Ганзелка И., Зикмунд М. От Аргентины до Мексики

Подождите немного. Документ загружается.

ВЛИЯНИЕ КЛИМАТА

Климат Чако не имеет абсолютно ничего общего с клима-

том Буэнос-Айреса, с той противной Е.лажностью зимних ме-

сяцев, которая так отравляет жизнь в столице. Зато в Чако

есть другой мучитель: тончайшая пыль, наполняющая воздух

именно в зимние сухие месяцы. Она проникает сквозь запер-

тые окна и двери, застилает горизонт сплошной дымкой.

Но гораздо неприятнее, чем пыль, — резкие изменения тем-

пературы. В учебниках географии Чако значится как полюс

тепла Южной Америки. В полдень теплый северный ветер

с экватора поднимает ртуть до сорока в тени, а южный ледя-

ной «памперо», беспрепятственно гонимый через ровную

пампу из Антарктиды, сбивает ее до десяти градусов. Столь

резкие колебания температур не проходят бесследно. От грип-

па и ангины люди в Чако страдают больше всего именно

в жаркие месяцы года.

Этот невеселый перечень чакских бедствий не обходится

без пресловутых «винчук» и «польворино». Винчуки — это

нечто вроде летающих клопов, длиною примерно в два санти-

метра. Своих жертв они отыскивают лишь ночью, неслышно

садятся, неслышно улетают. Укус их вызывает нестерпимый

зуд, приводящий человека в отчаяние. Но, пожалуй, еще

хуже — «польворино» — мелкие мушки, от которых не спасает

даже противомоскитная сетка. После их укуса появляется

красная сыпь, которая жжет, как огонь.

Влияние всех этих бедствий наиболее заметно на детях.

Они выглядят старше своих лет, быстро взрослеют, делаются

нервными. Им не хватает витаминов, минеральных солей; не-

досыпание и жара выматывают их. На одиноких чакрах

к этому прибавляется еще и то, что дети становятся замкну-

тыми. Когда молодой учитель-чех Вс-ндровиц начал работать

в Трес-Ислетас, он долгое время тщетно добивался, чтобы

к нему в класс ходил один четырнадцатилетний парнишка. На

глухой чакре этот мальчик никогда не встречался с чужими

людьми и боялся каждого нового человека. Украдкой наблю-

дал он с порога за учителем и всякий раз убегал, когда тот

пытался к нему приблизиться. Когда же после долгих усилий

учителю все-таки удалось привести его в класс, он вел себя,

как пойманный зверек, и в конце концов убежал, выпрыгнув

в окно. Среди учениц была шестнадцатилетняя девочка, кото-

рая никогда в жизни не видела поезда...

ГРИНГО ЗА ВСЕ ПЛАТИТ ВТРИДОРОГА

На лице Штефы заиграла странная улыбка. Его костлявые

пальцы вцепились в край стула, а высокая фигура выпря-

милась.

— Вы хотите знать, как я попал в Аргентину?

В глазах его появился задорный огонек.

— Сейчас мне просто не верится, что когда-то я танцевал

среди наших словацких девчат и парней. Я ведь четыре года

был у них заводилой. Ах, что это было за времечко!.. Была

у меня там и дивчина, как же без этого! Я готов был драться

из-за нее с целой деревней, так она мне по сердцу пришлась.

Только была она из богатых. У меня же, кроме вот этих двух

рук, ничего не было.

Солнце уже давно скрылось за лесом, и сквозь переплеты

окна в комнату торопливо прокрадывались сумерки.

— Не зажигайте свет, — тихо попросил Штефа, — в тем-

3 Ог Аргентины до Мексики

ноте лучше вспоминается... Когда я возвращался с послед-

него свидания с нею, кошки скребли у меня на душе. Но

тут во мне заговорило мое упрямство. «Раз ты так, ну и я

так», — сказал я себе и быстро зашагал к трактиру.

«Гей, Штефа, что-то ты сегодня рано возвращаешься от

дивчины, не случилось ли чего?» — услышал я еще с порога.

«Да так, не поладили», — через силу сказал я. И вдруг

слышу: «И ты позволяешь, чтобы девка тобой командовала?

Посмотри, я пятьдесят тысяч из Аргентины привез. Хочешь,

поедем туда со мной?»

