Фюстель де Куланж Н.Д. Гражданская община древнего мира

Подождите немного. Документ загружается.

Другое, еще более важное изменение заключалось в том, что человек получил

право завещать. Раньше сын являлсясобственным и необходимым наследником;

за отсутствием сына наследовал ближайший агнат, если не было агната, то

имущество возвращалось в род, в воспоминание тех времен, когда

нераздельный род был единственным собственником владения, которое с тех

пор разделилось. Двенадцать Таблиц оставили в стороне эти устарелые

принципы; они рассматривали собственность уже не как принадлежащую роду,

но отдельному лицу, а следовательно, и признавали за человеком право

распоряжаться своим имуществом по завещанию.

Нельзя сказать, чтобы в первобытном праве завещание было совершенно

неизвестно. Человек мог себе уже и тогда избирать наследника вне своего рода,

но с условием, чтобы[с.357]его выбор был утвержден собранием курий, так

что только воля всей гражданской общины могла отменить порядок,

установленный религией. Новое право освобождает завещание от этого

стеснительного правила и придает ему более удобную форму, а именно, форму

фиктивной продажи. Человек делает вид, будто он продает свое имущество

тому, кого он избрал себе в наследники, в действительности он сделал

завещание, не имея для этого надобности являться перед народным собранием.

Такая форма завещания имела большое преимущество, будучи доступна и

плебеям. Плебеи, не имевшие ничего общего с куриями, были до тех пор

совершенно лишены возможности составлять завещания. С этих же пор они

имели возможность, пользуясь формой фиктивной продажи, располагать своим

имуществом. Но самым замечательным в этом периоде истории римского

законодательства является то, что в силу введения известных новых форм право

могло простирать свое действие и свои благодеяния также и на низшие классы.

Древние правила и древние формальности могли по-прежнему применяться

надлежащим образом только к религиозным семьям, но теперь были придуманы

новые правила, новые формы судопроизводства, которые были применимы и к

плебеям.

На том же основании и вследствие тех же потребностей были сделаны

нововведения и в той части права, которая относилась к браку. Совершенно

очевидно, что плебейские семьи не пользовались священным браком, и можно

думать, что для них брачный союз опирался единственно на взаимное согласие

сторон (mutuus consensus) и на ту привязанность, которую они друг другу

обещали (affectio maritalis). Никаких ни гражданских, ни религиозных

обрядностей при этом не исполнялось. С течением времени этот плебейский

брак получил решительный перевес и в нравах и в праве, но в начале законы

патрицианской гражданской общины не признавали за ним никакой силы. А это

имело очень важные последствия: так как супружеская и отцовская

власть[с.358]получали в глазах патрициев свое начало только от того

религиозного обряда, который присоединял жену к культу ее мужа, то отсюда

следовало, что плебей не имел такой власти. Закон не признавал за ним семьи, и

частного права для него не существовало. Теперь же найден был способ,

которым могли пользоваться и плебеи, и который, в гражданском отношении,

вел за собою те же следствия, что и священный брак. В данном случае, так же,

как и в вопросе о завещании, прибегли к фиктивной продаже. Муж покупал

свою жену (coemptio), и с этой минуты она считалась по праву как бы частью

его собственности (familia), она былау него в рукеи находилась, по отношению

к нему, на положении дочери совершенно так же, как если бы совершен был

религиозный обряд.

Мы не будем утверждать, что такого рода процедура не являлась более

древней, чем законы Двенадцати Таблиц; достоверно только одно, что новое

законодательство признало ее законной и даровало, таким образом, плебеям

частное право, которое было аналогично патрицианскому праву, хотя

значительно отличалось от него по своим принципам.

Coemptioсоответствовалusus; это были две формы одного и того же акта.

