Ганзелка И., Зикмунд М. От Аргентины до Мексики

Подождите немного. Документ загружается.

ГОРОД ХОРОШЕГО ВОЗДУХА

Мы ведь еще не рассказали о том, почему Аргентина стала

называться Аргентиной. По правде сказать, это произошло по

ошибке!

Первый белый человек, ступивший на ее землю в 1516 году,

был Хуан Диас де Солис. Однако недолго ему довелось на-

слаждаться пальмой первенства. Не успел он по-настоящему

оглядеться вокруг, как индейцы изловили его и съели. Лишь

спустя десять лет после этого сюда решился отправиться дру-

гой храбрец — Себастьян Кабот. Ему повезло, и он напра-

вился прямо в глубь страны по Паране. На этот раз индейцев

словно подменили: они даже подарили пришельцам свои зна-

менитые безделушки из серебра. Подарков было столько, что

Кабот предположил, будто он открыл сокровища империи

инков, и, пребывая в этом заблуждении, назвал широкое

устье реки «Ла-Плата» — «Серебро». Он так никогда и не

узнал о том, что серебряная мишура попала сюда из горной

империи инков.

Эту бессмыслицу история протащила за собой до самого

1816 года, когда Сан-Мартин изгнал отсюда испанских на-

местников и в Тукумане провозгласил независимость «Объ-

единенных ла-платских провинций».

Ла-Плату перевели на латинский (по-латыни «серебро» —

«аргентум»), и таким образом в 1826 году возникло довольно

красивое название всей страны: Аргентина. Ошибку Кабота

узаконили, и никому это не помешало.

Иначе получилось с названием столицы. Хуан Гарай, вто-

рой ее основатель, исходил при этом из испанской набож-

ности. «Город Троицы, порт нашей святой Девы Марии Хоро-

шего Воздуха» —так окрестил столицу Гарай, чтобы воздать

должное покровительнице моряков и навсегда вписать в исто-

рию 29 мая, день святой троицы, когда его корабль причалил

к американским берегам. Было это название невероятно свя-

тым и длинным. Поэтому сначала от него отвалилась

«Троица», затем «Наша святая Дева Мария», и в итоге остал-

ся «Хороший Воздух».

Тем не менее языковеды все равно продолжают ломать

голову над тем, что осталось от названия, данного Гараем

городу на Серебряной реке. «Попутному ветру» — как тоже

можно перевести «буэнос-айрес» — были благодарны за сча-

стливое окончание плавания все мореплаватели. Но так мож-

но было назвать и сотни других городов, открытых случайно.

И история склонилась к иному объяснению — изречению мо-

ряка, который, сойдя на берег, удовлетворенно произнес:

— Как хорош воздух в этой стране!

Быть может, над необозримыми равнинами вновь откры-

той страны веял тогда осенний майский ветерок. А может

быть, знойный воздух, дрожащий над пампой, напомнил мо-

реплавателю, которому океан много недель подряд хлестал

в лицо солеными брызгами, жаркое дыхание Андалузии.

И тогда, набрав полную грудь этого хорошего воздуха, он

схватился за топор, чтобы обтесать первые бревна для по-

стройки города...

„ЛУЧШЕ УЛУЧШАЕТ УЛУЧШИТЕЛЬ!"

В Аргентине более шестидесяти радиостанций. В одной

лишь столице их семнадцать. При этом статистика утверж-

дает, что уже полтора миллиона аргентинцев имеют свои соб-

ственные радиоприемники.

Но тут возникает вопрос: популярно ли радио в Арген-

тине потому, что вечно передает танго, или же именно танго

обязано своей популярностью радио? Этот вопрос неизбежно

задаешь себе, как только прогуляешься по шкале любого

радиоприемника на Ла-Плате. «Танго аргентино» раздается

отовсюду, с волны любой длины. Танго печальные, трогатель-

ные, под аккомпанемент гитар. Танго, на все лады плачущие

о любви исстрадавшейся души криожьё. Танго, которые не

могут обойтись без слова «сердце»... Танго будит по утрам

вместо утренней гимнастики; танго напутствует аргентинца,

когда, отправляясь на работу, он запирает за собою дверь;

танго направляет его руку, когда он наливает кипяток в матэ.

Вездесущее танго...

При большом запасе терпения все же удается уловить

в потоке душещипательных танго отрывок классической му-

зыки. Диктор объявит название радиостанции, длину ее вол-

ны и доверительно приторным голосом сообщит, что будет

передаваться Шестая пасторальная симфония Бетховена.

