Гарапон А. Хранитель обещаний: суд и демократия

Подождите немного. Документ загружается.

вого субъекта, уравновешивает альтернативу между дшагм либера-

лизмом и дирижизмом идеей процедурализации права и умеряет пыл

судей. Оно оглашает справедливость в условиях разочарованной

демократии, напоминает об общей норме в условиях плюралистичес-

кой демократии, воздвигает символический барьер в условиях пря-

мой демократии, воплощает авторитет в условиях представительной

демократии.

Своей одновременно оформительской и постановочной работой

авторитет должен поддержать фундаментальньш отрыв демократии.

Этот отрыв необходим для духа демократии. Если власть непрестан-

но испьггьшает соблазн идентифицировать себя с самой собой и

освобождаться от всяких референций, если СМИ уклоняются в

сторону прямой демократии, слагая с себя обязанность посредника

институтов, если индивидуалистская демократия смешивает индиви-

да с его желаниями и эмоциями, правосудие полагает себя как сим-

волическую инстанцию, образующую экран между реальностью и ее

репрезентацией, между властью и ее учреждением, между индиви-

дом и правовым субъектом. Прежде чем быть репрессивным или

социальным, гражданским или уголовным, арбитражным (посредни-

ческим) или опекунским, правосудие есть символическая инстан-

ция, которая должна дать коллективные ориентиры.

Правосудие уподобляется «идентифицирующему №<лтггуту>>,

который Чарльз Тейло противопоставляет тому, что он называет

«обслуживающими институтами». «С одной стороны, есть структу-

ры, отношение которых к нашей жизни носит не более чем инстру-

ментальный характер, даже если оказываемая ими услуга очень важ-

ная, а с другой стороны, есть круги, посещение которых для нас

является местом первичного определения важнейших ценностей, и

эти круги «исходят» из максимально удаленных идентифицирующих

полюсов'». Современность заставляет институты развиваться в на-

правлении обслуживающих институтов, а те, которые сохраняют

сильную идентифицирующую ценность, подобно религии или куль-

туре, стоят на пути приватизации. Это в равной степени риск для

правосудия: идея «публичного служения правосудия» еще совсем

недавно имела хождение на Вандомской площади*. Как про-

С. Taylor, «Les institutions dans la vie nationale», Esprit, mars 1994, p. 93.

*Ha этой площади в особняке под номером 11 располагается Мини-

стерство юстиции. - Прим. пер.

223

Это в равной степени риск для правосудия: идея «публич-

ного служения правосудия» еще совсем недавно имела хож-

дение на Вандомской площади. Как противостоять этой ес-

тественной тенденции? Что конкретно значит для правосу-

дия полагание себя в качестве идентифицирующего инсти-

тута? Дворец правосудия, даже когда его залы судебных

заседаний опустеют, по-прежнему будет обозначать место

закона. Выполняя идентифицирующую функцию, правосу-

дие является таковым (местом закона) как для общества -

поскольку учреждает дебаты, так и для индивида - поскольку

реставрирует правового субъекта.

ПАМЯТЬ О «МЕСТАХ»

Правосудие - это инстанция, место, существующее само

по себе, ценность этого места в том, что оно существует, а его

существование - ценность. Правосудие неотделимо от места,

которое позволяет каждому актеру идентифицировать себя со

своей ролью и, соответственно, со сценой, на которой соци-

альная группа неустанно играет свою жизнь. Сходство теат-

ральной и нравственной сцен носит глубинный характер: сцена

юрисдикции отсылает к юрисдикции сцены. Вот почему теле-

видение, вопреки самому себе, играет роль моральной инстан-

ции. Все прочие социальные институты рухнули бы, напоми-

нает Шиллер, и только сцена продолжала бы нести моральную

службу: «Юрисдикция сцены начинается там, где останавли-

ваются законы мира. [...] Дерзкие преступники, с давних пор

гниющие в пыли, сегодня вызываются всемогущим призывом

поэзии и вновь проигрывают свою гнусную жизнь ради страш-

ного воспитания последующих поколений. Беспомощные, по-

хожие на тени в вогнутом зеркале, ужасы их века проплыва-

ют перед нашими глазами, и мы проклинаем их память с чув-

ством сладострастного отвращения. Когда уже никакая мо-

раль не будет преподаваться, когда уже не будет веры ни в

какую религию, когда не будет никаких законов, придет Ме-

дея, чтобы повергнуть нас в ужас, взойдет быстрыми шагами

по лестницам дворца вслед за убийцей своих детей

». Отсюда:

F. von Schiller, La Scene consideree comme institution morale, 1784, цит. no:

Justice et theatre, Paris, Editions Quintette, 1991, pp. 119-120.