Каждый предмет мог быть приобретен безразлично двумя способами: покупкой

или пользованием. Точно то же было и относительно фиктивной собственности

— жены.Пользованиев этом случае означало сожитие в течение одного года;

оно устанавливало между супругами те же правовые отношения, как и купля

или религиозный обряд. Нам, конечно, не нужно прибавлять, что такому

сожительству должен был предшествовать брак, по крайней мере плебейский

брак, который заключался вследствие согласия и взаимной склонности сторон.

Ниcoemptio, ниususне создавали нравственной связи между супругами; они

являлись только после брака и устанавливали правовую связь. Это не были, как

то повторялось очень часто, виды брака; это были только средства приобрести

супружескую и отцовскую власть.

[с.359]Но супружеская власть древних времен имела такие следствия,

которые в ту эпоху, к которой мы теперь подошли, начинали казаться

чрезмерными. Мы видели уже, что жена была безусловно подчинена мужу и что

права последнего простирались до того, что он мог отчуждать ее и продавать. С

другой стороны, эта власть имела такие следствия, которые с трудом мог

понимать здравый смысл плебеев: так, жена, перешедшаяв рукусвоего мужа,

отделялась всецело от родной семьи; она не могла более наследовать в ней и не

сохраняла с ней более никаких родственных связей в глазах закона. Это еще

имело смысл при господстве первобытного права, когда религия запрещала

одному ж тому же человеку входить в состав двух родов, приносить жертвы

двум очагам и наследовать в двух семьях, но власть мужа теперь уже не

понималась так строго, и могло явиться много серьезных оснований, чтобы

пожелать уклониться от ее тяжелых последствий. Поэтому закон Двенадцати

Таблиц, установив, что сожительство в течение года ставило жену во власть

мужа, принужден был предоставить супругам свободу и не заключать столь

сурового союза. Для этого достаточно было, чтобы жена прерывала ежегодно

сожительство отсутствием хотя бы на три ночи, и супружеская власть в таком

случае не могла быть установлена над нею. С этих пор жена сохраняла связь со

своей семьею и могла в ней наследовать.

Не входя в дальнейшие подробности, мы видим ясно, что законы Двенадцати

Таблиц значительно разнятся от первобытного права. Римское законодательство

преобразовывается так же, как и управление и социальный строй. Постепенно,

мало-помалу, почти с каждым поколением происходит какая-нибудь новая

перемена. По мере того как низшие классы приобретают себе все больше

политических прав, вводятся новые видоизменения в законах. Прежде всего

разрешаются браки между патрициями и плебеями; затем закон Папилия

запрещает должнику отдавать себя лично в залог кредитору; затем самое

судопроизводство[с.360]упрощается к большой выгоде плебеев уничтожением

древних форм судебной процедуры. Наконец, претор, продолжая шествовать

вперед по тому же пути, который открыли законы Двенадцати Таблиц, впишет

рядом с древним правом право совершенно новое, непродиктованное религией,

которое все более и более будет приближаться к естественному праву.

Совершенно аналогичный переворот видим мы и в афинском праве. Мы

знаем, что в Афинах на расстоянии тридцати лет одно от другого было издано

два собрания законов: законы Дракона и законы Солона. Законы Дракона были

написаны в самый разгар борьбы между двумя классами и раньше еще, чем

эвпатриды были побеждены. Солон составлял свои законы в тот момент, когда

победа была на стороне низшего класса. Поэтому и разница между этими двумя

законодательствами очень велика.

Дракон был эвпатрид, он был проникнут всеми чувствами своей касты и «был

сведущ в религиозном праве». Он, по-видимому, сделал только одно: именно —

записал древние обычаи, ничего в них не изменяя. Его первым законом было

следующее: «Должно чтить богов и героев страны и приносить им годовые

жертвы, не уклоняясь ни в чем от обрядов предков». Сохранилось

воспоминание о его законах на счет убийств: требовалось, чтобы виновный был

отлучен от храмов; он не имел права прикасаться к очистительной воде и к

священным сосудам.