Вслушиваешься в первые ее звуки и забываешь назойливые

танго. Однако спустя несколько минут оркестр нью-йоркской

оперы внезапно исчезает в эфире, а диктор окатывает слуша-

телей холодным душем: «Приведите в порядок свой кишеч-

ник. Покупайте «Туил», испытанное слабительное!»

Это потрясло нас, и мы решили проверить у знакомых, не

обманул ли нас слух. Они с улыбкой подтвердили, что нет.

А из репродуктора уже снова льется музыка Бетховена. Через

пять минут диктор наносит очередной удар:

— Как дела, друг Мехораля?

Затем раздается сладкозвучный аккорд лиры, а через

мгновение следует нокаут:

«Мехор — мехора — Мехораль!»

За эти три слова фабриканты обезболивающего средства

ежегодно платят десяткам радиокомпаний сотни тысяч песо.

Эти слова ярко горят на углах улиц, на вокзальных платфор-

мах, в прокуренных ресторанных залах; им отводятся целые

страницы в иллюстрированных журналах. Автор этой рек-

ламы, которая по-испански есть не что иное, как игра слов,

вместе с фабрикантами аргентинского аспирина разнес славу

мехораля до самых глухих ранчо. «Лучше улучшает улучши-

тель», — приблизительно так можно перевести преглупейшие,

наивные слова рекламы, впившейся в аргентинских радио-

слушателей.

В соседнем Уругвае с мехоралем пошли еще дальше и пу-

стили по всему свету песенку, в припеве которой есть такие

слова: «Плохо тебе или хорошо, регулярно принимай ме-

хораль!»

В конце концов правительство вынуждено было — удив-

ляйся, мир! — песенку запретить, потому что неумеренное

употребление средства от головной боли привело к ряду

серьезных заболеваний.

Где-то на границе с Бразилией живет пеон. Он не умеет

ни читать, ни писать, и единственным средством связи с внеш-

ним миром ему служит старый приемник. И вот этот пеон,

сто раз подряд прослушавший рекламу, при ближайшей по-

ездке в город накупит мехораля про запас. Бывали случаи,

когда люди ели мехораль вместо конфет только потому, что

его рекомендовали по радио: «Плохо тебе или хорошо, регу-

лярно принимай мехораль!»

И пеон принимал «улучшитель» до тех пор, пока его не

увозили в больницу.

Приемы, с помощью которых фабриканты самых различ-

ных товаров пытаются контрабандой протаскивать рекламу

в уши радиослушателей, достигают изощренности, для нас

трудно постижимой. Включаете радио, чтобы послушать

известия. Они начинаются выкриком продавца газет с угла

самой оживленной улицы, а затем на слушателя обрушивает-

ся лавина монотонных сообщений по стране и из-за границы.

Это необходимое зло, за которое фабриканты пудры, корсе-

тов, мехораля или искусственных цветов не платят ни ко-

пейки.

Поток кое-как читаемых сообщений вдруг ослабевает, и

тот же голос в микрофоне наполняется неслыханной неж-

ностью, с которой как-то странно контрастируют слова: «Вни-

мание, внимание, последнее сообщение, внимание!..»

В голосе диктора звучит нега неотразимого Дон Жуана,

приглашающего даму на танец, и, наконец, этот голос окаты-

вает вас теплой волной соблазна:

«Ты подыскиваешь обстановку для нового семейного

гнездышка, друг? Так зайди же прямо завтра на авениду

Алем, номер такой-то. В десять часов начинается аукцион, на

котором ты можешь купить для своей милой все, о чем она

мечтает. Не забудь, дружок, начало в десять часов...»

ЖИЗНЬ В ДВЕ СМЕНЫ

— Посоветуйте* — где нам поселиться?

Пожалуй, это были наши первые слова после того, как

окончилась встреча, которую устроила нам горстка новых

друзей.

— О-о, ребята, с этим будет не так-то просто.

И при этом — пожимание плечами, вопросительно-беспо-

мощные взгляды.

Так началась наша ночлежная одиссея, длившаяся ровно

семь дней.

— Попытаемся завтра, друзья; сегодня уже поздно, вы

напрасно потеряете время, — заявил один из земляков, Вик-

тор. И как бы для успокоения добавил:

— Я бы пригласил вас к себе, но вы сами увидите, как

мы живем. На двадцати квадратных метрах.