Ехать мне не хотелось. Кто знает, какая она, эта Арген-

тина, что там за люди. Чего доброго, там и поговорить не

с кем будет, раз языка их не знаешь. И уж наверняка никто

там не станцует так, как здешние парни. Но упрямство взяло

верх. Еще, пожалуй, будут надо мной смеяться, что я с девкой

не сладил, или подумают, что моря испугался...

«Так что, поедешь?» — спрашивает в это время каш аме-

риканец. Я кивнул. А через месяц уже получил из Праги все

бумаги. Если бы не они и если б я не ухлопал на них столько

денег, я бы в последнюю минуту раздумал. Проводить меня

пришли ребята со всех окрестностей. Пришли наши, лужиц-

кие, из Тешиц и Микульчиц и даже из Бояновиц пришли.

А пели и танцевали так, что у меня от всего этого даже

горло сдавило. Кое-кто одобрял меня, но куда больше было

тех, кто отговаривал. Только тогда я понял, как ребята меня

любили. И тогда я еще сильнее пожалел, что мне приходится

с ними расставаться. «Ну, ничего, ;то ненадолго, — уговари-

вал я сам себя, — поживу там за океаном год — два, забуду

свое горе, а потом вернусь». В последний раз я помахал им

рукой, когда поезд тронулся, и хор на перроне запел: «За

можем ми руже квитла, я ю тргат не будем, миловал сем

шварне девче, виц миловат не будем...»

Вытер я украдкой

слезы и стал смотреть из окна на скошенные поля и опадаю-

щие листья. Это было в октябре, в двадцать девятом

году...

Штефа немного помолчал.

— Давненько. А ведь вы хотели через два года вернуться.

— Да, так я себе это представлял. Но человек предпола-

гает, а бог располагает. Чтобы вышло дешевле, мы ехали

пароходом, на котором возят скот. И все равно, когда я при-

ехал в Буэнос-Айрес, в кармане у меня осталась одна мелочь.

Я обменял ее в банке, и, после того как заплатил какие-то

Словацкая народная песня: «За морем цвела роза, я ее срывать не

буду; любил я красивую девушку, больше уж любить не буду...»

пошлины, у меня осталось ровно десять сентаво. Я собирался

ехать куда-то в Сантьяго-дель-Эстеро на сбор альфальфы, но

потом мне сказали, что в Аньятуе, где в то время много строи-

ли, каменщиком я заработаю больше. Мне отыскали это

место на карте и сказали, что на каком-то индейском языке

Аньятуя значит «старый черт». «Не будь, — сказали, — суевер-

ным и поезжай». Как сезонному рабочему, дорогу мне опла-

тили. А больше ничего. В кармане у меня не было ни гроша,

а до Аньятуи пришлось ехать два дня. Все это время я ничего

не ел, только изредка, когда поезд где-нибудь останавли-

вался, пил воду, чтобы утолить жажду.

И вот я вышел в Аньятуе. Нигде никого нет. Только

оставлена для меня записка, что каменщики уже ждут и я,

не теряя времени, должен отправиться к ним. Я оставил на

станции у кассира один чемодан и скрипку с волынкой, взял

другой в руку и пошел. Край пустынный, нигде ни души.

Только скот пасется за проволокой...

Чем дальше я шел, тем тяжелее становился чемодан. Я нес

его то в одной руке, то в другой, и мне казалось, что за эти

три часа руки у меня стали длиннее. Тогда я открутил кусок

проволоки от изгороди, потому что веревки у меня не было,

и повесил чемодан через плечо. Но проволока вскоре стала

врезаться мне в тело. Я подложил под нее ботинок, второй

сунул в карман и дальше пошел босиком. В животе у меня

бурчало, — прошло уже два дня, как я ничего не ел; но во

мне опять заговорило мое словацкое упрямство. «Нет, нет,

ты не отступишь», — сказал я сам себе и стиснул зубы так,

что кровь потекла у меня изо рта. Поздно ночью дотащился

я до места и от усталости едва не свалился на землю. Мне

дали поесть и напиться. А я эти куски хлеба запивал слезами.

Сам не знаю, отчего я тогда плакал. То ли от голода, то ли

от жалости к самому себе. «До чего же ты, мол, дошел?»

А может, и от радости, что наконец-то оказался среди людей

и что они не дали мне умереть с голода.