Законы эти казались следующим поколениям жестокими. Их диктовала

действительно неумолимая религия, которая видела во всяком проступке

оскорбление божества, а во всяком оскорблении божества преступление, ничем

не искупаемое. Воровство наказывалось смертью, потому что воровство было

посягательством на религию собственности.

От этого законодательства сохранилась у нас одна любопытная статья закона,

показывающая, в каком духе было оно все составлено. Закон Дракона разрешал

преследовать[с.361]за убийство по суду исключительно только родственникам

убитого или членам его рода. Из этого мы видим, насколько род был еще

могуществен в эту эпоху, он не позволял гражданской общине вмешиваться по

долгу в его дела, хотя бы даже для того, чтобы за него отомстить. Человек

принадлежал еще семье более, чем гражданской общине.

Из всего, что дошло до нас от этого законодательства, мы видим, что оно

только воспроизводило древнее право. В нем была суровость и строгость

древнего неписаного закона. Можно думать, что оно установило более резкую

границу между классами, потому что низший класс всегда его ненавидел и по

прошествии тридцати лет потребовал выработки нового законодательства.

Законы Солона совершенно в другом роде: видно, что они соответствуют

великому социальному перевороту. Первое, что бросается в них в глаза, — это,

что новые законы для всех. Они не устанавливают различия между эвпатридом,

простым свободным человеком и тетом; эти слова даже не встречаются ни в

одной из тех статей его, которые сохранились до нас. Солон хвалится в своих

стихах, что он написал одни и те же законы как для великих, так и для малых.

Подобно римским Двенадцати Таблицам, законы Солона тоже разнятся во

многом от древнего нрава, но в некоторых пунктах они остаются ему верны. Тут

нельзя сказать, чтобы римские децемвиры копировали афинские законы, но оба

законодательства, как произведения одной и той же эпохи, как следствия одного

и того же социального переворота, должны были обязательно иметь сходные

черты. Сходство это являлось, к тому же, только в духе обоих законодательств,

сравнение же отдельных статей покажет очень большое различие между ними.

Есть вопросы, в которых законы Солона стоят ближе к древнему первобытному

праву, чем законы Двенадцати Таблиц; есть, наоборот, другие, в которых эти

законы удаляются гораздо дальше Двенадцати Таблиц от первобытного права.

[с.362]Наиболее древнее право требовало, чтобы старший сын был

единственным наследником. Закон Солона отступает от этого и говорит в

совершенно определенных выражениях: «Братья должны разделить между

собою отцовское наследство». Но законодатель не настолько еще отступает от

первобытного права, чтобы дать и сестре часть в наследстве: «Раздел, —

говорит он, — должен быть совершен между сыновьями».

Более того: если отец имеет единственную дочь, то эта единственная дочь не

может быть наследницей; наследует всегда ближайший агнат. В этом Солон

применяется к древнему праву; ему, однако, удается доставить дочери, по

крайней мере, пользование наследством, обязывая наследника жениться на ней.

Родство через женщин было неизвестно древнему праву; Солон включает его

в новое право, но ставит гораздо ниже родства через мужчин. Вот этот закон:

«Если отец умрет без завещания и оставит только одну дочь после себя, то ему

наследует ближайший агнат, женясь на его дочери. Если он не оставит после

себя детей, то наследует его брат, но не сестра, — единокровный, но не

единоутробный. В случае, если нет ни братьев, ни сыновей братьев, —

наследство переходит к сестре. Если нет ни братьев, ни сестер, ни племянников,

— то наследуют двоюродные братья и племянники с отцовской стороны. Если

нет двоюродных братьев с отцовской стороны (т.е. между агнатами), то

наследство переходит к побочным родственникам по женской линии (т.е. к

когнатам)».

Таким образом, женщины начинают иметь права по наследству, но ниже тех,

какие имеют мужчины; закон устанавливает совершенно определенно

следующий принцип: «Мужчины и мужское потомство исключают из

наследования женщин и их потомство». Но по крайней мере родство такого

рода все-таки уже признано и завоевало себе место в законодательстве —

верное доказательство того, что[с.363]естественное право начинает говорить

почти так же громко, как и древняя религия.

