Хомяков А.С. Всемирная задача России

Подождите немного. Документ загружается.

541

литерАтурА. искусство

копыти (это слово несправедливо принято за пыль; оно действи-

тельно значит глыба, вырванная конским копытом) узнает след

козарского богатыря. Он собирает своих товарищей. Решают-

ся наказать смелого пришельца; но бой должен быть честный,

одиночный. Илья Муромец не советует высылать на опасный

бой ни Ваську Долгополого (дьяка или грамотея) – его погубит

неловкость, ни Гришку Боярского сына – его погубит хвастли-

вость, ни известного Алешу Поповича – его погубит алчность

к корысти: приходится отправляться Добрыне, княжескому

сроднику. Добрыня, тип удалого наездника, не отказывается.

Кажется, в нем воображение народных поэтов олицетворяло

дружину варяжскую, и его постоянная вражда со змием, до

такой степени свойственная его лицу, что ему случается уби-

вать трехглавых змиев даже тогда, когда о них и не думает (см.

сказку о Ваське Казимировиче), указывает, может быть, на пре-

дание скандинавское о Сигурде-змиеборце

. Но сила Добрыни

не соответствует его смелости. Он выехал в поле, в серебряную

трубочку высмотрел богатыря, вызвал его на бой, но, когда уви-

дел его страшную силу, спасся бегством от неравной схватки.

Некому выручать честь заставы, кроме одного уроженца села

Карачарова, старого Ильи Муромца. Он выехал на бой, также

разглядел богатыря, только не в трубочку серебряную, а в кулак

молодецкий: вызвал его и сразился. Долго борются соперники,

равные силою, но неловкое движение Ильи роняет его наземь.

Козарин садится ему на грудь, вынимает кинжал и посмеивает-

ся над непобедимым стариком. Не падает духом Илья; он знает,

что судьбы Божии не назначили ему погибнуть в сражении; он

должен победить, и, действительно, у крестьянина Ильи «ле-

жучи на земли, втрое силы прибыло»: одним ударом кулака

* Критика, которая стала бы сомневаться в возможности такого знакомства

с сагами скандинавскими, была бы весьма недальновидна. Новгородская

летопись говорит о Феодорике великом, называя его Дитрихом Бернским.

Впрочем, сходство с Сигурдом может быть основано на причине, совер-

шенно обратной влиянию скандинавскому. Не должно забывать, что Си-

гурд, или немецкий Слофрид, – гунн, из Гуннской земли, что за него мстит

Этцель, царь Суздальский, также гунн, что род его гибнет на Востоке и что

он имеет явное мифическое сходство с Ингви Фрейром, богом придонским.

(Прим. А.С. Хомякова.)

542

А. с. Хомяков

вскидывает он противника на воздух, и потом отрубленную

его голову везет на заставу, замечая только товарищам, что «он

уже тридцать лет ездит по полю, а такого чуда не наезживал».

Спокойное величие древнего эпоса дышит во всем рассказе, и

лицо Ильи Муромца выражается, может быть, полнее, чем во

всех других, уже известных сказках. Сила непобедимая, всег-

да покорная разуму и долгу, сила благодетельная, полная веры

в помощь Божию, чуждая страстей и – неразрывными узами

связанная с тою землею, из которой возникла. Да и не ее ли,

не эту ли землю Русскую олицетворило в нем бессознательно

вдохновение народных певцов? и у нее на груди, как богатырь

козарский у Ильи, сидел татарин и литвин и новый завоеватель

всей Европы; но «не так у святых Отцов писано, не так у апо-

столов удумано», чтобы ей погибнуть в бою. Была бы только в

себе цельна, да знала бы, откуда идет ее сила!..

И вот кончаю я, как в старых присказках, желанием, что-

бы эти произведения народной поэзии были прочтены «моло-

дым людям на утешенье, а старым на разум».

О пРиРОде литеРатуРнОгО твОРчества

сеРгей тимОфеевич аксакОв

30-го апреля узнала Москва, что умер Сергей Тимофее-

вич Аксаков, и с горестью почувствовала, что лишилась ве-

ликого художника. Об этом общем и для всех одинаково до-

ступном вопросе скажем несколько слов, отстраняя все свои

личные отношения к человеку, которого мы так глубоко и ис-

кренно любили и уважали.