Улицы Буэнос-Айреса опустели, лишь изредка за белой пе-

леной ночного тумана визжат на поворотах трамваи и гро-

хочут тяжелые американские автобусы. Сторож в зоне порта

даже не обращает на нас внимания; ведь контрабандные си-

гареты выносят с парохода в город, а не наоборот. «Буассе-

вен» молчит в Дарсена-Норте, однако огни его светятся во

мраке ночи так же, как и сутки назад, когда он стоял на

краю воронки Ла-Платы. Там, под стальными крышками лю-

ков, еще отдыхает «татра», которой пока что не пришлось

наглотаться бензинного перегара, тумана и пыли столицы.

Сегодня мы еще имеем право переночевать на судне, которое

привезло нас из другой части света.

На следующую ночь мы уже крадемся через порт, как

контрабандисты. Таможенник нам ничего не сделает, его бди-

тельность проснется лишь в том случае, если мы изменим на-

правление в сторону Ретиро. Но право ночлега на судне кон-

чилось. Бесполезной была беготня по двадцати гостиницам и

пансионам, начиная с захудалых портовых кварталов и кон-

чая «хорошими» на Тукумане. Напрасная потеря времени.

— Зайдите завтра, возможно...

Огни палуб и рей отражаются в грязной воде, матросы на

углевозах фальшиво насвистывают песенки, заглушая ими

тоску по родине.

Над городом и над морем еще лежит утренняя темнота,

когда мы быстро одеваемся и осторожно пробираемся по ко-

ридорам, чтобы незаметно выбраться с парохода. И вдруг

новая, незнакомая панорама открывается нашим глазам; рас-

терянно ищем сходни, которые вчера ночью упирались в при-

чал Р-36 в Северном порту.

Не могли же нас ночью увезти на противоположную сто-

рону, в Монтевидео? Ведь «Буассевен» должен был простоять

на якоре целую неделю...

— Нет, сэр, — говорит спросонья китаец-юнга, — ночью

нас перетащили с причала Север на причал Е.

При свете фонарика ищем на плане города, куда нас ночью

уволокли. Путь автобусом, часть расстояния пешком, трам-

ваем— и в восемь мы там, где могли бы быть отдохнувшие,

выспавшиеся, в великолепном настроении, если бы...

На третью ночь все повторилось точь-в-точь, лишь диалоги

в отелях были несколько иными.

— Сожалеем, все переполнено, — произносили губы в то

время, как карман удовлетворенно мурлыкал:

— Слава богу, все переполнено.

На четвертый день мы спали на ходу. Вероятно, это послу-

жило основанием для того, чтобы Виктор сказал нам:

— Ну, ребята, хватит! Так дальше не пойдет. Завтра де-

вятое июля, государственный праздник. Я постелю вам рядом

с моей квартирой в кабинете адвоката, можете отоспаться,

потому что завтра нерабочий день.

Хорошее предложение, отчего же не принять! На кожаном

диване можно спать, если он хотя бы полтора метра в длину.

Если же голова у тебя на одном кресле, ноги на другом, а по-

средине пусто, так можно выдержать от силы час, даже имея

опыт ночевок на шоссе, на вершине пирамиды или на свежем

вулканическом пепле. В конце концов расстилаем простыни

на полу и на следующий день досыпаем на ходу.

На пятый день нашего пребывания в Америке нам удалось

найти комнату под самой крышей, в небольшой захудалой

гостинице. Затхлая кладовка, из которой неохотно выгребли

кучу хлама, так как знали, что мы будем здесь жить до тех

пор, пока не подыщем человеческого жилья. Одни скрипучие

двери без стекла выходят в темный коридор, другие — куда-то

назад, а о третьих мы пока что и не подозреваем.. Слева же-

лезная койка на трех ногах, справа под лестницей — на че-

тырех. О том, чтобы здесь поселиться, учитывая возможное

соотношение плюсов и минусов, — решил жребий.

Мы моем руки в фаянсовом тазу для мытья посуды, туф-

лей давим на стене двух клопов, вывертываем лампочку и

вздыхаем с облегчением, предвкушая, что наконец-то ото-

спимся. Внизу гремит лифт. Чем выше он поднимается, тем

сильнее грохот, который умолкает этажом ниже под нами.

Из светового колодца, этого резонатора всего дома, выры-

вается темпераментная испанская перебранка: ругательства

жгут, как ожоги второй и третьей степени. После полу-

ночи эта «беседа» несколько утихает, но вдруг раздается

скрип задней двери, над головой мелькает чья-то фигура,

с минуту в тазу плещется вода, незнакомец вытирает руки

о нашу простыню и исчезает. Вслед за тем на наши головы

начинает сыпаться штукатурка. На этот раз над нами скри-

пит деревянная лестница, хлопают двери, которые до сих

пор оставались скрытыми.

