Фюстель де Куланж Н.Д. Гражданская община древнего мира
Подождите немного. Документ загружается.
очень скоро за установлением демократии, в других лишь спустя несколько
поколений, которые успели управлять собою с полным спокойствием. Но все
гражданские общины рано или поздно стали жертвой этой печальной борьбы.
По мере того как общество удалялось от древнего строя, формировался
постепенно класс бедняков. Прежде, когда каждый человек составлял часть
рода и имел своего господина, нищета была почти неизвестна; о пропитании
человека должен был заботиться его господин: тот, кому человек повиновался, в
чьем распоряжении он был, тот и должен был заботиться в воздаяние о всех его
нуждах. Но перевороты, разрушившие род, изменили также и условия жизни
людей. И вот в тот день, когда клиент освободился от своей зависимости, он
увидел, как перед ним встали нужда и трудности существования. Жизнь
сделалась[с.388]более независимой, но она требовала большего труда и была
подчинена большему количеству случайностей. Каждый должен был с этих пор
сам заботиться о своем благосостоянии, у каждого был свой круг деятельности
и свои обязанности. Один вследствие своей деятельности или счастья
обогащался, другой оставался бедным. Имущественное неравенство должно
неизбежно установиться во всяком обществе, которое не захочет сохранять
патриархальный или родовой быт.
Демократия не уничтожила бедность, она, наоборот, сделала ее более
ощутительной. Равенство политических прав заставило выступить еще ярче
неравенство имущественного положения.
Так как не существовало власти, которая бы, стоя одновременно выше и
богатых и бедных, могла заставить их жить в мире между собой, то требовалось
найти такие экономические принципы и условия труда, чтобы оба класса
принуждены были жить в добром согласии друг с другом; чтобы богатый не мог
обогащаться иначе, как обращаясь к бедному за его трудом, и чтобы бедный
находил себе средства к жизни, отдавая свой труд богатому. Тогда неравенство
имущественного положения возбуждало бы человеческую деятельность,
развивало бы его способности и не влекло бы за собою ни общественного
разложения, ни гражданской войны.
Но во многих гражданских общинах отсутствовали абсолютно и
промышленность, и торговля: они не имели, значит, никаких источников для
увеличения суммы общественных богатств, чтобы уделить затем из них часть
бедным, ничего ни у кого не отнимая. Там же, где существовала торговля, почти
все выгоды ее доставались богатым вследствие чрезмерно высокой цены денег.
Если же существовала промышленность, то рабочими были по большей части
рабы. Известно, что римские и афинские богачи имели в своих домах
мастерские ткачей, резчиков, выделки оружия, и все рабочие в этих мастерских
были рабы. Даже свободные профессии и те были по большей части закрыты
для[с.389]граждан. Врачом был часто раб, который лечил больных в пользу
своего господина; приказчики торговых заведений, много архитекторов,
судостроителей, низших государственных чиновников — были рабы. Рабство
было бичом, от которого страдало само свободное общество. Гражданин не
находил, куда приложить свои силы, не находил работы. Недостаток занятий
развивал леность; видя, что работают одни только рабы, он начинал презирать
труд. Таким образом, экономические привычки, нравственные склонности,
предрассудки — все соединилось вместе, чтобы помешать бедному выйти из
своей нищеты и жить приличным образом. Не так были поставлены взаимно
богатство и бедность, чтобы ужиться в мире друг с другом.
Бедный пользовался равенством политических прав. Но ежедневные
страдания заставляли его, безусловно, думать, что равенство имущественного
положения было бы много предпочтительнее; а потому он очень скоро заметил,
что равенство, которым он обладал, могло послужить ему для достижения того,
которого у него еще не было, и что владея голосованием, он мог стать также и
господином богатств.