Штефа глубоко вздохнул. Он пошарил рукой в полутьме,

отыскивая стакан с вином. Но было видно, что он пьет без

особой охоты. Он только пригубил стакан и продолжал:

— Ем, а сам поглядываю по сторонам: где же я буду

спать? Наконец мне указали небольшую лачугу из прутьев и

сказали, что здесь вот, мол, можешь спать. Лачуга имела

только три стены. Крыша была покрыта гнилой травой, дыра

на дыре, пол глиняный. Спереди пусто. Кругом только колюч-

ки да иглы винала, длинные, как плотничьи гвозди. «Навер-

ное, это так, временно, — подумал я в полусне, — завтра по-

селят в каком-нибудь хорошеньком домике. Я его как следует

3* 35

уберу, подмету, цветы на стенах нарисую, чтобы хоть немнож-

ко было похоже на Словакию».

Ночью неожиданно просыпаюсь. Гром гремит так, что

жутко становится, в небе сверкают молнии, через дыры

в крыше дождь льет прямо на голову. Забился я в угол, на-

кинул на голову мешок, а под ногами у меня уже текли

ручьи. Утром я был весь перемазан красной глиной, сухой

нитки на мне не осталось...

Штефа вдруг встал, подошел к окну, за которым уже было

совсем темно, и запрокинул голову, глядя на звезды.

— Известное дело, гринго за все платит втридорога,—

сказал он минуту спустя. — Я пришел к каменщикам; среди

них было много итальянцев. Они мне сказали, что я буду

исполнять обязанности «медио официгла». Я знал в то время

из испанского языка едва десять слов и поэтому подумал:

меня здесь уважают за то, что я тоже из Европы, буду, на-

верное, работать в канцелярии какого-нибудь чиновника,

официала. Но я просчитался. «Официалом» у этих .испанцев

называется помощник, поденщик. А мне предстояло быть даже

не поденщиком, а чем-то средним между начинающим рабо-

чим и подмастерьем! Я был у них подносчиком. Однако я

утешал себя тем, что так вечно продолжаться не будет, и ста-

рался изо всех сил...

Навалились и другие заботы. Из дома я привез с собою

две или три рубашки. Рукава довольно скоро продрались на

локтях, чинить их было нечем, и тогда я оборвал рукава по

самые локти. Через некоторое время они превратились в лох-

мотья, и я укоротил их до самых плеч. Больше обрывать уже

было нечего. А когда рубахи стали расползаться на спине,

мне стало ясно, что им пришел конец. С виду я походил на

огородное пугало.

Вы представляете себе, каково человеку в такой глуши,

если у него нет ножниц? Первые два — три месяца я еще

кое-как ухитрялся обходиться без них. Ногти обрезал ножом,

но вот с волосами дело было куда хуже. Я был похож на попа.

Через полгода волосы у меня отросли до шеи. «Дальше так

не пойдет, Штефа», — сказал я себе однажды и стал обре-

зать волосы ножом. Вытерпеть это не было никаких сил, на-

столько нож был тупой. Тогда я взял лучину и попробовал

опалить космы огнем. Огонь обжигал кожу, было больно,

волосы обгорали, треща, как шкварки, и я не видел, где они

длиннее, где короче. Я задыхался от невыносимой вони.

В результате волосы слиплись, запутались, и я стал таким,

что с меня хоть великомученика пиши. Вдруг в голову мне

пришла спасительная мысль: «А зачем у тебя бритва?

Побрей голову и, по крайней мере, два месяца будешь жить

спокойно».

Бритва оказалась тупой, как мотыга; ремня, чтобы напра-

вить ее, не было. Я начал брить голову со лба. «Обреешься

наголо, — уговаривал я себя, — и все будет в порядке». Я выл

от боли, но бросать было уже нельзя. Не станешь же ты

людей смешить своим видом! Бритва снимала волосы вместе

с кожей, кровь текла ручьями.

Окончив бритье, я окунул голову в лоханку с водой, чтобы

хоть немножко остудить раны. Они горели черт знает как.

Прошло несколько дней, прежде чем голова немножко за-

жила. Она превратилась в сплошную болячку.

