Фюстель де Куланж Н.Д. Гражданская община древнего мира
Подождите немного. Документ загружается.
римляне присоединили его к своему основателю Ромулу; были еще кроме того
боги этрусские и их праздники, их авгуры, вплоть до их священных знаков.
В то время, когда никто не имел права присутствовать на религиозном
празднике какой бы то ни было нации, если он только не принадлежал к ней по
своему рождению, римляне имели то несравненное преимущество, что они
могли принимать участие и в латинских празднествах, и в празднествах
сабинских, этрусских, и в олимпийских играх. Религия составляла
могущественные узы. Когда два города имели общий культ, то они назывались
родственными городами; они должны были смотреть друг на друга как на
союзников и взаимно друг другу помогать; в эти древние времена не знали
другого союза, кроме того, который устанавливала религия. Поэтому Рим и
сохранял так тщательно все, что могло служить свидетельством этого
драгоценного родства с другими народами. Латинам он[с.420]представлял
свои предания об Ромуле; сабинам — легенду о Тарпее и Тации; грекам он
указывал на древние гимны, которые у него были сложены в честь матери
Эвандра; он не понимал более этих гимнов, но тем не менее продолжал их петь.
Он заботливо хранил все воспоминания об Энее, потому что если через Эвандра
он мог считаться в родстве с пелопонесцами, то через Энея он был
родственником более тридцати городов, рассеянных в Италии, в Сицилии, в
Греции и в Малой Азии; все они считали Энея своим основателем или же были
колониями основанных им городов, и у всех у них был вследствие этого общий
с Римом культ. Какую выгоду извлекал себе Рим из этого древнего родства,
можно видеть во время его войн в Сицилии против Карфагена и в Греции
против Филиппа.
Римское население было, таким образом, смесью нескольких племен, его
культ был собранием нескольких культов, его национальный очаг — собранием
нескольких очагов. Рим был почти единственною гражданской общиной,
которую ее муниципальная религия не обособила от всех остальных; она
соприкасалась почти со всей Италией и со всей Грецией. Не было почти ни
одного народа, которого бы она не могла допустить к своему очагу.
2.Первые римские завоевания(753—350 гг.до Рождества Христова).
В течение тех веков, когда муниципальная религия была всюду в полной
силе, Рим сообразовал с ней свою политику.
Рассказывают, что первым актом новой гражданской общины было
похищение сабинских женщин; легенда эта кажется очень невероятной, если
подумать о святости брака у древних. Но выше мы видели, что муниципальная
религия запрещала браки между членами различных
гражданских[с.421]общин, если эти общины не были связаны между собою,
по меньшей мере, узами происхождения или общего культа. Первые римляне
имели право заключать браки с жителями Альбы, но не имели того же права по
отношению к своим другим соседям — сабинам. И Ромул хотел добыть прежде
всего не несколько женщин, но право брака, т.е. право вступать в правильные
сношения с сабинским населением, и для этого надо было установить
религиозную связь между Римом и этим населением. Поэтому Ромул принимает
культ сабинского бога Конса и устраивает в честь его празднество. Предание
добавляет, что во время этого праздника и были похищены женщины. Если бы
Ромул так сделал, то браки нельзя было бы совершить согласно обрядам,
потому что первым и самым необходимым актом брачной церемонии
былоtraditio in manum, т.е. передача дочери отцом; Ромул, таким образом, не
достиг бы своей цели. Но присутствие сабинян и их семейств на религиозном
празднестве, их участие в жертвоприношении устанавливали между этими
двумя народами такого рода связь, что дляconnubiumне было более
препятствий. Тут не было необходимости в действительном похищении; вождь
римлян умел добыть права на брак. Поэтому историк Дионисий, изучавший
древние тексты и гимны, уверяет, что браки сабинянок были совершены с
соблюдением самых торжественных обрядов; это же подтверждают Плутарх и
Цицерон. Достойно замечания, что самое первое усилие, сделанное римлянами,
вело к ниспровержению тех преград, которые муниципальная религия ставила
между ними и соседним народом. До нас не дошло аналогичной легенды по
отношению к Этрурии; но представляется вполне вероятным, что с этой страной
у Рима были те же отношения, что и с Лациумом и Сабинской землей. Он
сумел, таким образом, соединиться узами культа и крови со всеми своими
соседями; для него было важно иметь правоconnubiumсо всеми гражданскими
общинами, и он очень хорошо понимал значение этого права; это доказывается
тем, что Рим не желал[с.422]допустить, чтобы другие гражданские общины,
подвластные ему, вступали между собою в такую же связь.