Солон ввел также еще нечто весьма новое в афинское законодательство, а

именно — завещание. До него имущество переходило обязательно к

ближайшему агнату или за неимением его к геннетам (gentiles); это

происходило от того, что на имущество смотрели, как на нечто принадлежащее

не личности, но семье. Но во времена Солона право собственности начали

понимать уже иначе: распадение древнего рода сделало из каждого владения

личную собственность данного человека; поэтому законодатель и разрешил

каждому располагать своим имуществом и избирать себе наследника. Однако,

уничтожая право рода на имущество каждого из своих членов, он не уничтожил

права естественной семьи на это имущество: сын остался необходимым

наследником; если умерший оставлял после себя только дочь, то он мог избрать

себе наследника, но с условием, чтобы этот наследник женился на его дочери;

человек бездетный мог свободно завещать свое имущество кому угодно.

Последний закон был абсолютно новым в афинском праве, и мы поэтому можем

судить, сколько новых понятий явилось тогда о семье и насколько начали

отличать ее от древнего рода.

Первобытная религия давала отцу верховную власть в доме. Древнее

афинское право позволяло ему даже продать или убить своего сына. Солон,

согласуясь с новыми взглядами, установил границы для этой власти: достоверно

известно, что он запретил отцу продавать свою дочь, разве если она повинна в

тяжком проступке; есть вероятие, что такое же запрещение ограждало и

личность сына. Отцовская власть постепенно уменьшалась по мере того, как

древняя религия теряла свое могущество, и в Афинах это случилось раньше, чем

в Риме. Поэтому афинское право и не удовольствовалось тем, чтобы заявить,

подобно законам Двенадцати Таблиц: «После троекратной продажи сын

делается свободным». Оно позволило также сыну,

достигшему[с.364]известного возраста, освободиться совершенно от власти

отца. Нравы, если не законы, незаметно дошли до того, чтобы установить

совершеннолетие сына даже еще при жизни отца. Нам известен один афинский

закон, повелевающий сыну кормить своего престарелого и немощного отца.

Такой закон обязательно предполагает, что сын этот может владеть

имуществом, и, следовательно, он освобожден от отцовской власти. Подобного

закона не существовало в Риме, потому что там сын никогда ничем не мог

владеть и оставался всегда во власти отца.

Что же касается женщин, то тут законы Солона, приноравливаясь еще к

древнему праву, запрещают им делать завещания, потому что женщина никогда

не может быть действительной собственницей, она может иметь только право

пользования имуществом; но эти законы отступают от древнего права, позволяя

женщине брать назад свое приданое.

Были еще и другие нововведения в этом законодательстве. В

противоположность законам Дракона, которые не разрешали преследовать за

убийство по суду никому, кроме семьи убитого, Солон дал это право каждому

гражданину. Таким образом, исчезло еще одно правило древнего

патриархального права.

И вот мы видим, что в Риме, как и в Афинах, право начало

преобразовываться. Для нового социального строя нарождалось и новое право.

Изменились верования, нравы, учреждения, а потому и законы, которые раньше

казались справедливыми и хорошими, перестали казаться таковыми и мало-

помалу были уничтожены.

Глава IX

Новый принцип управления; общественная польза и

подача голосов.

Переворот, который ниспроверг владычество жреческого класса и поднял

низшие классы до уровня древних родоначальников, знаменует собою начало

нового периода в истории гражданских общин. Произошло нечто вроде

общественного обновления. Тут не только власть перешла от одного класса к

другому, но тут были отвергнуты древние принципы, и явились новые правила,

которым предстояло управлять человеческим обществом.

Правда, гражданская община сохранила те же внешние формы, которые были

у нее и в предшествующую эпоху. Республиканский строй продолжал

существовать, и магистраты почти повсюду сохранили свои прежние названия.