А работа моя шла чем дальше, тем хуже. Каменщики были

ленивы до умопомрачения. Они думали, что я буду за них

делать все. «Ларго, сюда», «Ларго, туда», «Ларго, подай»,

«Ларго, убери». Они называли меня «Ларго», потому, что я

был среди них самым длинным. Наконец у меня лопнуло тер-

пение. «Так ты и будешь всю жизнь козлом отпущения? Нет,

нет, голубчики, дудки!»

В один прекрасный день я забрал весь свой заработок.

Денег оказалось не так уж много, едва хватило на билет.

Куда же еще ехать, как не в Чако! Сколько уже там наших,

ты среди них не пропадешь. По крайней мере не будешь

жить, как бессловесная скотина. Собрал я свои монатки и

отправился пешком на станцию. На этот раз идти было куда

легче: ведь чемодан был наполовину пуст. В поезде я встре-

тил нескольких русинов из Мукачева, время в дороге про-

летело незаметно.

И вот я приехал в Саэнс-Пенью. Пока добирался от стан-

ции до трактира «Моравия», вымазался в грязи по колено

Остановился под окном и раздумываю: входить или не вхо-

дить? После долгого перерыва я снова слышал настоящую

чешскую и словацкую речь. «Одно пиво», «два пива», — раз-

дается за окном. Между столами бегает трактирщик, пожи-

лой, в очках. Я набрался смелости, прижал к себе покрепче

волынку и скрипку, вошел, поздоровался и сел за свободный

стол в углу. «И мне, пожалуйста, одно пиво, будьте добры», —

сказал я почтительно хозяину, когда он, наконец, обратил на

меня внимание. Он посмотрел на меня, чужака, как-то стран-

но и угрюмо. «Как черт», — подумал я и сижу себе помалки-

ваю. Парни шлепают картами по столу и орут, как дьяволы.

Отвык я от людей там, в глуши, а здесь мне вдруг показа-

лось, что сижу не то в Годонине, не то в Бржецлави. Я боял-

ся лишь одного: найду ли здесь работу. Я осмелел и подошел

к столу. «Извините, пожалуйста, что помешал. Я — Пршиказ-

ский, Штефа Пршиказский из Лужиц. Не найдется ли у вас

для меня работы?» Парни даже внимания на меня не обра-

тили и продолжали лупить картами об стол. Я стою, как

столб, в лице ни кровинки. Постоял так да и побрел обратно

к своему пиву, раздумывая: «Вот видишь, хоть ты и среди

своих, а все равно никто на тебя не обращает внимания»...

Потом вдруг подсаживается ко мне здоровенный детина, на

голову выше меня, и говорит: «Ты что здесь сидишь над

пустой кружкой, как великомученик? Франта, подай-ка сюда

пару пива!»

Я поведал ему, откуда прибыл, и сказал, что с удоволь-

ствием бы занялся чем-нибудь.

«Не бойся, без работы не останешься, — дружелюбно за-

смеялся он. — Здесь всегда найдется, что делать. Даже смо-

жешь выбрать». Он вдруг посмотрел в сторону дверей, где

стояли прислоненные к стене моя волынка и скрипка, и спра-

шивает: «Ты это приволок с собой? Подави-ка своего козла,

здесь хоть повеселей станет!»

Сердце мое от радости забилось. Наконец-то я могу сыг-

рать тем, кто сумеет оценить, что может рассказать такая

волынка. Подбежал я к дверям, сунул мехи под мышки и

начал: «Ай, цо е за дедина недалеко Годонина...» А сам

думаю: «Может быть, им это понравится — и опасливо огля-

дываюсь по сторонам. — Наверное, давно уже здесь такого

не слышали...»

«Перестань блеять! — рявкает кто-то у пивной стойки. —

Блеет здесь, как козел, и думает, что кому-то это нравится.

Перестань, говорю тебе, а то запущу кружкой».

Если бы он стукнул меня кружкой, больней бы не сделал.

«Какие-то странные здесь, в этом Чако, люди», — подумал я

и положил волынку на стул. Верите ли, с тех пор я к ней

здесь, в Аргентине, так и не прикоснулся, а с того дня вот уже

почти двадцать лет прошло! Так больно меня это задело. Но

работу я нашел легко. Было как раз время уборки, лишних

сборщиков не находилось, и я, таким образом, до конца сезона

неплохо заработал. Когда у меня набралось около восьмисот

песо, я решил попробовать заняться разведением хлопка. Нас,

безземельных, оказалось немного. Собрались мы и решили,

что отправимся куда-нибудь на север, где земля пока что

никому не принадлежит, и обоснуемся там. Знаете, как в свое

время закладывали такие поселения? Найдешь себе участок-

земли, окружишь его бороздой, потом направляешься к ме-

стным властям с заявлением: то-то и то-то принадлежит мне.