Затем для Рима начинается длинный ряд войн. Первая была против сабинян
Тация; она закончилась религиозным и политическим союзом двух маленьких
народов. Затем последовала война с Альбою; историки говорят, что Рим
осмелился напасть на этот город, несмотря на то, что был его колонией. Может
быть, именно потому, что он был его колонией, Рим и счел нужным разрушить
его ради своего будущего величия. Действительно, каждая метрополия
пользовалась правами религиозного главенства над своими колониями, а
религия имела в те времена такую большую власть, что, пока Альба стояла
непоколебимо, Рим не мог стать независимой гражданской общиной, и его
дальнейшей судьбе была поставлена преграда.
Разрушив Альбу, Рим не удовлетворился тем, что перестал быть колонией, он
захотел подняться сам до степени метрополии и унаследовать все те права
религиозного главенства, которые имела до тех пор Альба над своими
тридцатью колониями в Лациуме. Рим вел длинный ряд войн, чтобы добиться
главенства при жертвоприношениях на латинских праздниках. Это было
средство приобрести тот единственный вид преобладания и превосходства,
который был тогда известен.
Рим воздвиг у себя храм Диане и принудил латинян являться туда и
совершать жертвоприношения; он привлек туда даже сабинян. Этим он приучал
два народа разделять с собою и под своим верховным руководительством
праздники, молитвы, мясо жертвенных животных; он соединял их под своей
верховной религиозной властью.
Рим — единственная гражданская община, умевшая войною увеличить свое
народонаселение. У него была своя политика, неизвестная прочему греко-
италийскому миру; он присоединял к себе все, что завоевывал; он уводил к себе
обитателей покоренных городов и побежденных[с.423]обращал мало-помалу в
римлян. В то же время он посылал колонистов в завоеванные страны и повсюду
сеял, таким образом, Рим, потому что эти колонисты, образовывая отдельные
гражданские общины с политической точки зрения сохраняли религиозную
общность со своей метрополией, а этого было уже вполне достаточно, чтобы
они были принуждены подчинять свою политику политике Рима, повиноваться
ему и помогать во всех его войнах.
Одной из замечательных черт римской политики было то, что он привлекал к
себе все культы соседних гражданских общин. Он настолько же стремился
завоевывать богов, как и города. Он овладел Юноной из Вей, Юпитером из
Пренеста, Минервою из Фалисков, Юноною из Ланувиума, Венерою из
Самниума и многими другими, которых мы не знаем. «Потому что у Рима был
обычай, — говорит один древний, — вводить к себе религии побежденных
городов; иногда он распределял их среди своих родов, иногда он отводил им
место в национальной религии».
Монтескье хвалит римлян, как за ловкий политический прием, за то, что они
не навязывали своих богов побежденным народам. Но это было бы совершенно
противно их понятиям, а также и вообще понятиям древних. Рим завоевывал
богов побежденных народов, а не давал им своих. Он хранил для себя своих
покровителей и старался даже увеличить их количество. Он дорожил тем, чтобы
владеть большим количеством культов и большим количеством богов-
покровителей, чем какая-либо другая гражданская община.
Так как эти культы и боги были по большей части взяты у побежденных, то
через них Рим вошел в религиозное общение со всеми этими народами. Узы
общего происхождения, завоевание праваconnubium, права председательства на
латинских праздниках, завоевание богов побежденных народов, притязания на
право приносить жертвы в Олимпии и Дельфах — все это были средства,
[с.424]которыми Рим подготовлял свое владычество. У Рима, как и у каждого
города, была своя муниципальная религия, источник его патриотизма, но это
был единственный город, который заставил религию служить увеличению
своего могущества. В то время, как религия обособляла, изолировала другие
города, Рим имел ловкость или счастье употребить ее на то, чтобы все привлечь
к себе и надо всем господствовать.