В Афинах по прежнему были архонты, в Риме — консулы. Точно также ничто

не изменилось и в церемониях общественной религии: трапезы в пританеях,

жертвоприношения при начале собраний, ауспиции и молитвы — все это было

сохранено. Вещь вполне обычная: когда человек отбрасывает какие-нибудь

старые учреждения, то он хочет сохранить, по крайней мере, их внешности.

Но по существу все изменилось. Учреждения, права, верования, нравы —

были в этот новый период иными, чем они были в эпоху предыдущую. Древний

строй исчез, увлекая за собою и те суровые правила, которые он во всем

установил; был создан новый строй, и человеческая жизнь изменилась.

В продолжение долгих веков религия была единственным принципом

управления. Нужно было найти другой принцип, который был бы способен

заменить ее и мог бы, как и она, управлять обществом, охраняя его насколько

возможно от колебаний и столкновений. Принципом этим,[с.366]на котором

отныне было основано управление гражданских общин, сделалось

общественное благо, общественная польза.

Нужно обратить внимание на этот новый догмат, появившийся тогда в умах

людей и в истории. Раньше высшим законом, из которого вытекал весь

общественный порядок, была религия, но не польза общества. Общественной

связью являлась обязанность совершать обряды культа; из этой религиозной

обязанности для одних вытекало право повелевать, для других обязанность

повиноваться; отсюда же произошли законы правосудия, порядок

судопроизводства, правила общественных совещаний и войны. Гражданские

общины не задавались вопросом, полезны ли устраиваемые ими учреждения;

эти учреждения создавались потому что так требовала религия. Ни

общественная польза, ни удобство не были побудительными причинами при их

установлении, и если жреческий класс боролся, защищая их, то не во имя

общественной пользы, а во имя священных традиций.

Но в тот период, к которому мы теперь подходим, священная традиция уже

не имеет власти, и религия уже больше не управляет. Единственным

регулирующим началом, откуда должны с этого времени все учреждения

черпать свою силу, которое является выше индивидуальной воли и может

обязать ее подчиниться себе, — является принцип общественной пользы;

древнюю религию заменяет теперь то, что латины называютres publica, а

грекиλαόν. Вот что определяет отныне учреждения и законы, вот к чему

относятся все важные мероприятия гражданской общины. Теперь при

обсуждении дел в сенате или в народных собраниях будет ли обсуждаться

какой-нибудь закон или форма правления: какой-нибудь пункт частного права

или политическое учреждение — собрание не задается более вопросом, что

предписывает религия, но спрашивает себя, чего требует общественная польза.

Солону приписывают слова, которые очень хорошо характеризуют новый

строй. Некто спросил его, думает ли он, что дал своему отечеству наилучшее

устройство: «Нет, —[с.367]ответил он, — но наиболее для него подходящее».

А такое требование — только относительного достоинства от формы правления

и от закона — было фактом совершенно новым. Древние формы

государственного устройства, древние конституции, основанные на правилах

культа, провозглашали себя непогрешимыми и неизменными, в них была

строгость и непреклонность религии. Солон же указал своими словами, что на

будущее время политический строй должен согласоваться с потребностями,

нравами и интересами людей каждой эпохи. Дело было теперь более не в

абсолютной истине, с этого времени правила управления должны были стать

подвижными и изменяемыми. Говорят, что Солон желал, чтобы его законы

соблюдались самое большее в течение ста лет.

Требования общественной пользы не так абсолютны, ясны и определенны,

как требования религии; их можно всегда оспаривать, они сначала не

замечаются. Наиболее простой и верный способ узнать, чего требует

общественная польза, представлялся в том, чтобы созвать людей и спросить их,

посоветоваться с ними. Такой образ действия считался необходимым и

практиковался почти ежедневно. В предшествовавшую эпоху почти вся

сущность совещательных собраний заключалась в диспициях: мнение царя,

жреца, священного магистрата — было всемогуще; голосовали мало и больше

для исполнения формальности, чем для того, чтобы узнать мнение каждого. Но

с этих пор каждый вопрос стал подвергаться голосованию, надо было знать

мнение всех для того, чтобы понять, в чем состоят общие интересы. Подача

голосов сделалась важным фактором управления. Она была источником

учреждений, законом права; подача голосов решала, что полезно и даже

справедливо; она стояла выше магистратов, даже выше самих законов, она была

верховной властью гражданской общины.