Имеются в виду мехи волынки, из козлиной кожи. (Прим. перев.)

Платишь кое-какие налоги и после этого можешь корчевать

пни и выжигать лес. Только это было очень давно.

Когда пришли мы, эти дела уже делались не так-то просто.

Власти понимали, что такое хлопок, но поскольку господам

самим не хотелось валить лес и ходить за плугом, они сообра-

зили, что из новичков вроде нас можно будет без труда вы-

жать несколько лишних песо. Мы взяли в кредит плуги,

погрузили их на качапе (качапе —это такая громоздкая те-

лега на высоких колесах) и поехали на север. Наконец

отыскали чудесный уголок, где лес был не слишком густ,

а почва, казалось, самой природой предназначена для хлоп-

ка и батата. Засучили мы рукава и рано поутру, еще до рас-

света, принялись за дело. Двое других выбрали себе места

к югу от меня. Стою я над этой землей, а сердце мое так и

колотится от радости. Наконец-то буду я на собственной

земле! Теперь ты уже не должен с утра до вечера быть на

побегушках у других. От радости я запел и принялся за ра-

боту. «Сто гектаров себе, сто родителям и сто моему патрону,

который пообещал мне порядочную сумму, если я найду

хорошее место». Я не знал, за что сперва браться. Вон какой

прекрасный участок у самого леса, наверняка там и вода

есть. Возьму-ка и его! И часть озера! И вон ту вырубку!

Не пропадать же такому прекрасному уголку! Когда мы

кончили объезд, было уже темно. Мы едва стояли на ногах.

Потом два дня пришлось обносить участки проволокой.

Покончив с этим, я стал копать колодец. Когда я уже вы-

копал метра на два, вдруг надо мной появился жандарм

и говорит: «Фуэра!»

А я понятия не имел, что такое

«фуэра». Я улыбнулся ему: «Добрый день, приятель, как

дела?» — «Фуэра!» — снова заорал он и направил на меня

пистолет. Здесь уж я сообразил, что это не приветствие.

Позвал я остальных, и тут мы узнали, что земля уже кому-то

принадлежит и что нам нужно немедленно сматываться. Как

позже выяснилось, это был трюк. Хотели на нас подзара-

ботать. Мы заплатили, и все уладилось.

Я работал, как вол, чтобы выжать из земли побольше.

Дело подвигалось медленно, скажу я вам. Много ли на-

работаешь одной парой рук, когда все приходится делать

самому! Но из дому мне написали: «Раз в Аргентине столько

земли, мы продадим здесь свой участок и приедем к тебе».

Я обрадовался, подумал: «Тысяч семь песо они за свое добро

там получат. А главное — прибавится рук, и мне не будет так

одиноко». Взял я в кредит плуг, борону, сулку, пару лоша-

«Фуэра!» (исп.) — Убирайся! Вон отсюда!

дей, мулов, кур и всякую мелочь, без которой поначалу

в хозяйстве не обойтись. Увидев письмо, где говорилось, что

старики привезут семь тысяч, мне охотно дали все это в долг.

«Только не очень спешите возвращать, ведь светопреставле-

ние еще не завтра». «Еще бы, — говорю, — если бы это слу-

чилось завтра, вы бы лишились своих безбожных процен-

тов, — не так ли? Чем позже я вам заплачу, тем для вас лучше,

а?» Другого выбора у меня, впрочем, не было...

На родине продали все: поле, домик, виноградник. Это

было в тридцать втором году. В Европе тогда было плохо, за

землю платили мало. Вместо семи тысяч они получили две

с половиной. Когда отец приехал в Аргентину, в кармане

у него было двадцать восемь песо! Было плохо. Вдобавок

ко всему в этот год гусеницы сожрали почти весь урожай.

А на следующий год на хлопчатник напала саранча. Долги

росли, а надежды на то, что я скоро рассчитаюсь с ними, не

было; тем более, что из дому уже никто ничего не мог нам

прислать. Отец был страшно зол на меня. «Написал бы

прямо: здесь, мол, такая глухомань, что уж коли застрянешь,

так ни за что на свете отсюда не выберешься». Кроме того, он

стал посылать панические письма матери, которая с двумя

сестрами должна была приехать вслед за ним.

