Хомяков А.С. Всемирная задача России

Подождите немного. Документ загружается.

561

россия и «ложь зАПАдНого мирА»

пространства. С другой стороны, понятие об обязанности на-

ходится в прямой зависимости от общего понятия человека о

всечеловеческой или всемирной нравственной истине и, сле-

довательно, не может быть предметом отдельным для само-

бытной науки. Очевидно, что наука о нравственных обязанно-

стях, возводящих силу человека в право, не только находится в

прямой зависимости от понятия о всемирной истине, будь оно

философское или религиозное, но составляет только часть из

его общей системы философской или религиозной. Итак, мо-

жет существовать наука права по такой-то философии или по

такой-то вере; но наука права самобытного есть прямая и яркая

бессмыслица, и разумное толкование о праве может основы-

ваться только на объявленных началах всемирного знания или

верования, которые принимает такой-то или другой человек.

Если бы эти простые истины были признаны, многие яв-

ления ученой западной словесности исчезли бы сами собою,

не обратив на себя внимания, которого они вовсе не заслужи-

вают. Так, например, понятно бы стало, что идея о праве не

может разумно соединиться с идеею общества, основанного

единственно на личной пользе, огражденной договором. Лич-

ная польза, как бы себя ни ограждала, имеет только значение

силы, употребленной с расчетом на барыш. Она никогда не мо-

жет взойти до понятия о праве, и употребление слова «право»

в таком обществе есть не что иное, как злоупотребление и пе-

ренесение на торговую компанию понятия, принадлежащего

только нравственному обществу.

Так же точно бессмысленные толки о так называемом

освобождении женщины или вовсе не существовали бы, или

приняли бы совсем другой, разумный характер, которого они

лишены до сих пор, если только можно признать, что они до

сих пор существуют. Многие нападали на эти мнимые права

женщин, многие заступались за них, и во всем этом красно-

речивом разглагольствовании, возмутившем столько добрых

душ и слабых голов, не были ни разу высказаны те начала нрав-

ственной обязанности и истины, признанной за всемирную, на

которых могла бы опереться идея о праве и на которых мог

562

А. с. Хомяков

бы по крайней мере происходить разумный спор. Очевидно,

все толки пошли от чувства справедливости, возмущенного

действительностию жизни; но свет здравого разума не осиял

людей, поднявших вопрос. Противники не отдали справедли-

вости доброму чувству (положим, хоть и с примесью страсти),

которое высказалось в первых требованиях освободителей

женщины. Защитники не поняли всей нелепости своего требо-

вания в отдельности от общей системы правды и обязанности;

и драка слепых бойцов, которые пускали в голову друг дру-

гу надутые фразы, была осыпана громкими рукоплесканиями

западноевропейской публики, повторенными, быть может,

и у нас. Весь спор происходил, очевидно, не в области права

писаного или наукообразного, но в области права обычного;

и спорящие забыли только об одном – об определении этого

обычного права и об отделении в нем его основ, его положений

от его злоупотреблений. Действительным же предметом спора

были, бессознательно для спорящих писателей и для рукопле-

щущей публики, – не права женщины и мужчины, но их нрав-

ственные обязанности, определяющие их взаимные права,

обязанности, которых тождество для женщины и для мужчи-

ны очевидно всякому разумному существу. Этого-то и не заме-

тили, весьма естественно, вследствие привычки рассматривать

право как нечто самостоятельное и вследствие слепой веры в

несуществующую науку.

Вообще, все мною сказанное о самобытной науке отвле-

ченного права и о ложных ее приложениях в движении ум-

ственной жизни западных народов сказано только как пример

той слепой доверчивости, с которою мы принимаем все при-

тязания западной мысли, и как доказательство нашего ум-

ственного порабощения. Есть, конечно, некоторые мыслители,

которые, проникнув в самый смысл науки, думают, что пора

и нашему мышлению освободиться; что пора нам рабствовать

только истине, а не авторитету западной личности, и черпать не

только из прежних или современных школ, но и из того сокро-

вища разума, которое Бог положил в нашем чувстве и смысле,

как и во всяком смысле и чувстве человеческом. Но бесспорно,

563

россия и «ложь зАПАдНого мирА»