Образ правления изменился, таким образом, по самой своей природе; теперь

уже его главною обязанностью не являлось точное и правильное выполнение

религиозных обрядов, он был установлен, главным образом, для того,

чтобы[с.368]поддерживать порядок и мир внутри, достоинство и могущество

гражданской общины вовне. То, что стояло некогда на втором плане, перешло

теперь на первый. Политика стала впереди религии, и управление людьми стало

делом человеческим. Вследствие этого или были созданы новые магистраты,

или же старые получили, по меньшей мере, новый характер. Это можно видеть,

например, в Афинах и в Риме.

В Афинах, во время владычества аристократии, архонты были, главным

образом, жрецами; обязанности судить, управлять, вести войны, сводились к

столь немногому, что могли без неудобства быть присоединены к жречеству.

Когда афинская гражданская община отказалась от старых религиозных

приемов и способов управления, то она не уничтожила должности архонта,

потому что афиняне особенно не любили уничтожать что-либо древнее. Но

рядом с архонтами они установили зато других магистратов, которые по самому

свойству своих обязанностей лучше отвечали потребностям эпохи. То

былистратеги. Слово это означает полководца, но власть их была не

исключительно военная; на их обязанности лежали сношения с другими

гражданскими общинами, управление финансами и все, что касалось порядка и

благоустройства в городе.

Можно сказать, что в руках архонтов была религия и все, что к ней

относилось, вместе с отправлением правосудия, в то время как стратеги имели

политическую власть. Архонты сохранили ту власть, которая была создана в

древние века и так, как она тогда понималась; власть же стратегов была новая,

установленная новыми потребностями. Мало-помалу у архонтов остался только

внешний вид власти, вся же она, в действительности, перешла к стратегам. Эти

новые должностные лица не были более жрецами, они исполняли разве только

самые необходимые обряды во время войны. Управление все более и более

стремилось отделиться от религии.

Стратеги могли быть избираемы и вне класса эвпатридов;[с.369]при том

испытании, которому их подвергали раньше чем назначить (δοκιμασία), их не

спрашивали, как спрашивали архонтов, есть ли у них домашний культ, и

происходят ли они из незапятнанной семьи; достаточно было того, чтобы они

исполняли всегда свои гражданские обязанности и имели земельную

собственность в Аттике. Архонты назначались по жребию, т.е. волею самих

богов; иначе было со стратегами. Так как управление становилось все более

трудным и сложным, и благочестие не являлось уже главным качеством, а

требовалась ловкость, осмотрительность, мужество, уменье повелевать, то и

голос судьбы не считался более достаточным для того, чтобы создать хорошего

магистрата. Гражданская община не хотела более оставаться связанной мнимою

волей богов, она стремилась к тому, чтобы иметь свободный выбор своих

вождей. Являлось естественным, чтобы архонт, как жрец, избирался волею

богов; но стратег, в руках которого находились материальные интересы

гражданской общины, должен был избираться людьми.