Он начал с того, что пожелал извлекать средства к существованию из своего
права голоса: он потребовал платы за свое присутствие в народных собраниях
или за исполнение обязанностей судьи. Если гражданская община не была
достаточно богата, чтобы располагать средствами для подобных расходов, то
бедный находил возможность иначе добывать себе деньги: он продавал свой
голос; а так как случаи голосования были очень часты, то он и мог жить. В Риме
подобная торговля производилась правильно и совершенно открыто; в Афинах
предпочитали скрывать ее; в Риме, где бедные не входили в состав суда, они
продавали себя как свидетелей, в Афинах — как судей. Все это не извлекало
бедных из нищеты, но заставляло их только падать все ниже.
Когда эти средства оказались недостаточными, то бедные прибегли к более
энергичным действиям: они организовали[с.390]правильную войну против
богатства. Сначала эта война была облечена в законные формы; на богатых
были возложены все общественные расходы, они были обременены налогами,
они должны были строить триремы, от них требовали устройства празднеств
для народа. Затем были увеличены денежные штрафы в судах; за самые
незначительные проступки объявлялась конфискация имущества. Можно ли
сосчитать, сколько людей были подвергнуты изгнанию только потому, что они
были богаты? Имущество изгнанного поступало в общественную
сокровищницу, откуда оно потом, в форме платы трех оболов, делилась между
бедными. Но всего этого было еще недостаточно, так как количество бедняков
увеличивалось постоянно. Тогда бедные начали во многих городах пользоваться
своим правом голосования, чтобы постановлять то уничтожение долгов, то
массовую конфискацию и всеобщие ниспровержения.
В предыдущую эпоху право собственности уважалось, потому что
основанием его было религиозное верование. Пока каждое владение было
связано с культом и считалось нераздельным от домашних богов семьи, никому
и в голову не приходило, чтобы возможно было лишить человека его поля. Но в
эпоху, к которой привели нас теперь революции, эти древние верования были
уже оставлены, и религия собственности исчезла. Богатство не есть уже более
священная и ненарушимая область. Оно не кажется уже более даром богов, но
даром случая. Является желание овладеть им, отняв это богатство у того, кто
владел им до сих пор, и это желание, которое в другое время казалось бы
нечестием, начинает теперь казаться законным. Нет более высшего принципа,
который освящал бы право собственности; каждый чувствует только
собственные потребности и ими измеряет свое право.
Мы уже говорили, что гражданская община, особенно у греков, имела
безграничную власть, что свобода была неизвестна, и личное право было ничто
перед волей государства. Отсюда следовало, что большинство голосов
могло[с.391]постановить конфискацию имущества богатых и что греки не
видели в этом ничего незаконного или несправедливого. То, что требовало
государство, то было правом. Это отсутствие индивидуальной свободы было
причиной несчастий и неустройств в Греции. Рим несколько более чтил права
человека, а потому и пострадал меньше.
Плутарх рассказывает, что в Мегаре после одного восстания было
постановлено уничтожение всех долгов, и заимодавцы, кроме потери своего
капитала, обязаны были возвратить все уже полученные ими проценты.
«В Мегаре, как и в других городах, — говорит Аристотель, — народная
партия, захватив власть в свои руки, начала с того, что объявила конфискацию
имущества нескольких богатых семей. Но, вступив однажды на этот путь, она
не могла уже остановиться. Каждый день требовалось несколько новых жертв,
и, наконец, количество богатых, у которых отняли все и которых изгнали, стало
так велико, что они образовали целое войско».
В 412 году «народ в Самосе умертвил двести своих противников, изгнал
четыреста других и разделил между собою их земли и дома».
В Сиракузах, едва освободившись от тирана Дионисия, народ в первом же
собрании постановил раздел земель.
В этом периоде греческой истории, каждый раз когда происходит
гражданская война, богатые стоят в одной партии, а бедные в другой. Бедные
хотят овладеть богатством, богатые хотят его сохранить или взять его обратно.
«Во всех гражданских войнах, — говорит один греческий историк, — дело идет
о перемещении богатств». Каждый демагог поступал так же, как и Мольпагор
Хиосский, который отдал в руки массы состоятельных людей, одних перебил,
других изгнал и разделил их имущество между бедными. В Мессене, как только
народная партия одержала верх, она изгнала богатых и разделила между собою
их земли.
