Фюстель де Куланж Н.Д. Гражданская община древнего мира

Подождите немного. Документ загружается.

Это были два народа, которые даже не понимали друг друга, не имея, так

сказать, общих идей. Если патриций говорил от имени религии и законов, то

плебей отвечал, что он не знает ни этой наследственной религии, ни законов,

вытекающих из нее; если патриций ссылался на священный обычай, то плебей

приводил в ответ естественное право. Они упрекали взаимно друг друга в

несправедливости; каждый из них был справедлив с точки зрения своих

принципов и несправедлив с точки зрения принципов и верований другого.

Собрания по куриям и собранияотцов,patres, казались плебеям ненавистными

привилегиями; в собраниях триб патриций видел незаконное сборище,

осуждаемое религией. Консульство было для плебеев произвольной и

тиранической властью; трибунат был в глазах патриция чем-то нечестивым,

ненормальным, противоречащим всем принципам; он не мог понять такого

начальника, который не был в то же время жрецом и который был избран без

ауспиций. Трибунат расстраивал священный порядок гражданской общины; он

был тем, чем являлась бы ересь в религии; общественный культ был запятнан

им: «Боги будут против нас, — говорил[с.342]один патриций, «доколе в нашей

среде будет эта язва, которая нас разъедает и вносит разложение во все

социальное тело». История Рима в течение целого века была наполнена

подобными недоразумениями между этими двумя народами, которые, казалось,

говорили на разных языках. Патриции упорно старались держать плебеев вне

политического строя общины, плебеи создавали себе собственные учреждения.

Двойственность римского народонаселения становилась с каждым днем все

более и более очевидной.

Однако, было нечто, связывающее эти два народа; это была война. Патриции

позаботились о том, чтобы не лишиться воинов: они оставили плебеям звание

граждан, хотя бы только затем, чтобы иметь право зачислять их в легионы;

кроме того позаботились, чтобы неприкосновенность трибунов не простиралась

вне пределов Рима, и для этого сделано было постановление, что трибуны не

могут никогда выходить из города. В войске плебеи являлись подчиненными;

тут не было двойной власти, — перед лицом врага Рим снова становился

единым.

Затем благодаря обыкновению, образовавшемуся после изгнания царей,

созывать войско для совещания об общественных делах или для избрания

магистратов, существовали смешанные собрания, где плебеи являлись нарядус

патрициями. И в истории мы видим ясно, как эти центуриальные комиции

приобретают все более и более значения и незаметно делаются тем, что

называлось большими комициями. Действительно, в той борьбе, которая шла

между собраниями курий и собраниями триб, являлось вполне естественным,

что собрания центуриальные были как бы нейтральной почвой, где

преимущественно и обсуждались общие интересы и дела.

Плебей не всегда был беден; часто он принадлежал к семье, происходившей

из другого города, где она была богата и уважаема, и откуда судьбы войны

перенесли ее в Рим, не лишив ни богатства, ни того чувства собственного

достоинства, которое обыкновенно сопровождает богатство. Иногда плебей мог

обогатиться собственным трудом,[с.343]особенно во времена царей. Когда

Сервий Туллий разделил все население на классы сообразно имущественному

положению, то некоторые плебеи вошли в первый класс. Патриции не решились

или не смели уничтожить это деление на классы. Следовательно, было

достаточно плебеев, которые сражались рядом с патрициями в первых рядах

легионов и которые подавали вместе с ними свои голоса в первых центуриях.

Этот богатый класс, гордый и вместе с тем осторожный, который не мог

любить смут и должен был их опасаться, который мог очень многое потерять с

падением Рима и много выиграть с его возвышением, был естественным

посредником между двумя враждующими классами.

Плебеи по-видимому ничего не имели против установления в своей

собственной среде имущественных различий. Спустя тридцать шесть лет после

создания должности трибунов, число их было увеличено до десяти, для того

чтобы в каждом классе их было по два. Плебеи, таким образом, приняли и

стремились сохранить деление, установленное Сервием, и даже беднейшая

часть, которая не входила в состав этих классов, не выражала протеста; она

предоставила более состоятельным пользоваться их привилегиями и не

требовала избрания трибунов также и из своей среды.

Что же касается патрициев, то их мало страшило то влияние, которое

приобретало богатство, потому что они были сами богаты. Более благоразумные

или более счастливые, чем афинские эвпатриды, которые впали в ничтожество в

тот день, когда управление обществом перешло в руки богатых, римские

патриции не пренебрегали никогда ни земледелием, ни торговлей, ни даже

промышленностью. Их всегдашней заботой было увеличение своего состояния.

Труд, умеренность и расчетливость были их всегдашними добродетелями. К

тому же каждая победа над врагом, каждое завоевание увеличивало их

владения. Вот почему они и не видели, большой беды в том, что власть

присваивалась богатству.

[с.344]Привычки и характер патрициев были таковы, что они не могли

чувствовать презрения к богатому, хотя бы то был и плебей. Богатый плебей

имел к ним доступ, жил с ними; между ними завязывались разнообразные

отношения взаимной выгоды и дружбы. Постоянное общение вело за собою и

обмен идей. Плебей разъяснял мало-помалу патрицию стремления и права

плебеев; эти разъяснения действовали на патриция; он убеждался в конце

концов, и его мнение о своем превосходстве стало нечувствительно менее

твердым и высокомерным; он не так уж был уверен в своем праве. А когда

аристократия доходит до сомнения в законности своего владычества, то у нее

или нет более мужества защищать его, или она защищает его плохо. Как только

прерогативы патрициев перестали быть для них самих догматом веры, можно

было сказать, что патрициат наполовину побежден.