большинство наших просвещенных людей в России, и особен-

но служителей науки, находят до сих пор, что приличие, скром-

ность и, вероятно, умственное спокойствие повелевают нам

принимать только готовые выводы, не пускаясь еще в темную

и страшную глубину аналитических вопросов. Спор между

этими двумя мнениями еще не решен, и неизвестно, кто будет

оправдан – ученый или репетитор. Предлагая свои сомнения об

истине не только некоторых выводов, но и некоторых отраслей

науки западной, я стараюсь выразиться с приличною робостью

и смирением, чувствуя (не без страха), что я подвергаюсь стро-

гому приговору, изреченному г. Молчалиным:

Как нам сметь

Свое суждение иметь!

Ведь и в науке не без молчалиных.

То доверчивое поклонение, с которым мы до сих пор сле-

дим за западноевропейскою образованностию, было, разуме-

ется, еще сильнее, еще доверчивее в то время, когда мы еще

только начинали с нею знакомиться, когда все ее величие и

блеск впервые стали поражать наши глаза, когда ее слабости,

ее неполнота, ее внутренняя нестройность были еще совсем

недоступны нашей критике и когда сам Запад еще не начинал

(как он очевидно теперь начинает) сомневаться в самом себе.

И теперь мы стараемся подражать, но уже подражание наше

имеет изредка кое-какие притязания на оригинальность. В

первые и, так сказать, наши ученические годы мы старались не

только быть подражателями, но обратиться в простой сколок с

западного мира. Не для чего толковать о том, удалось ли нам

это или до какой степени удалось. Уже одной страсти ко всему

иноземному, уже одного ревностного желания уподобиться во

всем нашим иностранным образцам было достаточно, чтобы

оторвать нас от своих коренных источников умственной и ду-

ховной жизни. Продолжая в глубине сердца любить родную

землю, мы уже всеми силами ума своего отрывались от ее

истории и от ее духовной сущности.

564

А. с. Хомяков

Часто говорят, что и все народы, так же как и мы, были

подражателями; что германцы точно так же приняли науку и

искусство от Рима, как мы от романо-германского мира. Это

возражение уничтожается одним словом. Правда, Рим пере-

дал просвещение германцу; но неправда, чтобы он передал его

так же, как германец России. Не франк-завоеватель просветил

галла, но побежденный галл франка. Не от норманца полу-

чил просвещение свое саксонец (за исключением, может быть,

некоторых ничтожных улучшений во внешнем быте), но по-

бежденный саксонец передал просвещение свое победителю-

норманцу. Это доказывается не только историею, но и языко-

ведением. Там просвещение везде переходило от низших или,

по крайней мере, средних слоев общества в высшие, проникая

почти весь его состав одною силою умственного развития, од-

ним дыханием общей жизни. Не так было у нас. Одно только

высшее сословие могло воспользоваться и воспользовалось

новыми приобретениями знания. Старое по своему родовому

происхождению от служилых людей, новое по своему харак-

теру сословия, оно приняло в себя все богатство нового про-

свещения, поглощая его в одном себе, замыкая его в своем

круге и замыкаясь само этою новою, почти внешнею силою.

Все другие сословия остались чуждыми новому движению.

Они не могли воспользоваться сокровищами науки, которая

привозилась к нам как заграничный товар, доступный только

для немногих, для досужих, для богатых. Они не могли, а мно-

гие из них и не хотели ею воспользоваться. Если даже частное

усовершенствование, если всякое отдельное изобретение, даже

в науках прикладных, носит на себе печать земли, в которой

оно возникло, и, так сказать, часть ее духа, то тем более це-

лая образованность или целая система знания запечатлевается

местным характером той области, в которой она развивалась,

и передает этот дух и этот характер всякой земле, которая ее

усваивает и дает ей право гражданства. Темное чувство этой

невидимой и в то время еще несознанной опасности удаляло

от нового просвещения множество людей и целые сословия,

для которых оно могло бы быть доступно, и это удаление, ко-

565

россия и «ложь зАПАдНого мирА»