Особенности художника принадлежат только ему: они со-

ставляют часть его собственной природы. Критический анализ

может раскрывать их, оценивать, передавать их в общее созна-

ние, но не может передавать их в пользование или собственность

кому-либо другому, точно так же, как нельзя созидать другому

звук голоса, взгляд и движения лица, составляющие чью-нибудь

собственность. Всему этому можно отчасти подражать, под все

543

литерАтурА. искусство

это можно до некоторой степени подделываться; но к чему

служат такие жалкие подделки? Разумеется, мы не думаем от-

рицать пользы художественного анализа; мы знаем, как много

расширяет он область мысли, как он устраняет ложные понятия

и усиливает самое художественное наслаждение; но полагаем,

что наибольшая польза критики заключается не столько в разбо-

ре особенностей художника, сколько в ясном сознании его отно-

шений к самому художеству. С этой стороны по преимуществу

наставителен пример Сергея Тимофеевича Аксакова.

По-видимому, его поприще представляет какую-то стран-

ность, почти необъяснимую. Долгая жизнь и — очень корот-

кий срок художественной деятельности. Эта деятельность не

смолода, как часто бывает, но в летах уже близких к старости,

и не мгновенно возбужденная (что также случалось), но мгно-

венно измененная и как будто чем-то оплодотворенная после

долгих и бесплодных стремлений.

С самой ранней молодости Сергей Тимофеевич полюбил

искусство, он искренно и с преданностью служил ему и при

всем том ни одним произведением не мог занять место сколько-

нибудь видное в рядах художников слова. На шестом десятке

стал он великим, всеми признанным, всеми оцененным худож-

ником. Что же это? Неужели к старости развилось воображе-

ние, обыкновенный дар молодости? Быть не может. Или теплота

сердечная? Опять невозможно, и, кроме того, все знавшие С. Т.

Аксакова знают, что этим качеством он отличался всегда и всег-

да был именно за это качество всеми любим. Или знание языка

приобретено им поздно? Такого предположения даже допускать

нельзя в человеке, который с самой ранней молодости был ис-

полнен любви к словесности и весь свой век радовался и любо-

вался родным наречием, которое он освоил во всех его тонко-

стях. Чем же объяснить такое странное явление? Оно получает

свою разгадку в самой последовательности произведений, кото-

рыми Сергей Тимофеевич приобрел свое литературное имя.