224

важно не пугаться и не бежать от показного масштаба должности

судьи, которьш также должен нести заботы о надлежащей постанов-

ке этой ценности. Демократия ждет от законодателя, чтобы он ока-

зался хорошим гостановщиком судебных дебатов, а от судей -

чтобы они были хороигими актерами.

Универсум дистанщт

Игра не имеет хорошей прессы в конце нашего века*, столь

озабоченного «аутентичностью». Требование «говорить правду» под-

держивается СМИ. Демократия беспрестанно демонтирует свои сце-

ны, в которых она видит последнее, после того как исчезли соци-

альные иерархии, неравенство, с которым нужно бороться. Но это

самообман: места судьи и обвиняемого никогда не будут взаимозаме-

няемыми. Судебное пространство должно не колеблясь обозначать

свое отличие и уметь сохранить дистанцию, если даже придется

обманывать зрителей, каковыми все мы стали.

К подобной предусмотрительности побуждают перехлесты, ко-

торых XX век наплодил немало. В ходе его деспотизм принял два

существенно разных обличил - политизации судебного процесса, а

также чрезмерной интериоризации, то есть выступил под видом

«избытка игры» и «недостатка игры». Судебная позиция была сби-

та с места прежде всего тоталитарными системами, которые органи-

зовали политические процессы, где все было сыграно заранее, а

декорации ставились лишь для того, чтобы изображать ритуальное

единодушие. Причем данная форма извращения правосудия была не

единственной. Неформальное правосудие, то есть правосудие, про-

текающее в кабинетах и закрытое для взоров публики, как в случае

со следственным судьей или его коллегой, судьей по делам несовер-

шеннолетних, также, хотя и на свой манер, обходит стороной торже-

ственный момент судебного разбирательства. И эта банальная фор-

ма выделяет из своей оболочки другую, менее заметную и более

мягкую форму деспотизма, в которой господство прячется под мас-

кой государственного патернализма. Эта форма открывает путь кон-

тролю за внутренним миром, что с такой убедительностью изобли-

чал Мишель Фуко.

Пространство судебного процесса обустраивает связь между пер-

сонами, то есть, если следовать этимологии, между «масками»**.

'Имеется в виду XX век. - Прим. пер.

"Русская аналогия: личность - личина. - Прим. пер.

225

Церемония «места» охлаждает межличностные связи и преоб-

разует их в правовые связи. Сцена вызывает резкий упадок

всех чувств, она охраняет судью от чувства виновности за судей-

ство и, не исключено, обвиняемого - за совершенное преступление.

Правосудие не зондирует сердца, как, впрочем, оно не должно и

исправлять поведение: его миссия в том, чтобы восстановить симво-

лический порядок права и, соответственно, обозначить дистантдтю.

Судебный мир - мир холодный, чопорный и отделенный от

повседневной жизни. Коммуникация в этом мире прямая противопо-

ложность коммуникации СМИ. Стороны находятся на удалении от

судьи и должны говорить на публике, в обстановке, производящей

впечатление. Коммуникация судебного процесса обманчива: все здесь

формально и искусственно. Она напоминает антипода ньшешней иде-

ологии прямой коммуникации, утверждая своего рода чувственную

коммуникацию. Следует, однако, отметить, что искусственность су-

дебного заседания - это условие конвенционной истины демокра-

тии. Создается впечатление, что формы судебного процесса не мо-

гут обойтись - как и в случае с выводом на сцену Другого - без

демократии, с одной стороны, и без рамок для дебатов, с другой.

Это пустое пространство зала судебных заседаний делает явным

фундаментальную оторванность как субъекта, так и политического

сообщества. Политическая функция судебного пространства заклю-

чается в установлении разрыва между тем, что внутри, и тем, что

вовне, между частным и публичным, между субъектом во плоти и

правовым субъектом. Этот разрыв между разными ггротагониста>п1

судебного процесса означает ничто иное как тупик на пути к слия-

нию с другим, запрет инцеста, который есть в некотором роде закон

законов. Дистанция, которую обозначает судебный ритуал, изобра-

жает пустующее место закона, недоступное для всех, вокруг которо-

го организуются социальные обмены. Дворец правосудия должен

означать днешниг? характер демократии, это - пространство, не зани-

маемое никем, на которое право может лишь указать.

Такая пространственная метафора вдохновляла многих мысли-

телей - идеологов демократии. «Указывая место закона, власть вы-

полняет свою роль символического учредителя социального поля.