Назавтра мы узнаем от владельца гостиницы, что это был

официант из ближайшего бара; в чулане, под самой крышей,

спят в две смены. Если бы нам повезло, мы могли бы позна-

комиться и со вторым ночлежником, печатником, который

уходит в ночную и возвращается незадолго до полудня.

Как выглядит наш утренний туалет?

Выбираем друг у друга штукатурку из волос, бреемся,

глядя в осколок стекла, умываемся в тазу для мытья посуды...

'Vp

ГЛАВА BTOPAR

В СТРАНУ „БЕЛОГО ЗОЛОТА"

— До вечера вы должны решить, — ультимативно сказал

капитан Ван Лу-ин на третий день после того, как «Буассе-

вен» причалил к американскому берегу. — Нам нужно знать,

поплывете ли вы с нами дальше, в Бразилию, или же выгру-

зите машину здесь...

Принять решение было уже не так трудно, как в первый

день, когда чаши весов были уравновешены. На одной из них

лежал всем известный план путешествия, по которому «татра»

должна была увидеть Америку лишь над тропиком в Рио-де-

Жанейро и затем продолжать путь через Уругвай в Аргенти-

ну и Чили. Было здесь и еще одно осложняющее дело обстоя-

тельство, а именно — телеграмма из Кейптауна, в которой мы

сообщили радио и печати, что плывем в Бразилию. Вторая

чаша безнадежно опускалась под тяжестью суммы, которую

голландская пароходная компания требовала за продолжение

плавания.

«Планы создаются не для того, чтобы их потом менять»,—

защищалась одна чаша, а другая возражала ей:

«Автомобили создаются не для того, чтобы возить их по

воде, а для того, чтобы на них ездить по земле».

«Молчать! — раздавался в адрес бунтовщицы окрик сто-

ронницы плана, — радиослушатели ждут нас в Бразилии,

а мы вдруг отзовемся из Аргентины. Разве это порядок?»'

«А когда приедем в Бразилию, будем лапу сосать, Да? —

язвительно насмехалась бунтовщица.— А как насчет восьми-

сот долларов за проезд?»

В течение двух дней борьба шла вничью. Затем строгий

нейтралитет был разбит вмешательством извне.

«Запас репортажей кончается, с первого числа нечего бу-

дет передавать»,— телеграфировало чехословацкое радио.

«В наборе два последних материала, пишите, чтобы нам

не пришлось прерывать серию», — угрожала редакция журна-

ла «Свет праце».

К этому присоединились и земляки в Буэнос-Айресе:

«Значит, вы хотите пройти мимо глубинных районов Юж-

ной Америки, самой интересной части континента? Значит, вы

не заснимете водопады Игуасу? Значит, вы вообще не загля-

нете в Чако?»

Чако! Здесь, в холодном тумане, окутавшем Буэнос-Айрес,

даже одно это название звучало пленительно. Мы тотчас же

оживили в памяти школьные и полученные другим путем зна-

ния географии. Чако делится на южное — «аустрал», сред-

нее— «централ» — и северное — «бореал». Там живут ин-

дейцы, среди которых когда-то бродил А. В. Фрич.

За Чако

между Парагваем и Боливией шла нефтяная война, которую

журналисты окрестили «зеленым адом». Там тепло, как в Аф-

рике. Там... что еще имеется там?

— Там множество чехословацких крестьян, — сказали

земляки-крестьяне в Буэнос-Айресе. — И вообще это вторая

Чехословакия. Там, дома, среди своих, вам будет хорошо

писать.

Это был снаряд крупного калибра. Удар по живому месту.

От самого Конго мы даже не смели и думать об остановке

для работы. Именно поэтому запасы репортажей были на до-

нышке. Не стоило приниматься за новую часть света, пока го-

лова была полна Африкой...

Чаша-бунтовщица победила, сторонница плана была раз-

бита наголову. Завтра выгружаем «татру», через неделю

едем в Чако!

А. В. Фрич — известный чешский путешественник по Южной Аме-

рике.

ПАМПА И СТАТИСТИКА

Перезревшие апельсины в садах северо-восточного пред-

местья дождем сыпались с деревьев, валялись на тротуарах и

на проезжей части дороги. Июльское солнце упрямо выбира-

лось из липкого тумана, обещая там, на севере, быть более

щедрым, свободным, избавленным от надоедливого общения

с простуженным океаном.

