием наши успехи в науке и художествах; но до-

бросовестная оценка всего, что мы сделали по этим частям, не

610

А. с. Хомяков

должна бы нам внушать другого чувства, кроме смирения, а

разумная критика легко может показать, что задатки, данные

искусству неученою Русью, далеко еще не оправданы ученою

Россиею. Другие хвалятся историческим развитием нашим; но

ответ старика сынку в разговоре о Суворове может быть легко

приложен ко всему остальному и во всех случаях будет равно

верен. Другие еще извиняют нас нашею будто весьма недавней

образованностию, но полтораста лет могли бы и должны (если

бы направление взятое было неложно) довести наше просве-

щение до высоких результатов, или по крайней мере вызвать

зародыши великого развития в будущем; а мы, кажется, этим

похвастаться не можем. Наконец, нашлись и такие люди, ко-

торые решились без дальних умозрений, назвав всех своих

противников грязными варварами, спрятаться за одно великое

имя Петра. Это умно, благородно и учено, доказывает одина-

ковое уважение к науке и ее правам на анализ, к истории и ее

постоянному развитию, к человеческой мысли и ее праву на

самобытность. Эти люди могут оставаться без возражения и

без ответа, – они сами себе улика.

Все такие явления неизбежны, но все они по внутренней

своей слабости доказывают, что эпоха перерождения в просве-

щении наступила. Еще важнее явления, доказывающие, что мы

начали понимать не только темным инстинктом, но истинным

и наукообразным разумением всю шаткость и бесплодность

духовного мира на Западе. Очевидно, что он сам сомневается

в себе и ищет новых начал, утратив веру в прежние, и только

утешает себя тем, что называет нашу эпоху эпохою перехода,

не понимая, что это самое название доказывает уже отсутствие

убеждений: ибо там, где есть убеждение и вера, там есть уже

радостное чувство жизни, узнавшей новые цели, а не горькое

чувство перехода неизвестного. Но нам предоставлено было

возвести инстинктивные сомнения западного мира в наукоо-

бразные отрицания, — и этот подвиг должно считать лучшею

заслугою нашей современной науки, заслугою, которую наше

образованное общество начало уже оценивать, хотя, конечно,

оценило не вполне. Так, например, прекрасные и глубокомыс-