3.Каким образом Рим приобрел владычество(350—140 гг.до Рождества
Христова).
В то время как Рим возрастал, таким образом, медленно, пользуясь теми
средствами, которые ему давали религия и понятия того времени, произошел
целый ряд политических и гражданских перемен в гражданских общинах и даже
в самом Риме; они видоизменили одновременно управление людьми и их образ
мыслей.
Выше мы описали уже этот переворот; здесь важно заметить, что он
совпадает с развитием римского могущества. Эти два факта, происшедшие
одновременно, не остались без влияния друг на друга. Римские завоевания не
совершились бы так легко, если бы не угас повсюду прежний муниципальный
дух, и можно думать, что муниципальный порядок не пал бы так рано, если бы
римские завоевания не нанесли ему последнего удара.
Среди тех перемен, которые произошли в учреждениях, нравах, верованиях,
праве, изменился также по существу и самый патриотизм, и это одна из тех
причин, которые больше всего способствовали успехам Рима. Выше мы
говорили, чем было это чувство в первые века гражданской общины.
Патриотизм составлял часть религии: человек любил отечество, потому что он
любил богов-покровителей, потому что в отечестве он находил пританей,
божественный огонь, праздники, молитвы, гимны и потому что вне отечества у
него не было ни богов, ни культа. Этот патриотизм[с.425]был верой и
благочестием. Но когда у жреческой касты было отнято ее владычество, то
вместе со всеми древними верованиями исчез и такого рода патриотизм.
Любовь к гражданской общине не погибла еще, но она приняла другую форму.
Отечество любили теперь не за религию или богов, его любили только за его
законы и учреждения, за те права и безопасность, которую оно давало своим
членам. Обратите внимание в надгробной речи, которую Фукидид влагает в уста
Перикла, каковы были основания, заставлявшие любить Афины: это город,
который «стремится к тому, чтобы все были равны перед законом»; «он дает
людям свободу и открывает всем путь к почестям, он поддерживает
общественный порядок, обеспечивает должностным лицам их власть,
покровительствует слабым, устраивает для народа зрелища и праздники,
воспитывающие душу». И оратор заканчивает свою речь такими словами: «Вот
почему наши воины предпочли лучше погибнуть геройской смертью, чем
позволить отнять у себя это отечество; вот почему те, кто остался жив, готовы
страдать и жертвовать собою для него».
Итак, у человека есть еще обязанности по отношению к гражданской общине,
но обязанности эти не вытекают более из того же самого принципа, как некогда.
Человек жертвует по-прежнему своей кровью и жизнью, но уже теперь не ради
защиты своего национального божества или очага своих отцов, а ради защиты
учреждений, которыми он пользуется, и тех преимуществ, которые ему дает
гражданская община.
И этот новый патриотизм имел несколько иные следствия, чем прежний.
Человек привязывался теперь не к пританею, не к богам-покровителям, не к
священной земле, но лишь к учреждениям и законам, а эти учреждения и законы
при том неустройстве, в котором находились все гражданские общины того
времени, часто менялись, и патриотизм стал тоже чувством непостоянным,
изменчивым, он зависел от обстоятельств и был подчинен тем же колебаниям,
как и само управление. Отечество любили лишь[с.426]постольку, поскольку
любили господствующий в нем в данное время строй, и того, кто находил
законы отечества дурными, ничто уже более с ним не связывало.
Таким образом, муниципальный патриотизм ослабел в душе и исчез. Мнение
каждого человека было для него священнее отечества, и триумф его
сообщников стал ему более дорог, чем величие и слава гражданской общины.
Каждый стал предпочитать родному городу, если там не было только
симпатичных ему учреждений, тот город, где эти учреждения были в силе.
Стали также более охотно переселяться, менее боялись уже изгнания. Что
значило подвергнуться отлучению от пританея и быть лишенным
очистительной воды? О богах-покровителях более совсем не думали и
привыкли легко обходиться без отечества.