торое спасло нас от полного разрыва со всею нашею историче-

скою жизнию, мы можем и должны признать за особенное сча-

стие. Оно бесспорно происходило из доброго начала, из того

неопределенного ясновидения разума человеческого, которое

предугадывает многое, чему еще не может дать ни имени, ни

положительного очертания. К счастию, для подкрепления это-

го темного, но спасительного чувства образованность инозем-

ная, переходя к нам, привязалась упорно (вероятно, она иначе

сделать не могла) к тем видимым и вещественным формам, в

которые она была облечена у западных народов. Ее нерусские и

необщечеловеческие начала обличались уже и тем, что не мог-

ли и не хотели расстаться с своим западным нарядом. Между

тем те люди или сословия, в которых или жажда знания была

сильнее, или привязанность к исторической старине менее

сильна, отделялись все более и более от тех, которые не могли

или не хотели последовать за ними по новооткрытым путям.

Казалось бы, что раздвоение должно было быть сильнее в пер-

вые годы, когда фанатизм подражания Западу был ревностнее

и страстнее, чем в последующее время; но на деле выходило

иначе. Многие сначала были подражателями поневоле и роп-

тали на горькую необходимость науки. Все, даже те, которые

бросились с полным сознанием и страстною волею в пути ино-

земного просвещения, принадлежали западному миру только

мыслию своею, а жизнью, обычаем и сочувствиями они еще

принадлежали родимой старине. Люди прежнего века еще не

успели сойти в гроб, воспоминания детства еще связаны были

с воспоминаниями о другом порядке вещей и мысли. Еще

сильны были няньки, да дядьки, да весь Русский дом, который

не успел переделаться на иностранный лад. Но раз принятое

направление должно было развиваться все более и более уже

под влиянием не только страсти, но и логической необходи-

мости. Старики вымирали, дома перелаживались, европейство

утверждалось, дети и внуки просвещенного поколения были

просвещеннее своих предшественников. Система просвеще-

ния, принятая извне, приносила с собою свои умственные

плоды в гордости, которая пренебрегала всем родным, и свои

566

А. с. Хомяков

жизненные плоды – в оскудении всех самых естественных со-

чувствий. Раздвоение утвердилось надолго.

Очевидно, что при таком гордом самодовольствии людей

просвещенных даже формальное, наукообразное знание их о

России должно было ограничиться весьма тесными пределами,

ибо в них исчезло самое желание знать ее; но еще более должно

было пострадать другое, высшее, жизненное знание, необходи-

мое для общества так же, как и для человека. Общество, так же,

как человек, сознает себя не по логическим путям. Его созна-

ние есть самая его жизнь; оно лежит в единстве обычаев, в тож-

дестве нравственных или умственных побуждений, в живом

и беспрерывном размене мысли, во всем том беспрестанном

волнении, которым зиждутся народ и его внутренняя история.

Оно принадлежит только личности народа, как внутреннее,

жизненное сознание человека принадлежит только собствен-

ной его личности. Оно недоступно ни для иностранца, ни для

тех членов общества, которые волею или неволею от него уе-

динились. Это жизненное сознание, так же как его отсутствие,

выражается во всем. Иностранец, как бы он ни овладел чужим

языком, никогда не обогатит его словесности: он всегда будет

писателем безжизненным и бессильным. Ему останутся всегда

чуждыми те необъяснимые прихоти наречия, в которых выра-

жается вся прелесть, вся оригинальность, вся подвижность на-

родной физиономии. Нам, русским, это особенно заметно: и в

неудачных попытках наших соотечественников выражать свои

благоприобретенные мысли на благоприобретенных языках, и

в неудачных попытках многих русских писателей, рожденных

не в России, блеснуть на поприще нашей словесности слиш-

ком поздно и слишком книжно приобретенным знанием рус-

ского языка. Язык, чтобы быть послушным и художественным

орудием нашей мысли, должен быть не только частью нашего

знания, но частью нашей жизни, частью нас самих. Оттого-то

иностранец или человек, удаленный от живого говора народ-

ного, должен довольствоваться языком книжным. Пусть на нем

выражает он мысль свою, и, может быть, достоинством мысли

сколько-нибудь выкупится вялость выражения; но для избежа-

567

россия и «ложь зАПАдНого мирА»