Хотя действенность такого указывания дается ей лишь путем де-

монстративного отказа занять это место

». Правовое государство

М.

Gauchet,

«L'experience

totalitaire et la

pensee

politique-,

Esprit,

juillet 1976, p. 24.

226

должно постоянно отказывать от заполнения этой дистанции и, со-

ответственно, хоронить мысль о всемогуществе. Судебный ритуал

вполне мог бы показаться более аутентичньгм, чем спонтанная, как

принято считать, коммуникация, которую предлагают СМИ. В об-

щей картине он вписывается как дополнение к СМИ, о которых

уже было сказано, что они неизменно уничтожали дистанцию, суще-

ственную для любой демократии.

Подобное разделение между сценой и залом отдается эхом

в виде различения частного и публичного, в виде дифферен-

циации принуждения тел и свободы совести. Отношения меж-

ду залами судебных заседаний носят внешний и конвенцио-

нальный характер: попытка придать им больше истинности таит

в себе еще большую угрозу для свобод. Как следствие, чем

более сильными и символически подкрепленными буду грани-

цы этого пространства, тем больше они будут способствовать

игре внутри сценического пространства и свободе снаружи.

Напомнить об истоках

Любой, впервые вступающий во дворец правосудия, бы-

вает поражен его видом греческого храма. Большинство двор-

цов правосудия, построенных после Революции, восприняли

этот архитектурный стиль. Войдя внутрь, посетитель поража-

ется обилию символических изображений, таких, как, разуме-

ется, меч и весы, а кроме того таблицы законов, латинские

надписи, аллегории, украшающие потолки. Чем можно объяс-

нить подобную символическую насыщенность? Все эти симво-

лы — в равной мере ссылки ко времени учреждения нашей

цивилизации. Начиная с Библии, в которой наша иудео-хрис-

тианская мораль черпает свои истоки, и Греции, которая осво-

бодила разум от его религиозной оболочки. Затем следует Рим,

изобретший право. Символ весов еще более древний: он восхо-

дит к взвешиванию душ в Древнем Египте. Часто в наших залах

судебных заседаний можно встретить барельефы великих зако-

нодателей: Юстиниана, Карла Великого или Наполеона. Или ко-

ролей-судей, как, например, св. Людовика, отправляющего пра-

восудие прямо под своим дубом, который сегодня находится

в Париже, в галерее Кассационного суда. Революция также

представлена набором бюстов революционных легистов и ре-

дакторов Гражданского кодекса.

227

Все эти такие разные эпохи не соперничают друг с дру-

гом, но складываются в одну общую кучу. Мы не удивляемся

при виде в Кассационном суде пчелы Наполеона, соседствую-

щей с цветами лилии или символами Республики. Но каким

образом демократия, отбрасывающая всякую трансцендент-

ность, может по-прежнему в беспорядке апеллировать то к

Библии, то к монархии и тиранам? Впрочем, в списке лауреа-

тов, составленном из большого числа надписей, Республика

теряется: словно ей во дворцах правосудия уготована роль

приглашенной, но не хозяйки. Может быть, она таким обра-

зом в этих священных местах приносит свои извинения за то,

что при рождении убила короля? Следует ли возмущаться

большому количеству напоминаний истории, которая далеко

не всегда любила демократию? По правде говоря, они на-

столько многочисленны, что нейтрализуют друг друга. И раз-

ве не присоединяется демократия к мнению своего большин-

ства лишь тогда, когда перестает бояться своего прошлого?

Наши дворцы правосудия напичканы также лицами Меду-

зы со скопищем змей вместо волос и плачущей кровавыми

слезами. В греческой мифологии Медуза превращала в камень

людей, осмеливавшихся на нее посмотреть. Подобно дурному

глазу, она заставляет отворачивать взор

. Взгляд обращается

назад: не столько мы смотрим на символы, сколько они устрем-

ляют на нас свои застывшие взгляды. Люди рассуждают под

взглядом своих отцов-основателей, напоминающих о своих клят-

вах.

Здания наших парламентов и судов изобилуют бюстами

великих легистов, наводящими ужас картинами, государствен-

ными символами, фресками на исторические темы, напоминаю-

щими о длинном, как ротонда Верховного суда США, пути де-

мократических свобод. Статуя Линкольна позволяет его наслед-

никам апеллировать к его авторитету. Никакое коллективное

пространство немыслимо без культуры, которая обеспечивает

Этот образ часто встречается в Процессе Кафки. Так, в повествовании

Перед дверями Закона, стражник говорит крестьянину: «На входе в каждый зал

ты будешь встречать все более могущественных стражников; начиная с тре-

тьего даже я не могу выдерживать их вида». В конце VII главы К. не может

выдержать вида позолоченной пуговицы на одежде привратника.