Высшие классы в древности никогда не имели ни[с.392]достаточно ума, ни
ловкости, чтобы направить бедные классы к труду и помочь им, таким образом,
выйти честно из нищеты и паденья. Были личности, которые пытались сделать
это, но они не имели успеха. В результате получилось такое положение вещей,
что гражданские общины вечно колебались между двумя переворотами: один
лишал всего богатых, другой возвращал им обладание их имуществом. Это
продолжалось от пелопонесской войны вплоть до завоевания Греции
римлянами.
В каждой гражданской общине богатый и бедный были двумя врагами,
которые жили рядом друг с другом, причем один алчно и с завистью смотрел на
богатство другого, а тот видел эту алчность к своему достоянию. Между ними
не было никаких сношений, никаких взаимных услуг, никакой общей работы,
ничего, что бы их соединяло. Бедный не мог приобрести богатства иначе, как
отняв его у богатого, богатый мог защищать свое имущество только особою
ловкостью или силой. Они смотрели друг на друга с ненавистью. В каждом
городе были как бы две партии заговорщиков: бедные составляли заговор из
алчности, богатые из страха. Аристотель говорит, что богатые произносили
между собою следующую клятву: «Клянусь быть всегда врагом народа и
сделать ему столько зла, сколько буду в силах».
Невозможно решить, которая из двух партий сделала больше преступлений и
жестокостей. Ненависть друг к другу уничтожила в сердце все человеческие
чувства. «В Милете произошла война между богатыми и бедными. Сначала
одержали верх бедные и принудили богатых бежать из города. Но затем,
сожалея, что они не могли их всех перерезать, они захватили их детей, собрали
в сараях и нагнали туда быков, чтобы те растоптали их ногами. Но богатые
возвратились в город и снова овладели властью; тогда они в свою очередь взяли
детей бедных, обмазали их смолою и сожгли живыми».
Что же делала в то время демократия? Она, в[с.393]сущности, не могла
отвечать за все эти насилия и злодейства, но она первая же страдала от них. Не
было более законов; а демократия могла существовать только среди наиболее
строгого и точно определенного соблюдения законов. Не было больше
истинного управления, были только партии у власти. Магистраты пользовались
теперь своею властью не для создания мира и спокойствия, но в пользу
интересов и жадных стремлений какой-нибудь партии. Начальствование не
имело более ни законных прав, ни священного характера, в повиновении не
было более ничего добровольного; всегда подчиняясь только силе, люди
стремились в свою очередь отомстить угнетателям. Гражданская община была,
по словам Платона, лишь собранием людей, среди которых одна партия
властвовала, а другая была рабою. Правление называлось аристократическим,
когда богатые стояли у власти, и демократическим, когда властью овладевали
бедные. Но в действительности истинной демократии не существовало более.
Демократия была искажена и изменена с того самого дня, как в нее вторглись
материальные интересы и нужды. Демократия с богатыми у власти сделалась
жестокой олигархией, с бедными у власти — она стала тиранией. От пятого и до
второго века до нашей эры мы видим во всех гражданских общинах Греции и
Италии, пока за исключением Рима, что республиканские формы правления
находятся в опасности, что они сделались ненавистны одной части народа. И мы
можем легко различить и тех, кто желает разрушить эти формы, и тех, кто
желает их сохранить.
Богатые, более просвещенные, более гордые, остались верны
республиканскому строю, в то время как бедные, для которых политические
права имели меньше цены, охотно избирали себе главою тирана. Когда, после
многих гражданских войн, бедный класс увидал, что его победы не привели ни к
чему, что противная партия всегда снова возвращается к власти, и что, после
длинного ряда взаимных конфискаций и обратного восстановления в правах,
борьбу приходится постоянно начинать сызнова, бедный класс[с.394]пришел к
мысли установить монархический строй, более согласный с его интересами, тот
строй, который, подавив навсегда аристократическую партию, обеспечил бы на
будущее время бедному классу пользование выгодами его победы. Ради этой
цели демократическая партия и создала тиранов.
Начиная с этого времени, партии меняют свои названия: нет более
аристократов или демократов, партии борются за свободу или за тиранию. Под
этими двумя названиями все еще боролись между собою богатство и бедность.