Отсюда было недалеко и до того, чтобы восстать против него с оружием в
руках. Начали заключать союзы с враждебными городами, чтобы доставить
торжество своей партии. Из двух аргивян один желал управления
аристократического и предпочитал Спарту Аргосу, другой предпочитал
демократию и больше любил Афины. Ни тот, ни другой не дорожили очень
независимостью своей гражданской общины и готовы были отдаться под власть
другого города, лишь бы только этот город поддержал их партию в Аргосе. Из
Фукидида и Ксенофонта мы видим ясно, что именно подобное настроение умов
и было причиной такого долгого продолжения пелопонесской войны. В Платее
богатые принадлежали к партии Фив и лакедемонян, бедные к партии Афин. В
Корцире народная партия была за Афины, а аристократия за Спарту. У афинян
были союзники во всех городах Пелопоннеса, а у Спарты во всех ионийских
городах. Фукидид и Ксенофонт говорят согласно друг с другом, что не было ни
одной гражданской общины, где бы народная партия не благоприятствовала
афинянам, а аристократия спартанцам. Эта война является тем общим усилием,
которое сделали греки, чтобы установить повсюду одинаковый образ правления
под гегемонией одного[с.427]города; но одни желали аристократического
правления под покровительством Спарты, другие демократического с
поддержкою Афин. То же самое было и во времена Филиппа:
аристократическая партия во всех городах горячо желала владычества
Македонии. Во времена Филопемена роли переменились, но чувства остались те
же: народная партия желала владычества Македонии, а все, что стояло за
аристократию, присоединилось к Ахейскому союзу. Гражданская община не
является, таким образом, более предметом желаний и привязанности людей.
Мало было греков, которые отказались бы пожертвовать муниципальной
независимостью ради того, чтобы приобрести те учреждения, которые они
предпочитали иметь.
Что же касается людей честных и с чуткой совестью, то те беспрерывные
распри и смуты, свидетелями которых они были, внушали им отвращение к
муниципальному порядку. Они не могли любить той формы общественного
устройства, при которой бедные и богатые вели беспрерывные войны, где они
видели бесконечную смену народных насилий и мести аристократов. Люди эти
хотели избавиться от режима, который, создав сначала истинное величие,
порождал теперь только страдания и ненависть. Начинали чувствовать
необходимость выйти из муниципальной системы и найти другую форму
управления гражданской общиной. Многие мечтали о том, по крайней мере,
чтобы установить нечто вроде высшей власти над гражданской общиной и
чтобы власть эта заботилась о поддержании общего порядка и заставляла бы
жить в мире между собой маленькие беспокойные общества. Ради этого
Фокион, истинный гражданин, советовал своим соотечественникам отдаться
под власть Филиппа, обещая им в таком случае мир и безопасность.
В Италии дела шли таким же точно порядком, как и в Греции. Те же самые
революции и та же самая борьба волновали города Лациума, Сабинской земли,
Этрурии, и любовь к гражданской общине исчезала. И здесь, как и в Греции,
каждый охотно присоединялся к чужому городу,[с.428]чтобы доставить в
родном городе перевес своим мнениям и своим интересам.
Такое расположение умов создало успех Рима; он повсюду поддерживал
аристократическую партию, и повсюду аристократия была его союзницею.
Приведем несколько примеров: род Клавдиев покинул Сабинскую землю
вследствие междоусобных раздоров и переселился в Рим, потому что римские
учреждения нравились ему больше, чем учреждения его родины. В то же самое
время много латинских семей также выселились в Рим, потому что им не
нравился демократический строй Лациума, а Рим только что восстановил
владычество патрициата. В Ардее шла война между плебеями и аристократией;
плебеи призвали на помощь вольсков, аристократия же отдала город римлянам.
Этрурия была полна раздоров; Веии ниспровергли свое аристократическое
правление; римляне напали на них, и другие этрусские города, где
господствовала еще жреческая аристократия, отказали Веиям в своей помощи.