ния всеобщего смеха пусть он удержится от всяких притяза-

ний на подделку под живую речь. Мы видели этому недавний

пример. Московское наречие часто заменяет буквы а и я в ро-

дительном падеже имен мужского рода, обозначающих пред-

меты неодушевленные, буквами у и ю; вздумалось иным ли-

тераторам подделаться под эту особенность наречия, которое

составляет главную основу нашего разговорного и книжного

языка, и пошли они везде, без разбора, изгонять буквы а и я из

родительного падежа и заменять их буквами у и ю. Намерение

было доброе и, очевидно, лестное для нас, москвичей; но, к не-

счастию, литераторы-нововводители

не знали, что по большей

части буква у не имеет никакого права становиться на место а,

потому что звук, которым московское наречие оканчивает ро-

дительный падеж мужских имен, есть по большей части звук

средний, которого нельзя выражать знаком у; что, сверх того,

самое употребление слова, более или менее определенное, из-

меняет окончание этого падежа (так, например, при указании

и при определенных прилагательных а сохраняет почти все

свое полнозвучие) и что, наконец, не все согласные одинаково

терпят после себя изменение буквы а в букву у или в средний

звук (так, например, п не всегда допускает эту перемену, буква

в допускает весьма редко, буква б не допускает почти никогда).

Общий смех читателей был наградою за попытку, которая, мо-

жет быть, заслуживала благодарности; но эта неудача должна

служить уроком для тех, которые думают, что вдали от жи-

вой речи можно подделаться под ее прихотливое разнообразие.

Она вообще не дается ни иностранцу, ни колонисту, как заме-

тил один английский критик американскому писателю. Точно

такие же причины объясняют другую, истинно грустную неу-

дачу. Давно уже люди благонамеренные и человеколюбивые,

истинные ревнители просвещения, заметили недостаток книг

для народного чтения. Усердно и не без искусства старались

они пособить этому недостатку и издали много книг, которые

принесли бы, вероятно, немалую пользу, если бы народ их по-

купал или, покупая, читал. К несчастию, умственная пища,

приготовленная просвещенною благонамеренностью, до сих

568

А. с. Хомяков

пор очевидно не соответствует потребностям облагодетель-

ствованного народа

. И эта неудача происходит также от отсут-

ствия живого сочувствия и живого сознания. Русский человек,

как известно, охотно принимает науку; но он верит также и в

свой природный разум.

Наука должна расширять область человеческого знания,

обогащать его данными и выводами; но она должна помнить,

что ей самой приходится многому и многому учиться у жизни.

Без жизни она так же скудна, как жизнь без нее, может быть,

еще скуднее. Темное чувство этой истины живет и в том че-

ловеке, которого разум не обогащен познаниями. Поэтому

ученый должен говорить с неученым не снисходительно, как

высший с низшим, не жалким фистулом, как взрослый с мла-

денцем; но просто и благородно, как мыслящий с мыслящим.

Он должен говорить собственным своим языком, а не подде-

лываться под чужой, который называет народным. Эта под-

делка не что иное, как гримаса. Эта народность не доходит до

деревни и не переходит за околицу барского двора. Прежде же

всего надобно узнать, т. е. полюбить, ту жизнь, которую хотим

обогатить наукою. Эта жизнь, полная силы Предания и Веры,

создала громаду России прежде, чем иностранная наука при-

шла позолотить ее верхушки. Эта жизнь хранит много сокро-

вищ не для нас одних, но, может быть, и для многих, если не

для всех народов.

По мере того, как высшие слои общества, отрываясь от

условий исторического развития, погружались все более и бо-

лее в образованность, истекающую из иноземного начала; по

мере того, как их отторжение становилось все резче и резче,

умственная деятельность слабела и в низших слоях. Для них

нет отвлеченной науки, отвлеченного знания; для них воз-

можно только общее просвещение жизни, а это общее про-

свещение, проявленное только в постоянном круговращении

мысли (подобном кровообращению в человеческом теле) ста-

новится невозможным при раздвоении в мысленном строении

общества. В высших сословиях проявлялось знание, но знание,

вполне отрешенное от жизни; в низших – жизнь, никогда не

569

россия и «ложь зАПАдНого мирА»

восходящая до сознания. Художеству истинному, живому, сво-

бодно творящему, а не подражательному не было места, ибо

в нем является сочетание жизни и знания, – образ самопозна-

ющейся жизни. Примирение было невозможно: наука, хотя и

односторонняя, не могла отказаться от своей гордости, ибо она

чувствовала себя лучшим плодом великого Запада; жизнь не

могла отказаться от своего упорства, ибо она чувствовала, что

создала великую Россию. Оба начала оставались бесплодными

в своей болезненной односторонности.