Свободой назывался такой строй, при котором власть находилась в руках
богатых, защищавших свое положение, тиранией называлось совершенно
противоположное.
Факт общий и почти не имеющий исключения в истории Греции и Италии,
что тираны выходят из народной партии, и врагом их является аристократия.
«Единственным назначением тирана, — говорит Аристотель, — является
покровительство народу против богатых; он всегда начинает тем, что является
демагогом, и тирания по самой своей сущности борется с аристократией». —
«Средством для достижения тирании, — говорит он еще, — является
приобретение доверия толпы; а доверие это можно приобрести, объявив себя
врагом богатых. Так поступали Пизистрат в Афинах, Феаген в Мегаре,
Дионисий в Сиракузах».
Тиран ведет постоянную борьбу с богатыми. В Мегаре Феаген захватил
внезапно стада богатых и все их перерезал. В Кумах Аристодем уничтожает
долги и отнимает у богатых земли затем, чтобы отдать их бедным. Также
поступает Никоклес в Сикионе и Аристомах в Аргосе. Всех этих тиранов
писатели изображают нам крайне жестокими; но едва ли вероятно, чтобы они
были все таковы по природе; они были жестокими под давлением крайней
необходимости — раздавать постоянно бедным земли или деньги. Они могли
удерживать власть в своих руках только до тех пор, пока удовлетворяли
жадности толпы и питали ее страсти.
Ничто в настоящее время не может дать нам понятия[с.395]о том, что такое
была личность тирана греческой гражданской общины. Это был человек,
живущий среди своих подданных, безо всяких посредников и без министров
управляющий ими своей непосредственной властью. У него не было того
высокого и независимого положения, каким пользуются властители больших
государств. В нем были все мелкие страсти частного человека; он готов извлечь
себе выгоду из конфискации; он доступен гневу и чувству личной мести; он
всегда боится; он знает, что тут совсем близко около него враги и что
общественное мнение одобряет убийство, когда жертвою его является тиран.
Можно себе представить, каково должно быть правление подобного человека.
За исключением двух или трех достойных уважения личностей, все тираны,
достигавшие власти во всех греческих городах в четвертом и третьем веке,
царили, только льстя самым низменным инстинктам толпы и насильственно
истребляя все, что возвышалось над общим уровнем каким бы то ни было
образом, своим ли происхождением, богатством или заслугами. Власть их была
безгранична; греки могли тут убедиться, как легко переходит в деспотизм
республиканский образ правления, если только он не признает уважения к
правам личности. Древние дали такую власть государству, что в тот день, когда
эту власть захватил в свои руки тиран, у населения не оказалось никакой
гарантии против него, и он сделался законным властителем жизни и имущества
всех граждан.
Глава XIII
Перевороты в Спарте.
Не следует думать, чтобы Спарта, просуществовав десять веков, не пережила
ни одного переворота. Фукидид, наоборот, говорит нам, что «она страдала от
раздоров[с.396]больше, чем какая-нибудь другая греческая гражданская
община». Правда, история этих внутренних распрей нам мало известна, но это
потому, что правительство Спарты держалось того обыкновения и правила,
чтобы окружать себя глубочайшей тайной. Большая часть волновавших ее смут
были скрыты и забылись, но мы все-таки знаем достаточно и имеем
возможность сказать, что если история Спарты и отличалась во многом от
истории других городов, то она, тем не менее, пережила тот же ряд переворотов.
Дорийцы были уже сложившимся народом, когда они вторглись в Пелопонес.
Какие причины заставили их уйти со своей родины? Было ли то нашествие
чуждого народа или внутренняя революция? Мы этого не знаем. Представляется
достоверным одно лишь, что в этот период жизни дорийского народа родовой
строй уже исчез. Мы не видим у него более древней семейной организации, мы
не встречаем ни следов патриархального быта, ни остатков религиозной знати,
благородных, ни наследственной клиентелы. Мы видим только воинов,
совершенно равных между собою, под властью царя. Таким образом, вполне
вероятно, что первый социальный переворот уже совершился или в Дориде, или
на пути, приведшем этот народ в Спарту. Если мы сравним дорийское общество
девятого века с обществом ионийским той же эпохи, то увидим, что первое
стоит значительно впереди второго в ряду совершившихся перемен. Ионийское
племя вступило позже на путь переворотов, но оно прошло его гораздо быстрее.