Легенда добавляет, что во время этой войны римляне захватили одного вейского
жреца и вынудили у него предсказание, обеспечившее им победу. Не дает ли эта
легенда указаний на то, что этрусские жрецы помогли римлянам завоевать
город?
Позже, когда Капуя возмутилась против Рима, замечено было, что всадники,
т.е. сословие аристократическое, не приняли участия в этом восстании. В 313
году города Авсона, Сора, Минтурн и Весция были выданы римлянам
аристократической партией. Когда этруски заключили между собою союз
против Рима, это означало, что у них установился народный образ правления;
единственный город Арациум отказался войти в этот союз, и это потому, что
там преобладала аристократическая партия. Когда Аннибал явился в Италию, то
все города заволновались, но не о независимости шло тут дело: в каждом городе
аристократия стояла за Рим, а плебеи за Карфаген.
Образ правления в Риме может нам пояснить, почему аристократия отдавала
ему постоянное предпочтение. И[с.429]в нем, как и во всех других городах,
совершался ряд переворотов, но только они шли медленнее. В 509 г., когда в
других гражданских общинах Лациума были уже тираны, в Риме имела успех
патрицианская реакция. Демократия впоследствии возвысилась, но весь ход
этого возвышения был медленный и очень умеренный. Римское правление
было, таким образом, дольше, чем какое бы то ни было другое,
аристократичным, и оно могло быть надеждой аристократической партии.
Правда, в конце концов в Риме взяла верх демократия; но даже и тогда все
приемы и способы управления оставались аристократическими. В комициях по
центуриям голоса разделялись сообразно богатству, и почти то же самое было в
комициях триб. В праве не было допущено никакого отличия для богатых, на
деле же бедный класс был заключен в четыре городские трибы и имел только
четыре голоса против тридцати одного класса собственников. К тому же ничего
не могло быть обыкновенно спокойнее этих собраний; никто кроме
председателя или того, кому он давал слово, на них не говорил; ораторов
совершенно не было, ничего не обсуждали, все сводилось чаще всего к подаче
голоса, к простому да или нет и к счету голосов. Последнее дело было очень
сложным и требовало много времени и много спокойствия. К этому нужно
прибавить, что сенат не возобновлялся ежегодно, как это делалось в
демократических гражданских общинах Греции. По закону его состав
назначался цензорами при каждой новой люстрации, в действительности же
списки сенаторов мало изменялись от одной люстрации до другой, и
вычеркнутые члены представляли исключение. Сенат был, таким образом,
пожизненной корпорацией, набиравшей почти что самостоятельно своих
членов; по-видимому, нередко сыновья наследовали отцам. Он был истинным
олигархическим учреждением.
Нравы были еще более аристократичны, чем учреждения. У сенаторов были
свои особые места в театре. Только одни богатые служили в коннице. Военные
должности[с.430]предоставлялись по большей части молодым людям из
знатных семей; Сципиону не было еще шестнадцати лет, когда он уже
командовал отрядом конницы.
Господство богатого класса удержалось в Риме дольше, чем в каком бы то ни
было другом городе. Этому были две причины: первая та, что совершились
великие завоевания, и выгоды их достались классу и без того богатому; все
земли, отнятые у побежденных, достались ему, он же овладел торговлей
побежденных стран и соединил с этим огромные выгоды сбора податей и
управления провинциями. Так обогащаясь с каждым поколением, эти семьи
становились чрезмерно богатыми, и каждая из них являлась по отношению к
народу большой силой. Вторая причина была та, что римлянин, даже самый
бедный, чувствовал внутреннее уважение к богатству. И в то время, когда
настоящей клиентелы уже давно не существовало, она как бы возродилась под
видом почтения, воздаваемого большим состояниям; установилось
обыкновение, чтобы пролетарии являлись каждое утро приветствовать богатых
и просить у них дневного пропитания.
Это не значит, чтобы в Риме не существовало так же, как и в других
гражданских общинах, борьбы между богатыми и бедными. Но она началась
только во времена Гракхов, т.е. после того, как завоевания были почти
окончены. Кроме того эта борьба не имела никогда в Риме того свирепого
характера, который она носила повсюду. Низшие слои в Риме не стремились так
алчно к богатству; они слабо поддерживали Гракхов, не хотели верить, чтобы
реформаторы работали ради них, и в решительную минуту их покинули.