Первое из них: «Записки об ужении»; второе: «Записки

оренбургского охотника»; за ними идут другие, по большей ча-

сти автобиографические. Допустим, что новые анализы худо-

544

А. с. Хомяков

жества не остались бесплодными для восприимчивого чувства

и светлого ума С. Т. Аксакова, что простота форм Пушкина в

повестях, и особенно Гоголя, с которым С. Т. был так дружен,

подействовали на него; все это могло быть, все это было; но нет

никакого сомнения, что ему не приходило и не могло прийти в

мысль выбрать уроки, и серьезные уроки, рыболовства за пред-

мет художественного произведения. Мысль о художестве была

устранена: он от нее вовсе освободился. Страстный рыболов,

лишенный случайностями жизни привычного наслаждения,

он захотел вспомнить старые годы, прежние тихие радости, а

вследствие в высшей степени общительного нрава он захотел

передать их, объяснить их другим, – и написалась книга, книга,

о которой автор и не мечтал, чтобы она доставила ему литера-

турную известность. И читатель брал ее так же добродушно, без

ожидания художественного наслаждения, а просто в надежде

узнать кое-что об искусстве ужения... и потом, вчитываясь, он с

странным удивлением замечал, что ему все занимательнее ста-

новился предмет, заманчивее и красивее прихоти водяных по-

токов и разливы озер и прудов; милее самые рыбы, от пошлого

пескаря до редкого лоха. Нашлись люди, которые догадались,

что тут скрывалось искусство, и искусство истинное; большая

же часть простых читателей, любителей рыболовства, почув-

ствовала только глубокую благодарность к автору за полезные

сведения и особенно за любовь его к общей охоте. Их благодар-

ственные письма дышали этим чувством простодушной призна-

тельности; но литературная известность уже была приобретена

С. Т. Аксаковым, который сам ей удивился. Его слушали, слуша-

ли с удовольствием, с увлечением; и сам он дал свободу своим

воспоминаниям, сам стал увлекаться ими все более и более, чув-

ствуя, что у него и, так сказать, перед ним – не просто холодные

читатели, но невидимые и незнакомые, но уже сочувствующие

друзья. Сравнительно тесный круг воспоминаний рыболова

уступил место воспоминаниям охотника. В них природа Рус-

ская раскинулась в чудной красоте, и Русский писанный язык

сделал шаг вперед, даже после Пушкина и Гоголя. Слава Сергея

Тимофеевича была упрочена и утверждена навсегда. Потом дру-

545

литерАтурА. искусство

гие предметы обратили на себя его деятельность; но он уже не

терял того, что приобрел. Это бесконечно важное приобретение

было – свобода от художественной преднамеренности.

Когда С. Т. Аксаков перешел от воспоминаний охотничьих

к другим, биографическим, своим ли собственным или чужим,

но воспринятым как будто собственные, он сохранил ту же про-

стоту, ту же, можно сказать, прямоту в отношении к предметам,

ту же добросовестность в воспоминаниях и в воссоздании про-

шедшего. Снова перечувствовать прошедшее и другим расска-

зать перечувствованное – вот его единственная задача; опять

мысль о художестве остается вовсе в стороне. Правда, он уже

знал, что таким путем достигается художественная цель, но это

знание не управляет им: не к этой цели стремится он. Само вос-

поминание, оживающее в его душе, и люди, с которыми он этим

воспоминанием делится, – вот его цель, и искусство дается ему

свободно, как будто в награду за простоту стремлений. Оно при-

ходит, как приходило к древним векам, неисканное и несознан-

ное. В этом-то и состоит неподражаемая искренность произве-

дений первоначальной поэзии и поэзии народной, искренность,

скоро забытая даже миром античным, снова отысканная сред-

ними веками и забытая новым. Мысль о художестве уничтожает

прямоту отношений между художником и предметом его, внося

постороннее и отчасти рассудочное начало, разрушительное

для внутренней их гармонии. Великая правда, сознанная Герма-

ниею о свободе художества, в Германии же породила великую

ложь – учение о свободе художника. Напротив, художество по-

тому только и свободно, что художник под неволею. Для него

во всякое время только и может быть один предмет, и относится

он к этому предмету всегда именно так, а не иначе. Беда, если

вместо того, чтоб высказывать это свое искреннее отношение,

он вздумает себя спрашивать: «Да хорошо ли, красиво ли то,

что я именно так гляжу на свой предмет?» Тут уже холод, актер-

ство, ложь. Просто и искренно вглядывался С. Т. Аксаков в свои

воспоминания, и оттого-то и выступали они с такою светлою

истиною, и люди в его биографических записках и рассказах

являлись с такою же полною и неподдельною жизнию, с какою

546

А. с. Хомяков

являлась природа в воспоминаниях охотника. Никогда не лгал

Сергей Тимофеевич ни на внешние предметы, ни на свой вну-

тренний мир, в котором они отражались. Вот великое наставле-

ние, оставленное им всем художникам.

Но в чем же состоят художественные стихии его произ-

ведений? Во-первых, в языке, в котором едва ли он имеет со-

перника по верности и отчетливости выражения и по обороту,

вполне русскому и живому. Как нестерпимо чувствовать, что

перепутываешь имена и называешь одно лицо именем другого,

как невольно роешься в памяти, чтобы отыскать собственное

название предмета, которое на время забыл, так для Сергея

Тимофеевича было нестерпимо употребить неверное слово

или прилагательное, не свойственное предмету, о котором он

говорил, и не выражающее его. Он чувствовал неверность вы-

ражения как какую-то обиду, нанесенную самому предмету, и

как какую-то неправду в отношении к своему собственному

впечатлению, и успокаивался только тогда, когда находил на-

стоящее слово. Разумеется, он находил его легко, потому что

самое требование возникало из ясности чувства и из сознания

словесного богатства. Эта строгость к собственному слову и,

следовательно, к собственной мысли давала всем его расска-

зам, всем его описаниям неподражаемую ясность и нагляд-

ность, а картинам природы такую верность красок и выпу-

клость очертаний, какой не встретишь ни у кого другого. Едва

ли Гоголь не первый признал это достоинство и восхищался

им, прослушав первые, еще ненапечатанные, охотничьи вос-

поминания Сергея Тимофеевича.