Если у дорийцев ко времени их прибытия в Спарту уже не существовало
родового строя, то все же они еще не могли отрешиться от него вполне, и у них
сохранились некоторые учреждения этого строя, напр., нераздельность и
неотчуждаемость родового имущества. Эти учреждения не замедлили создать в
спартанском обществе аристократию.
Все предания говорят нам, что в ту эпоху, когда появился Ликург, в среде
спартанцев было два класса, и эти два класса боролись между собою. Царская
власть[с.397]естественно стремилась взять сторону низших классов. Ликург,
который не был царем, «стал во главе лучших», принудил царя произнести
клятву, уменьшавшую его власть, установил олигархический сенат и сделал,
наконец, то, что, по выражению Аристотеля, тирания была заменена
аристократией.
Красноречивые рассуждения некоторых древних и многих новейших
писателей о мудрости спартанских учреждений, о неизменном счастье, которым
пользовались граждане под их сенью, о равенстве, об общинной жизни — все
это не должно вводить нас в заблуждение. Из всех городов, существовавших на
земле, Спарта была, быть может, единственным, где аристократия царствовала
самым суровым образом и где менее всего знали равенство. Нечего говорить о
равном разделе земель; если подобное равенство и было когда-либо
установлено, то вполне достоверно, что оно не удержалось, потому что, во
времена Аристотеля, «одни владели большими поместьями, а у других не было
ничего или почти что ничего; во всей Лаконии едва насчитывалась тысяча
собственников».
Оставим в стороне илотов и лаконцев и будем рассматривать только
спартанское общество: мы видим тут целую иерархию классов, помещенных
друг над другом. Тут, во-первых, неодамоды, по-видимому, древние
освобожденные рабы; затем эпевнакты, которые принимались в войско для
пополнения убыли, произведенной войною среди спартанцев; несколько выше
их стояли мотаки, которые походили в значительной степени на домашних
клиентов, жили в доме господина, сопровождали его всюду, разделяли его
занятия, труды, празднества и сражались рядом с ним. Затем следовал класс
незаконнорожденных,νόθοι, которые происходили от настоящих спартанцев,
но религией и законом были удалены от них; затем еще один класс, который
назывался классом низших,ὑπομείονες; быть может, это были младшие и
лишенные наследства члены семей. Наконец, выше всех их поднимался
класс[с.398]аристократический; он состоял из людей, называвшихся
«равными»,ὅμοιοι. Эти люди были, действительно, равны между собою, но они
стояли значительно выше всех прочих. Нам неизвестно число членов этого
класса; мы знаем только, что оно было очень ограниченно. Однажды один из их
противников сосчитал их на общественной площади и нашел только шестьдесят
человек среди толпы в четыре тысячи. Эти «равные» одни только принимали
участие в управлении гражданской общиной. «Быть вне этого класса, — говорит
Ксенофонт, — это значит быть вне политического тела». Демосфен говорит, что
человек, входящий в состав класса «равных», в силу одного этого становится
«одним из хозяев управления». «Их называют „равными”, — говорит он, —
потому что равенство должно царить между чинами олигархии».
Эти «равные» одни пользовались полными правами граждан; они одни
составляли в Спарте то, что называлось народом, т.е. политическое тело. Из
этого класса назначалось по выбору двадцать восемь сенаторов. Войти в сенат
называлось на официальном языке Спарты получитьнаграду за добродетель.
Мы не знаем, какого рода заслуги, происхождение, богатство требовались для
того, чтобы составить этудобродетель. Вполне очевидно, что одного
происхождения было недостаточно, потому что делалось нечто вроде подобия
выборов; можно думать, что богатство имело очень большое значение в городе,
«который в высшей степени любил деньги и где все было дозволено богатым».