228

его собственным символом, выражающим его ценности на языке

камня.

Здание суда помогает институировать авторитет судьи, по-

нимаемый как способность придавать форму - как в матери-

альном, так и в символическом, интеллектуальном смысле -

публичному обсуждению. Авторитет - это сила оформления.

Авторитет компенсирует уклончивый характер власти. «Власть

легко улетучивается, институт - это то, что делает ее живу-

чей во времени; ибо действие более хрупко, чем произведе-

ние, власть, от которой исходит действие, всегда нуждается в

том, чтобы ее увеличивали за счет нескольких эквивалентов

из римского опыта институирования

». Вот в чем заключена

функция судебного ритуала: мобилизовать столько раз, сколь-

ко потребуется, символы правосудия. Авторитет, по словам

Поля Рикера, есть не что иное как «неистощимая энергия акта

учреждения, энергия начал». В этом смысл повторения, при-

сущего любому ритуалу: в нем неустанно повторяется момент

учреждения процесса и беспрестанно возобновляется работа

по дистанцированию от рукопашной схватки, мести и насилия.

Эти принципы, внешне устаревшие, являются ключом к

пониманию современности: напоминая наши традиции, беспре-

станно преступаемые в ходе демократического приключения,

они позволяют двигаться вперед. Рамками в таком случае

выступает то, что для современников занимает место тради-

ции. Общая культура, по мере того, как идет диверсификация

наших обществ, утрачивает четкие очертания. Обращение к

моменту учреждения, обязательного по определению, тем бо-

лее необходимо и жизненно важно, что велик плюрализм. Плю-

рализм без опоры на авторитет так же иллюзорен, как и рас-

ширение субъективных прав, которое никогда не компенсиру-

ется расширением круга обязанностей. Чем больше новшеств

вводит общество и чем больше оно отделяется от традиции,

тем больше оно нуждается в акцентированном напоминании о

когда-то имевшем место факте учреждения. Демократическое

общество замещает традицию абстракцией: общественным до-

говором. Но как наделить символическим сознанием эту ли-

шенную плоти реальность?

P. Ricoeur, Lectures I, op. cit., p. 40.

229

Современные дворцы правосудия немы: ничто больше не

отличает их от прочих публичных зданий. Это архитектурное

молчание опасно. Дворцы должны продолжать жить в услови-

ях демократии завтрашнего дня - сцены, храмы и форумы.

Наши общества, которые, как говорят, страстно ищут смысла

для своих действий, должны, наконец, обрести его в строени-

ях, обрамляющих их повседневные обсуждения, то есть их

перманентное зарождение. Архитекторы не знают, что проти-

вопоставить демократической пустоте, изгоняющей все тради-

ции. Дело в том, что во многих отношениях мы спешим в

«учреждающее» будущее. Наднациональные законы, действие

которых иногда распространяется на весь мир и на основе

которых мы отныне строим нашу жизнь, очень молоды. Са-

мым старым из этих законов нет и пятидесяти лет: что значат

эти полвека в сравнении с вечностью? Как поддерживать связь

с эпохой, когда закладывались основы, из которой мы еще не

вышли? А может быть, наши затруднения объясняются не

слишком большой удаленностью, а слишком тесной близостью

с тем, что стало нашей основой? Поэтому важно найти язык,

подобный каменным скрижалям, для законов вроде Европейс-

кой конвенции по правам человека, Всемирной декларации прав

и свобод человека, принятой 10 декабря 1948 года. Художник

на полу одного из залов Страсбургского трибунала начертал

слова знаменитой 6 статьи Европейской конвенции по правам

человека: «Всякий человек, обвиняемый в нарушении закона,

считается невиновным до тех пор, пока его вина не будет

установлена законным способом». Для заблудших индивидов

дворец должен служить опорой и местом воспитания: он дол-

жен и возвращать к недоступному прошлому, и являть обяза-

тельный момент жизни в обществе — где находится предел

движения индивидуальной свободы.

Сублимировать насилие

Мы неизменно удивляемся, обнаруживая во дворце правосудия

такое количество изображений насилия: впечатляющие львиные пас-

ти, холодное оружие и пронзенные тела. Эта жестокая символика

действительно удивляет: можно было представить, что подобное

место, наоборот, должно располагать к умиротворению, к примире-

нию посредством мягких образов, внушать согласие.