Если мы будем подробно рассматривать учреждения Рима, то увидим, что и

там совершались перемены в том же роде. С одной стороны, плебейские

трибуны усилили до такой степени свою власть, что управление республикой,

по крайней мере, во всем, что касалось внутренних дел, перешло в конце концов

в их руки; сами же трибуны, не облеченные совершенно жреческим характером,

весьма походили на стратегов. С другой стороны, и консульство не могло

существовать, не изменившись по существу; все, что было в нем жреческого,

мало-помалу постепенно исчезло. Правда, уважение римлян к священным

традициям и формам прошедшего требовало, чтобы консул продолжал

совершать религиозные обряды, установленные предками; но совершенно

понятно, что в тот день, когда консулами сделались плебеи, обряды эти

обратились в пустую формальность. Консульская должность становилась все

менее и менее жречеством и все более и более властью. Эта перемена была

медленная, незаметная, нечувствительная, но тем не менее она была

полная.[с.370]Консульство, во времена Сципионов, конечно, не было тем же,

чем оно было во времена Публиколы. Военные трибуны, которых установил

сенат в 443 г. и о которых древние сообщают нам слишком мало сведений,

были, быть может, переходной ступенью между консульством первой эпохи и

консульством последующей.

Можно заметить, что произошла также перемена и в самом способе избрания

консулов. В первые века подача голосов по центуриям была, действительно, как

мы это видели, только простой формальностью. В сущности же консул каждого

года избирался консулом предыдущего года, передававшим ему ауспиции,

испросив на то предварительно соизволения богов. Центурии голосовали только

за двух или трех кандидатов, предложенных им консулом, находящимся при

должности; никаких прений при этом не происходило. Народ мог ненавидеть

предложенного кандидата, и тем не менее он принужден был подавать за него

голоса. В ту эпоху, о которой мы говорим теперь, избрание происходило уже

совершенно иначе, хотя формы его и оставались еще прежними; как и прежде,

при начале собрания совершался религиозный обряд, и затем шла подача

голосов; но религиозная церемония теперь только формальность, а сущностью

является голосование. Кандидат должен быть еще представлен

председательствующим консулом, но этот консул теперь обязан, если не по

закону, то в силу обычая, принимать всех кандидатов и относительно всех их

объявлять, что ауспиции равно им всем благоприятны.

Таким образом, центурии избирают того, кого они хотят. Избрание не

принадлежит более богам, оно в руках народа. К богам и ауспициям

обращаются только с тем условием, что они должны быть беспристрастны

относительно всех кандидатов. Избирают же люди.

Глава X

Попытки образования аристократии богатства;

установление демократии; четвертый переворот.

Государственный строй, который сменил собою господство религиозной

аристократии, не был в самом начале демократическим. В Афинах и в Риме мы

видим, например, что совершившийся переворот не является делом самых

низших классов. Были, правда, некоторые города, где эти классы восставали, но

они не могли основать ничего прочного; примером тому служит долгий период

неустройства, в который повергнуты были Сиракузы, Милет, Самос. Новый

строй установился прочно только там, где при самом его возникновении уже

существовали высшие классы, могущие взять в свои руки на некоторое время

власть и нравственное влияние, ускользнувшие от эвпатридов и патрициев.

Какова же могла быть эта новая аристократия? Наследственная религия была

устранена, и не было другого основания для общественного различия, кроме

богатства. Поэтому от богатства потребовалось установление сословных

различий, — люди не дошли еще до того понятия, что равенство должно быть

полным и безусловным.

Так Солон полагал, что нельзя иначе заставить забыть различия, основанные

на наследственной религии, как установив новое деление, основанное на

богатстве. Он разделил все население на четыре класса и дал им неравные

права; требовалось быть богатым, чтобы достигнуть высших должностей,

требовалось принадлежать к одному из средних классов, чтобы иметь доступ в

сенат или к судебным должностям.

То же самое было и в Риме. Мы видели, что Сервию Туллию удалось

уменьшить власть патрициев, только основав новую соперничающую

аристократию. Он основал двенадцать центурий всадников, избрав их среди

наиболее богатых[с.372]плебеев. Это было началом сословия всадников,

которое стало с тех пор римским богатым сословием. Плебеи, не имевшие

установленного имущественного ценза, были разделены на пять классов,

сообразно размерам своего состояния. Пролетарии находились вне всех классов.

Они не имели политических прав и если и появлялись в центуриальных

комициях, то достоверно, по крайней мере, что они не подавали там голосов.