Аграрные законы, являвшиеся так часто угрозой для богатых, волновали народ
только на поверхности, вообще же он оставался к ним равнодушен. Ясно видно,
что он не слишком горячо стремился обладать землей; к тому же, если ему и
предлагали раздел общественных земель, т.е. государственного имущества, он
не думал по крайней мере никогда лишать богатых их[с.431]собственности.
Частью вследствие укоренившегося уважения, частью по привычке ничего не
делать, он предпочитал жить в стороне и как бы под сенью богатых.
Этот класс имел мудрость принять в свою среду наиболее знатные семьи
покоренных или союзных городов. Все, что было богатого в Италии, вошло
мало-помалу в состав римского богатого класса. Это сословие постоянно
возрастало в своем значении и сделалось господином государства. Оно одно
занимало все государственные должности, потому что покупка этих должностей
стоила очень дорого. Оно одно составляло сенат, потому что требовался очень
высокий ценз для того, чтобы стать сенатором. Таким образом, мы видим то
странное явление, что вопреки демократическим законам образовался класс
знати, и что народ, всемогущий в своей власти, допустил ее подняться выше
себя и никогда не оказывал ей настоящего сопротивления.
Следовательно, в третьем и втором веке до нашей эры Рим был городом,
управление которого было наиболее аристократичным среди городов Италии и
Греции. Заметим наконец, что если во внутренних делах сенат был принужден
сообразоваться с народом, то во всем, что касалось внешней политики, он
являлся абсолютным владыкой. Он принимал посланников, заключал союзы,
раздавал провинции и легионы, утверждал распоряжения военачальников,
определял условия для побежденных — все то, что в других местах было в
ведении народного собрания. Иностранцы при своих сношениях с Римом
никогда не имели дела с народом; они слышали только о сенате, и их
поддерживали в том мнении, что народ не имел никакой власти. Такое именно
мнение выражал один грек Фламинину. «В вашей стране, — говорил он, —
управляет богатство, и все остальное ему подчинено».
Результатом этого было то, что во всех гражданских общинах аристократия
обращала свои взоры к Риму, рассчитывала на него, принимала его своим
покровителем и соединяла свою судьбу с его судьбою. Это казалось
тем[с.432]более дозволенным, что Рим ни для кого не был чужим городом:
сабины, латины, этруски видели в нем сабинский, латинский, этрусский город, а
греки считали его Грецией.
Как только Рим столкнулся с Грецией (в 199 г. до Р.Х.), аристократия стала
на его сторону. Почти никто тогда не думал, что тут дело идет о
самостоятельности, независимости и о подчинении, о выборе между этими
двумя вещами; для большей части людей весь вопрос состоял в выборе между
аристократией и народной партией. Во всех городах народная партия стояла за
Филиппа, Антиоха или Персея, аристократическая партия — за Рим. У Полибия
и у Тита Ливия мы можем видеть, что если в 198 г. Аргос отворил свои ворота
македонцам, то потому, что там господствовала народная партия; в следующем
году партия богатых отдает Опунт римлянам; у акарнанян аристократия
заключает союзный договор с Римом, но, спустя год, этот договор был нарушен,
и причина была та, что в течение этого года демократия снова захватила в свои
руки власть; Фивы до тех пор остаются в союзе с Филиппом, пока там
господствует народная партия, и как только власть переходит в руки
аристократии, они тотчас же сближаются с Римом; в Афинах, в Деметриаде, в
Фокее народ враждебен римлянам; Набид, демократический тиран, ведет с ними
войну; Ахейский союз, пока им управляет аристократия, сочувствует Риму;
люди, подобные Филопемену и Полибию, желают национальной
независимости, но они все же предпочитают римское владычество владычеству
демократии; в Ахейском союзе наступает момент, когда верх берет в свою
очередь народная партия, и начиная с этого момента, союз является врагом
Рима; Диэй и Критолай являются одновременно вождями народной партии и
военачальниками союза против римлян; они мужественно сражаются при
Скарфее и Левкопетре, может быть, не столько за независимость Греции,
сколько за торжество демократии.