230

На самом же деле насилие здесь не подавляется, но,

оборот, демонстрируется и сублимируется. Эти образы, кот

рые с трудом укладываются в нашем сознании, без сомнени*

выполняют возместительную роль. Эти ужасные сцены р<

,с

правы, эти львиные пасти, эти пронзающие тела копья не толь^

внушают уважение, но и освобождают нас от агрессивное?

воссоздавая ее внутри нас в символической, эвфемическ"

форме. Эти жестокие, подчас почти садистские, изображен'

избавляют нас от жестокости и садизма, они удовлетвориi°

наши скрытые импульсы, предлагая зрелище жуткое, но одН°"

временно освобождающее от насилия. Они свидетельствуют" °

родстве судебного процесса с жертвоприношением, о чем г°~

ворит Рене Жирар

. Подобная символизация необходима ei^

и потому, что уход... Недостаток авторитета оборачивает^

избытком насилия, выходом на поверхность жертвенного Н

чала, что и показывает эволюция насилия в демократически

обществе.

В отличие от насилия, транслируемого посредством СМА<

судебный ритуал одновременно демонстрирует два зрелища

; с

преступлением и с поглощением преступления. Что придз

ет

насилию смысл и предлагает легитимный канал «слива». ДрУ"

гими словами, насилие никогда не подается само по себе: о

но

сопровождается значением. Ответные реакции, вызванные и

силием, как бы направляются по нужным каналам правом"

процедурой. Процесс - это приручение насилия при помои

111

ритуала и процедуры. В ходе судебного заседания преступи

ние не подавляется, но повторяется в символической сре/*

нейтрализующей всякое насилие. Оно воспроизводится сим0°"

лически, словами: все протагонисты - свидетели, эксперт*'

полицейские - вызываются, и им предлагается рассказать, ч"

то

произошло. Процесс - это поминовение преступления при if°~

мощи слова и процедуры. Он обезвреживает дикое насилие

насилием эвфемистическим, таким, которое и вменяется об0

няемому. Это очистительное насилие возможно лишь благо/*

ря эффекту утаивания, производимому ритуалом. Это зреЛ

ще с насилием, опосредованное словом, неразрывно связа^

со зрелищем поглощения насилия. В случае СМИ, напрот0

насилие чаще всего подается само по себе, грубое, абсурднС

Girard,

Violence

et le

sacre,

Paris,

Grasset,

1973.

231

понятно, что в таком виде оно вызывает неконтролируемые

эмоциональные реакции. Кроме того, тяга к общему правово-

му насилию может только расти по причине исчезновения клас-

сических каналов «слива» демократических страстей, каковы-

ми были патриотические, политические или профсоюзные ба-

талии. Демократическому обществу тем труднее умерять свои

страсти, чем менее поддающимися символизации становятся

публичные эмоции.

Узаконить рассудочный спор

Место правосудия - место обособленное, однако такая

ситуация нарушается телевидением, которое уравнивает ста-

тус всех мест. Учреждение места для свободной дискуссии не

смешивается ни с самым маленьким по территории местом для

переговоров или терапии, ни с самым большим, то есть со

всем публичным пространством. Государство должно гаранти-

ровать нормальное функционирование правосудия в простран-

стве защищенном, выделенном и отграниченном внутри пуб-

личного пространства.

Подобное, напоминающее экзорцизм, изгнание коллектив-

ного насилия, как и живая память о традиции, сохраняющаяся

в ритуальных рамках (ситуации) процесса, не понимаются, но

воспринимаются. Ситуация процесса - это восприятие: процес-

суальное действие не доступно для сиюминутного осмысления

рассудком. Ситуация процесса - это присутствие; это полный

охват, символический универсум, который, впрочем, и сам

является изображением универсума, место, обрамляющее ход

судопроизводства. Язык же, напротив, линеен; он позволяет

логически увязать аргументы и исключить различные возмож-

ные смыслы, дабы привести к единственному решению. В этом

он контрастирует с символом, который, по определению, по-

лисемичен. Ситуация же (рамки процесса) неподвижна, рамки

- это повторение: они нечувствительны к политическим режи-

мам, ко времени, к истории. Они не эволюционируют, это

необходимое не-событие, внутри которого совершается собы-

тие: судебный процесс. Они задают ситуацию для аргументов,

они дают укоренение в истории.

Так, путем беспрестанных обращений к истории и путем

символизации насилия ритуальные рамки не подавляют рассу-

232