Другая художественная стихия заключается в его вы-

мысле. Кажется, странно говорить о вымысле там, где пере-

сказывалось все действительно бывшее; но это только кажется.

Происшествие, чувства, речи остаются в памяти только от-

рывками. Воспоминание воссоздает целое из этих отрывков и

восполняет все недостающее, все оставшееся в пробелах. Тут

невозможно определить точные границы истины и вымысла,

вымысла до того невольного и часто бессознательного, что сам

повествователь усомнился бы его назвать вымыслом. Только

547

литерАтурА. искусство

глубоко художественное чувство может всегда придавать этой

смеси совершенную гармонию и вносить в создание воображе-

ния, пополняющего отрывочные данные памяти, тот характер

внутренней правды, который не допускает ни малейшую тень

сомнения в читателе.

Наконец, последняя и главная стихия художества заклю-

чалась в самой душе художника. Без сомнения, он принад-

лежал к числу писателей, которых по преимуществу называ-

ют объективными; но полная объективность не принадлежит

миру искусства: лучше сказать — она вовсе недоступна чело-

веку. Объективен вполне фотографический станок, и никакой

живописец с ним в этом смысле тягаться не может; но три жи-

вописца с равными дарованиями, списывая один и тот же вид,

при совершенно одинаких обстоятельствах произведут три

картины весьма различные между собою, и все они будут ниже

фотографического снимка. Но фотография бедна в сравнении с

природою, которой жизни она не передает, а картины достойны

самой природы потому, что вносят в нее новую стихию жизни

и, так сказать, новую жизнь. Это будет природа, прошедшая не

через стекло и не через глаз человека, а через душу человека и

принявшая в себе отблеск души. То самое во всяком искусстве.

С. Т. Аксаков живет в своих произведениях: говорит ли он о

светлом дне, — вы чувствуете радостную улыбку, отвечающую

улыбающейся природе; говорит ли он о дружеской руке, протя-

нутой к нему с приветом, — вы чувствуете, что эта рука падает

не в холодную руку равнодушного, а будет встречена теплым

рукопожатием. А между тем он этого не говорит, но он сам

весь в своем слове, весь с своей крайней впечатлительностью

и правдивою энергиею. Вы слышите речь старца, много пере-

жившего; вы видите, что волнение жизни улеглось и что мысль

и чувство лежат перед вами с своею полною прозрачностью, не

возмущая очерка предметов, но облекая их каким-то чудным

сиянием. Вы как будто слышите этот твердый, полнозвучный,

мужественный голос, который так памятен его друзьям; видите

этот почтенный образ мужественного старца, согнутого, но не

сломленного годами и болезнями. Вы не можете знать его тво-

548

А. с. Хомяков

рений, не узнав в то же время его самого; не можете любить их,

не полюбив его. Тайна его художества в тайне души, исполнен-

ной любви к миру Божиему и человеческому. P��ta� nasc�nt�r

Об С. Т. Аксакове было сказано в «Р<усской> Беседе», что

он первый из наших литераторов взглянул на нашу жизнь с по-

ложительной, а не с отрицательной точки зрения

. Это правда,

да иначе оно и быть не могло. Жизнь развитого человека сопро-

вождается беспрестанным отрицанием; но жизнь коренится и

растет не в отрицании, начале относительном и бесплодном,

а в началах положительных – благоволении и любви. Творе-

ния Сергея Тимофеевича – это сама жизнь, рассказывающая

про себя. Ложные притязания на крепость в отрицании бро-

сают охотно тень подозрения на изнеживающее преобладание

чувств благоволения. Это обвинение ложно: нежность души

не имеет ничего общего с изнеженностью; она принадлежит

энергии, как истинная грация не существует без внутренней

силы. Те, которые знали нашего умершего художника (а его

знал всякий, кто прочел и понял), знают также, лишена ли была

душа его истинной энергии; те, которые знали о нем еще более,

скажут, лишено ли сочности, свежести и силы то, что росло и

крепло под его влиянием. Но чувство благоволения и любви,

любви, благодарной небу за каждый его светлый луч, жизни

за каждую ее улыбку и всякому доброму человеку за всякий

его добрый привет, любви, укреплявшей душу против долгих

страданий и умирявшей ее во время этих страданий, любви,

дошедшей в последние дни до духовной радости, высказан-

ной им смиренно и вполголоса человеку, который его глубоко

любил, но которого он не боялся испугать, – это чувство на-

ложило на все произведения С. Т. Аксакова свою особую пе-

чать. Оно-то дает им их несказанную прелесть; оно делает их

книгою, отрадною для всех возрастов: от юности, собирающей

свои силы, чтобы схватиться с жизнию, до старости, ищущей

душевного покоя, чтобы отдохнуть от нее.