Регулировщик протянул руку, выпуская нас из путаницы

уличек предместья на центральный проспект, ведущий из го-

рода. Дома, ранчо, пустые участки, сады и мастерские вы-

строились вдоль «Национального шоссе 8», и было похоже,

будто они так и не кончатся до самого Чако. У аргентинцев в

испанском языке есть хорошее слово: paciencia. Терпение! На

семьдесят пятом километре от начала пути рядом с проезжей

частью дороги мелькает надпись — «Конец населенной зоны».

Ура! Город кончился, мы в пампе!

Пампа! И в Африке нам приходилось ехать через пампу.

На десятки, сотни километров тянулась она по суданской

равнине — мертвенно-желтая, с видом человека, умирающего

от жажды. Двойная лента, накатанная колесами автомобилей,

словно ржавая проволока, тянулась там в высохшей, мертво

шелестевшей траве. Но какой свежей, без морщин может быть

пампа, напоенная недавним дождем! Телеграфные столбы

вместе с залитыми асфальтом щелями дороги из бетонных

плит отсекают кусочки расстояния от бесконечного зеленого

ковра, единственным орнаментом которому служат колья,

проволока и несметные стада пасущегося скота. Как доверчиво

стоят здесь за тройной изгородью эти великолепные коровы,

как величественно поворачивают они головы и снова скло-

няют их к накрытому для них столу! Их глаза выражают удо-

влетворение и здоровье. Пампа принадлежит им днем и

ночью, зимой и летом, в солнце и дождь. Они понятия не

имеют о том, что такое коровник, поилка, солома. У них пре-

красная длинная шерсть, которая напоминает скорее волосы,

чем шерсть. Едешь десять, сто километров, иногда среди

кольев мелькает постройка или простое ранчо, телеграфные

провода рассечет аллея кипарисов, а за проволочной изго-

родью все те же коровы, бесчисленные, вечно жующие!..

Проехав сто километров, понимаешь, наконец, почему Ар-

гентина является скотоводческой державой. Человек как-то

инстинктивно склонен не доверять статистике. Хотя бы уже

потому, что ее окрестили «точной суммой неточных данных».

Но здешняя пампа по-хорошему заставит вас верить местным

сведениям о том, сколько четвероногих щиплет тут траву и

альфальфу — какой-то сорт люцерны. Скот тут, разумеется,

никто никогда не подсчитывал, он все время рождается, мрет,

его увозят на бойни, однако цифры таковы: 34 000 000 голов

крупного рогатого скота, 56 000 000 овец, 8 000000 лошадей,

8 000 000 свиней и еще целые миллионы мулов, ослов и коз.

Звучит это, правда, внушительно, но ничего не поделаешь,—

все они у тебя перед глазами. Вот почему министры в состоя-

нии целыми днями вести переговоры с иностранными делега-

циями, торгуясь из-за сентаво, прежде чем подписать торго-

вое соглашение. Да что уж там сентаво! Десятые доли сентаво

служат предметом жаркой полемики прессы, читателей

в метро и за столиками кафе, рабочих на хладобойнях, желез-

нодорожников, а уж об эстансьеро на бирже вообще говорить

нечего. И это не удивительно. Ведь если повернуть цифры

другой стороной, то окажется, что на каждого аргентинца при-

ходится более двух коров или быков, почти четыре овцы,

больше половины лошади и больше половины свиньи.

Если заграница не купит все мясо, все кожи, то без работы

останутся десятки тысяч рабочих на бойнях и в холодиль-

никах, железнодорожники перестанут формировать составы,

высохнут шланги бензоколонок. Об этом знает вся Арген-

тина.

Только терпеливых жвачных за проволокой это вовсе не

трогает.

ТЕРРАПЛЕН

Но вот пампа неожиданно обрывается, исчезают благород-

ные быки и не менее благородные телки и по обеим сторонам

растекается зелень мандариновых садов, обрызганная золо-

том наливающихся сладостью плодов. Криожьё в широких

сомбреро обламывают ветки с нежными мандаринами и

осторожно укладывают плоды в корзины, в которых золото

севера в тот же день отправится в Буэнос-Айрес.

И вот мы в Санта-Фе. Над самой оживленной улицей его

висят огромные государственные гербы из цветных электри-

ческих лампочек. Цилиндры элеваторов поднимаются в небо,

с которого снова палит солнце, как будто сибирские холода

предыдущих дней были всего-навсего сном. Через час'езды

исчезает гладкий бетон и сразу попадаешь в другую Арген-

тину, в Аргентину терраплена.

Что такое терраплен?

Словарь отвечает одним словом: насыпь. И действительно,

это насыпь, хотя аргентинские дорожные карты пытаются вы-