На первый взгляд бессилие жизни, отрешенной от знания

и от художества, покажется понятнее, чем бессилие знания,

отрешенного от жизни; ибо жизнь имеет характер местный,

знание же – характер общий, всечеловеческий. Добросовест-

ное или беспристрастное рассмотрение вопроса разрешает эти

сомнения. Наука разделяется на науку положительную, или

простое изучение законов видимой природы, и на науку до-

гадочную, или изучение законов духа человеческого и его про-

явлений. Изучать законы своего духа может человек только в

полноте своей духовной, следовательно, личной и обществен-

ной жизни, ибо только в этой полноте может он видеть их про-

явление. Итак, вторая и, может быть, важнейшая отрасль нау-

ки делается почти невозможною при внутреннем раздвоении

общественного просвещения. Сверх того, наука в своей, может

быть, подчиненной форме опыта или наблюдения есть опять

только плод стремления духа человеческого к знанию, плод

жизни, отчасти созревающей; следовательно, в обоих случаях

она требует жизненной основы. У нас она не была плодом на-

шей местной, исторической жизни. С другой стороны, самым

перенесением в Россию и на нашу почву она отторгалась от

своих западных корней и от жизни, которая ее произвела.

В таком-то виде представлялись до сих пор у нас просве-

щение и общество, принявшее его в себя: оба носили на себе

какой-то характер колониальный, характер безжизненного

сиротства, в котором все лучшие требования души невольно

уступают место эгоистическому самодовольству и эгоистиче-

ской расчетливости.

570

А. с. Хомяков

Такова худшая и самая неутешительная сторона нашего

высшего просвещения; но не должно забывать, что нет поч-

ти такого явления в мире, которое бы подчинялось какому-

нибудь одному закону и не подвергалось в то же время влия-

нию других, часто противоположных законов. Характер,

который я назвал колониальным, составляет, без сомнения,

главную и преобладающую черту науки, принятой нами от

Запада, и общества нашего, во сколько оно эту науку приня-

ло; но история, но привычки, но воспоминания, но любовь к

своей Земле, но беспрестанные сношения с местною жизнию

не вполне утратили свои права. От этого остатка собственно

нашей народной жизни в нас происходят все лучшие явления

нашей образованности, нашего художества, нашего быта, все,

что в нас немертво, небессильно, небесплодно. К несчастию,

семена добра в нас самих вполне развиться не могут от наше-

го внутреннего раздвоения, и нам недоступно то жизненное

сознание России, которое составляет необходимое и, может

быть, главное средоточие народного просвещения. От этого

для нас невозможны ни справедливая оценка самих себя, ни

ясное и здравое понятие о многих и, может быть, самых важ-

ных явлениях нашей истории.

Этому не трудно бы было найти пример. Недавно неуто-

мимейший из историков наших в жизнеописании великого

полководца сделал сравнение между Петром � и Екатериною

�� и признал в Петре гения, а в Екатерине только необык-

новенный ум

. На это в одном из наших журналов отвечал

критик весьма дельною статьею, в которой выставлены про-

махи историка, как кажется, мало сведущего в деле военном,

и возобновлено сравнение между Петром и Екатериною, толь-

ко с совершенно другим выводом. В Екатерине признается

гений, а в Петре гораздо более необычайная сила воли, чем

гений. Кажется, наука может согласиться и с критиком, и с

историком, без большого ущерба и без большой пользы для

себя: тонкие различия между необыкновенною волею и ге-

нием, между гением и необыкновенным умом принадлежат

к вопросам личного убеждения и мало обогащают положи-