Честь его имени, украшающему русскую словесность!

Мир его праху, много и горько оплаканному!

549

Россия и «ложь заПадноГо миРа»

«худшие чувства евРОпейскОгО сеРдца»

«РусскОе пРОсвещение – жизнь РОссии»

мнение инОстРанцев О РОссии

В Европе стали много говорить и писать о России. Оно и

неудивительно: у нас так много говорят и пишут о Европе, что

европейцам хоть из вежливости следовало заняться Россиею.

Всякий русский путешественник, возвращаясь из-за границы,

спрашивает у своих знакомых домоседов, читали ли они, что

написал о нас лорд такой-то, маркиз такой-то, книгопродавец

такой-то, доктор такой-то? Домосед, разумеется, всегда отве-

чает, что не читал. «Жаль, очень жаль, прелюбопытная книга:

сколько нового, сколько умного, сколько дельного! Конечно,

есть и вздор, многое преувеличено; но сколько правды! – лю-

бопытная книга». Домосед расспрашивает об содержании лю-

бопытной книги, и выходит на поверку, что лорд нас отделал

так, как бы желал отделать ирландских крестьян; что маркиз

поступает с нами, как его предки с виленями

; что книгопро-

давец обращается с нами хуже, чем с сочинителями, у кото-

рых он покупает рукописи; а доктор нас уничтожает пуще,

чем своих больных. И сколько во всем этом вздора, сколько

невежества! Какая путаница в понятиях и даже в словах, ка-

кая бесстыдная ложь, какая наглая злоба! Поневоле родится

чувство досады, поневоле спрашиваешь: на чем основана та-

550

А. с. Хомяков

кая злость, чем мы ее заслужили? Вспомнишь, как того-то мы

спасли от неизбежной гибели; как другого, порабощенного,

мы подняли, укрепили; как третьего, победив, мы спасли от

мщенья и т. д. Досада нам позволительна; но досада скоро

сменяется другим, лучшим чувством – грустью истинной и

сердечной. В нас живет желание человеческого сочувствия; в

нас беспрестанно говорит теплое участие к судьбе нашей ино-

земной братии, к ее страданьям, так же как к ее успехам; к ее

надеждам, так же как к ее славе. И на это сочувствие, и на это

дружеское стремление мы никогда не находим ответа: ни разу

слова любви и братства, почти ни разу слова правды и бес-

пристрастия. Всегда один отзыв – насмешка и ругательство;

всегда одно чувство – смешение страха с презрением. Не того

желал бы человек от человека.

Трудно объяснить эти враждебные чувства в западных на-

родах, которые развили у себя столько семян добра и подвину-

ли так далеко человечество по путям разумного просвещения.

Европа не раз показывала сочувствие даже с племенами дики-

ми, совершенно чуждыми ей и не связанными с нею никакими

связями кровного или духовного родства. Конечно, в этом со-

чувствии высказывалось все-таки какое-то презрение, какая-то

аристократическая гордость крови или, лучше сказать, кожи;

конечно, европеец, вечно толкующий о человечестве, никогда

не доходил вполне до идеи человека; но все-таки, хоть изред-

ка, высказывались сочувствие и какая-то способность к люб-

ви. Странно, что Россия одна имеет как будто бы привилегию

пробуждать худшие чувства европейского сердца. Кажется, у

нас и кровь индоевропейская, как и у наших западных соседей,

и кожа индоевропейская (а кожа, как известно, дело великой

важности, совершенно изменяющее все нравственные отно-

шения людей друг с другом), и язык индоевропейский, да еще

какой! самый чистейший и чуть-чуть не индийский; а все-таки

мы своим соседям не братья.

Недоброжелательство к нам других народов, очевидно,

основывается на двух причинах: на глубоком сознании раз-

личия во всех началах духовного и общественного развития