Как бы там ни было, но эти пожизненные несменяемые сенаторы
пользовались очень большою властью; недаром Демосфен говорит, что в тот
день, когда человек входит в сенат, он становится владыкою толпы. Сенат этот,
в котором цари являлись лишь простыми его членами, управлял государством
теми обычными способами и средствами, какими всегда управляло
аристократическое сословие: ежегодно избирались магистраты; выбор их
зависел косвенно от аристократии; они управляли народом от ее имени
и[с.399]с неограниченною властью. Мы видим, что Спарта имела
республиканский образ правления, у нее были все внешние признаки
демократии: цари-жрецы, ежегодно избираемые магистраты, сенат,
обсуждающий дела, и народное собрание. Но весь этот народ состоял всего
лишь из двухсот или трехсот человек.
Таково было со времени Ликурга, а особенно со времени учреждения
должности эфоров правление в Спарте. Аристократия, состоящая из нескольких
богачей, давила железным ярмом илотов, лаконцев и даже большую часть
спартанцев. С помощью своей ловкости, энергии, не стесняясь в средствах, мало
заботясь о правилах морали, она сумела сохранить свою власть в течение пяти
веков; но она возбудила страшную ненависть к себе, и ей пришлось подавлять
большое количество восстаний.
Нам нечего говорить здесь о заговоре илотов. Хотя далеко не все заговоры
спартанцев нам известны, правительство действовало слишком ловко, и,
подавляя возмущения, оно старалось заглушить даже самые воспоминания о
них; но, тем не менее, некоторых заговоров история забыть не могла. Известно,
что колоны, основавшие Тарент, были спартанцами, желавшими
ниспровергнуть правительство. Нескромность поэта Тиртея открыла Греции,
что во время мессенских войн образовалась тайная партия, желавшая добиться
раздела земель.
Спарту спасала только та крайняя разрозненность, которую она сумела
внести в отношения низших классов между собою: илоты враждовали с
лаконцами, мотаки презирали неодамодов, никакой союз не был возможен
между ними, и аристократия, благодаря своему военному воспитанию и тесной
связи между своими членами, была всегда достаточно сильна, чтобы
сопротивляться каждому из этих враждебных классов.
Цари пытались сделать то, чего не мог осуществить ни один из классов; и все
стремившиеся выйти из зависимого положения, в котором их держала
аристократия,[с.400]искали поддержки себе у низших классов. Во время
персидской войны Павзаний задумал усилить царскую власть и одновременно с
тем поднять низший класс, ниспровергнув олигархию. Спартанцы умертвили
его, обвинив в том, что он будто бы завел сношения с персидским царем; но
истинным его преступлением, быть может, было желание освободить илотов.
Можно сосчитать, как велико в истории количество царей, изгнанных
эфорами, и не трудно догадаться о причинах таких приговоров. Аристотель
прямо говорит: «Спартанские цари, чтобы иметь возможность сопротивляться
сенату и эфорам, делались демагогами».
В 397 году заговор едва не уничтожил правление олигархии. Некто Кинадон,
не принадлежавший к классу «равных», явился главою этого заговора. Когда он
желал привлечь кого-нибудь в свою партию, то вел его на общественную
площадь и заставлял пересчитывать всех граждан, считая в этом числе царей,
эфоров, сенаторов. Их было всех около семидесяти. Тогда Кинадон говорил
своему спутнику: «Эти люди наши враги, все же другие, все те, кто наполняет
эту площадь, свыше четырех тысяч человек — все это наши союзники». И затем
добавлял: «Если ты встретишь вне города спартанца, смотри на него, как на
врага и господина, все же остальные люди — наши друзья». Илоты, лаконцы,
неодамоды,ὑπομείονες, — все они были на этот раз союзниками между собою и
сообщниками Кинадона: «Потому что все, — говорит историк, — чувствовали
такую ненависть к своим господам, что среди них не было ни одного, который
не признался бы, что готов проглотить их с удовольствием живьем». Но
спартанское правительство замечательно было устроено; для него не
существовало тайн. Эфоры объявили, что внутренности жертвенных животных
открыли им заговор; заговорщиков схватили и всех умертвили тайно.