Но было поздно. Мать с сестрами уже находилась в пути.

Я приехал за ними на сулке в Саэнс-Пенью. Можно себе

представить, сколько было слез и объятий. Потом началось.

Мать вдруг стала вытаскивать из чемодана жестянку в оберт-

ке. Смотрю и думаю: чем это она собралась меня удивить?

«Здесь, в Аргентине, «Сидола» наверняка не достать.

Я, сынок, привезла тебе «Сидол» — медные ручки на дверях

чистить», — говорит мать. Меня словно ошпарили, и я не

знал, что мне делать. «Говорю тебе — дверные ручки им

чистят. Ну, отныне об этом думать не придется, я все сама

сделаю. И готовить ты тоже не будешь. Теперь у тебя начнет-

ся другая жизнь, совсем не такая, о которой ты мне пи-

сал...»— «Ладно, ладно, мама, — едва выдавил я из себя,—

ручки чистить не придется, у меня в доме дверей-то нет.

Только кладовка закрывается». Но мать как будто ничего не

слышала и продолжала рыться в другом чемодане.

«Ты еще не забыл эти занавески? Я приготовила их

к твоей женитьбе, дорогой мой мальчик, — говорит она. —

Я тебе их повешу на окна, чтобы дом у тебя был, как картин-

ка...» Я не хотел огорчать ее. «Спасибо, мама», — говорю,

а сам с грустью думаю о той минуте, когда она переступит

порог моего ранчо. Как-то переживет она все это? Сами по-

нимаете, у меня не было времени, чтобы возиться со штука-

туркой или с побелкой. Ранчо я сложил из необожженного

кирпича и глины. Хорошо еще, что крыша была покрыта

гофрированным железом, так как еще по Аньятуе я знал, что

может натворить в доме один ливень. А о занавесках... где

уж мне было о них думать!

Пусть вам никогда не доведется видеть того, что твори-

лось, когда мы, наконец, приехали домой. Ноги у матери

подкосились, она ломала себе руки. До следующего дня я

не мог ее, бедняжку, успокоить, — так она рыдала...

Темнота скрывала глаза Штефы. В эту минуту они, навер-

ное, блестели от слез, а это трудно себе представить на лице,

кожа которого похожа на кору лиственницы. Он долго, долго

молчал, пока не успокоился окончательно.

— К этому времени я уже задолжал больше шестнадцати

тысяч песо,— сказал он под конец. — Сами знаете — проценты

растут быстрее, чем отдается долг. Мы гнули спину, работая

главным образом на чужих. И так продолжалось до самой

войны...

Штефа зажег спичку, чтобы взглянуть на часы.

— Заговорился я сегодня, не обижайтесь, пожалуйста, мне

уже пора...

Он встал. Мы зажгли свет. Его костлявые, натруженные

руки беспокойно мяли шапку, а глаза горели странным

блеском. Было видно, что он еще чего-то не досказал, но

старается сдержаться. Раза два или три он переступил с ноги

на ногу, переложил шапку в правую руку и провел рукавом

по спинке стула.

— А не собираетесь ли вы снова вернуться на родину? —

попытались мы помочь ему выйти из затруднительного поло-

жения.

Словно электрический ток прошел по Штефе.

— Я как раз сейчас об этом и думал, — сказал он тороп-

ливо. — Знаете, это, конечно, несбыточная мечта. Почти два-

дцать лет я живу здесь, на следующий год будет ровно два-

дцать. Я давно женат. У меня хорошие дети, и свою давниш-

нюю любовь я уже позабыл. И все же я бы с радостью

собрался, продал бы все, что нажил за эти годы, и уехал...

Штефа уже сидел на козлах сулки, а глаза его все еще

блестели. Он наклонился вперед, похлопал лошадь, помахал

на прощанье рукой и скрылся в темноте.

«За можем ми руже квитла, я ю тргат не будем»,— слы-

шалось во тьме ночи. Постепенно слова затихли вдали. Пес

потерся у ног и выбежал за калитку. Звезды робко мерцали

на бархате ночи почти так же, как и там, далеко на севере.

Только не было среди них Полярной...