[с.433]Подобные факты говорят достаточно ясно, каким образом Рим без
особых усилий мог получить владычество. Муниципальный дух исчезал мало-
помалу. Любовь к независимости становилась чувством очень редким, люди
отдавались всецело интересам и страстям партий. Гражданская община стала
незаметно забываться. Преграды, которые разделяли некогда города и делали из
них различные маленькие миры, тесные горизонты которых ограничивали
мысли и желания каждого, теперь эти преграды падали одна за другой. Во всей
Италии и Греции различали только два разряда людей: с одной стороны,
аристократический класс, с другой — народную партию; один призывал
владычество Рима, другая его отвергала. Аристократия взяла верх, и Рим
завоевал владычество.
4.Рим разрушает повсюду муниципальный порядок.
Учреждения древней гражданской общины были ослаблены и как бы
обессилены целым рядом переворотов. Первым результатом римского
владычества было их окончательное разрушение; было уничтожено все, что от
них еще оставалось. Это мы можем видеть всюду, наблюдая те условия, в
которые попадали народы по мере того, как Рим подчинял их себе.
Прежде всего мы должны отрешиться от всех обычаев современной
политики; мы не должны представлять себе, что народы входили один за
другим в состав римского государства, подобно тому, как в наши дни
завоеванные области присоединяются к государству, и оно, принимая в свой
состав этих новых членов, расширяет, таким образом, свои границы. Римское
государство,civitas romana, не увеличивалось вследствие завоеваний, оно
заключало в себе всегда только сто семей, которые появлялись в религиозной
церемонии ценза. Римская территория,ager romanus, тоже не расширялась; она
по-прежнему была заключена в неизменные пределы, которые обозначили для
нее цари и освящали[с.434]ежегодно обряды Амбарвалий. Увеличивалось при
каждом завоевании, во-первых, владычество Рима,imperium romanum, во-
вторых, территория, принадлежащая государству —ager publicus.
Пока существовала республика, никому не приходило в голову, чтобы
римляне вместе с другими народами могли образовать одну нацию. Рим мог,
конечно, принять к себе некоторых побежденных, отдельных личностей,
поселить их в своих стенах и обратить с течением времени в римлян, но он не
мог ассимилировать чужую национальность со своей и присоединить к своей ее
территорию. Причина этого лежала не в особенной политике Рима, но в
принципе, который твердо держался в древности и от которого Рим отступил бы
охотнее всякого другого города; но он не мог освободиться от него вполне.
Поэтому подчиненный народ не входил в состав римского государства —in
civitatem, но он становился только под власть римлян —in imperium. Он не был
соединен с Римом так, как соединены в настоящее время области с своей
столицей; Рим не знал других отношений между собой и побежденными
народами, как только подчинение или союз[dedititii,socii].
Казалось бы, вследствие всего изложенного, у покоренных народов должны
были остаться муниципальные учреждения, и мир должен был обратиться в
обширное собрание гражданских общин, различных между собою, но имеющих
все во главе одну гражданскую общину. Ничего подобного не было. Римское
завоевание произвело полную перемену во внутреннем строе каждого города.
С одной стороны, были подчиненные,dedititii, это были те, кто произнеся
установленную формулуdeditio, отдали в руки римского народа «себя самих,
свои стены, свои земли, свои воды, свои дома, свои храмы, своих богов». Они
отказались, значит, не только от своего муниципального управления, но и от
всего, что было связано с ним в древности, т.е. от своей религии и своего
частного права.[с.435]Начиная с этого времени, люди эти не составляли более
политического целого, у них не оставалось более никаких элементов
правильного общественного устройства. Их город мог стоять по-прежнему, но
их гражданская община погибла. Если они и продолжали жить вместе, то у них
не было больше ни учреждений, ни законов, ни магистратов. Произвольная
власть присланного из Рима префекта (praefectus) поддерживала среди них
внешний порядок.