Олигархия была спасена еще раз!
Благодаря такого рода правительству, неравенство постоянно возрастало.
Пелопонесская война и походы в Азию[с.401]привлекли поток денег в Спарту,
но деньги эти распределялись весьма неравномерно и обогащали лишь тех, кто
был и без того богат. Одновременно с этим мелкая собственность совершенно
исчезает. Количество земельных собственников, которое еще во времена
Аристотеля равнялось тысяче, сократилось через одно столетие до сотни. В
руках нескольких владельцев находилась решительно вся земля, и это в то
время, когда не существовало ни промышленности, ни торговли, могущих дать
заработок бедному классу, и когда, кроме того, богачи обрабатывали все свои
огромные владения при помощи рабского труда. С одной стороны, было, таким
образом, небольшое число людей, которые обладали всем, с другой же стороны
— массы народа, не имевшие решительно ничего. Плутарх рисует нам в
жизнеописаниях Агиса и Клеомена картину спартанского общества; мы видим
там безумную страсть к богатству, которая все себе подчиняет; затем среди
одних господствует роскошь, изнеженность, стремление увеличивать
бесконечно свое состояние, а вне этого круга жалкая толпа бедняков, лишенная
всяких средств к существованию, без политических прав, без малейшего
значения в гражданской общине, завистливая, полная ненависти, обреченная
всем социальным строем на стремление к перевороту.
Когда олигархия довела, таким образом, порядок вещей до последних
пределов возможного, то обязательно должен был совершиться переворот, и
демократия, которую так долго держали в тисках, должна была прорвать
плотину. Легко представить себе, что, после такого долгого гнета, демократия
не могла остановиться на одних только политических реформах; она должна
была приступить прежде всего к реформам социальным.
Небольшое число природных спартанцев (их было не более семисот человек,
включая сюда все их различные классы) и упадок нравов, как следствие долгого
угнетения, были причиною того, что первый сигнал к переменам[с.402]был
дан не низшими классами. Он дан был царем. Агис пытался совершить этот
неизбежный переворот законными средствами, что еще более увеличило
трудности его задачи. Он представил в сенат, т.е. тому же самому богатому
классу, два проекта: закон об уничтожении долгов и затем разделение земель.
Не надо слишком удивляться тому, что сенат не отверг этих предложений; Агис,
быть может, принял заранее свои меры к тому, чтобы его предложения были
приняты. Но, хотя законы и были приняты, оставалось еще привести их в
исполнение, реформы же такого рода настолько трудно выполнимы, что
наиболее смелые люди терпят тут неудачи. Остановленный сопротивлением
эфоров, Агис принужден был сойти с этого легального пути; он низложил
эфоров и назначил других своею собственною властью; затем он вооружил
своих сторонников и установил в течение года господство террора. За это время
ему удалось провести закон о долгах и сжечь все долговые обязательства на
общественной площади. Но он не успел произвести раздела земель. Неизвестно,
стал ли Агис колебаться в этом пункте, испугавшись собственного предприятия,
или же олигархия распространяла против него ловко обвинения, но только
известно, что народ во всяком случае отступил от него и тем обрек его на
гибель. Он был убит эфорами, и аристократический образ правления был снова
восстановлен.
Клеомен взялся осуществить проект Агиса, но он стал действовать более
ловко и менее стеснялся средствами. Клеомен начал с того, что перебил эфоров
и смело отменил эти должности, которые были ненавистны и царям, и народной
партии, а затем изгнал богатых. Вслед за этим государственным переворотом он
совершил переворот другого рода, а именно: объявил раздел земель и даровал
права гражданства четырем тысячам лаконцев. Весьма замечательно, что ни
Агис, ни Клеомен не признавали, что они совершают революцию, и
оба,[с.403]ссылаясь на древнего законодателя Ликурга, утверждали, что они
возвращают Спарту к древним обычаям. Но государственное устройство
Клеомена было безусловно очень далеко от них. Царь был неограниченным