На плебеев, из которых вышел этот богатый класс и от которых он не

отделился, он оказывал влияние другого рода. Так как усиление римского

могущества было в его интересах, то он и желал единения двух враждебных

сословий; к тому же класс этот был честолюбив; он рассчитал, что полное

разделение двух сословий навсегда ограничит его карьеру, приковав его навеки

к низшему классу, в то время как их единение откроет перед ним широкий путь,

предела которому не было видно. И он употребил все усилия, чтобы дать

желаниям и идеям плебеев другое направление. Вместо того, чтобы упорно

стремиться образовать отдельное сословие, вместо того, чтобы вырабатывать

себе с трудом особенные, отдельные законы, которые другие сословия никогда

не признают, вместо того, чтобы медленно работать и своими плебисцитами

создавать себе нечто вроде законов для собственного употребления,

вырабатывать кодекс, который никогда не может иметь официального значения,

богатый класс внушил плебеям стремление проникнуть в гражданскую общину

патрициев и там принять участие в пользовании теми же законами

и[с.345]установлениями и тем же положением, что и патриции. Тогда желания

плебеев направились в сторону единения обоих сословий под условием

равенства.

Однажды вступив на этот путь, плебеи начали требовать издания собрания

законов. В Риме, как и во всех других городах, существовали священные и

неизменяемые законы, которые были записаны и текст которых хранился

жрецами. Но эти законы, составлявшие часть религии, применялись только к

членам религиозной гражданской общины. Плебей не имел права их знать, и

можно думать, что он не имел также права на них ссылаться. Эти законы

существовали для курий, для родов, для патрициев и их клиентов, но не для

прочих людей. Они не признавали права собственности за тем, у кого не

былоsacra, они не давали правосудия тому, у кого не было патрона. И вот этот-

то исключительно религиозный характер законов плебеи хотели уничтожить.

Они требовали не только того, чтобы законы были письменно изложены и

обнародованы, но также того, чтобы изданы были законы, равно приложимые и

к патрициям и к плебеям.

Кажется, трибуны хотели сначала, чтобы эти законы были составлены

плебеями. Патриции ответили, что трибуны, по-видимому, не знают, что такое

закон, потому что иначе они не выразили бы такой мысли. «Вещь совершенно

невозможная, — говорили они, — чтобы плебеи составляли законы. Вы, у

которых нет ауспиций, вы, не совершающие никаких религиозных актов, что

есть у вас общего со всеми священными предметами, среди которых нужно

считать и закон?» Притязания плебеев казались патрициям чудовищными и

нечестивыми. Вот почему древние летописи, которые изучали Тит Ливий и

Дионисий, в этом месте своего повествования говорят о появлении ужасных

чудищ, об огненном небе, летающих по воздуху привидениях, кровавом дожде.

Истинным чудищем была мысль плебеев создавать законы. Восемь лет

находилась республика в нерешимости между этими двумя классами, из

которых каждый удивлялся[с.346]настойчивости другого; затем трибуны

предложили компромисс: «Так как вы не хотите, чтобы законы писались

плебеями, — сказали они, — то выберем по два законодателя от каждого

класса». Они думали, что делают, таким образом, большую уступку; это было

слишком мало с точки зрения строгих правил патрицианской религии. Сенат

возразил, что он совершенно не противится изданию свода законов, но что этот

свод законов может быть составлен только патрициями. Кончилось тем, что

нашли средство примирить интересы плебеев с религиозною необходимостью,

на которую ссылались патриции: было решено, что все законодатели будут

патриции, но что раньше, чем свод законов будет обнародован и войдет в силу,

он будет всенародно выставлен и подвергнут предварительному одобрению

всех классов.

Здесь не место разбирать собрание законов децемвиров; важно только указать

теперь же, что труд законодателей, выставленный предварительно на форуме,

свободно обсуждался всеми гражданами и был затем принят центуриальными

комициями, т.е. тем собранием, в котором были слиты вместе оба сословия. В

этом было великое нововведение, и закон, принятый всеми классами,

применялся с тех пор одинаково ко всем. В том, что сохранилось у нас от этого

кодекса, нельзя найти ни одного слова, которое бы указывало на неравенство

между патрициями и плебеями, будь то в праве собственности или в договорах,

или в обязательствах, или в судопроизводстве.

Начиная с этого времени, плебей являлся перед тем же самым судилищем,

что и патриций, вел в суде дела так же, как и он, был судим по тем же самым

законам. Не могло быть переворота более радикального: повседневные

привычки, нравы, чувства человека к человеку, понятие о личном достоинстве,

принцип права, — все изменилось в Риме.

Так как надо было составить еще некоторые законы, то избрали новых

децемвиров, и среди них было три[с.347]плебея. И вот после того как было

провозглашено столь энергично, что право писать законы принадлежит только

патрициям, прогресс идей совершился так быстро, что всего через год плебеи

были допущены в число законодателей.

В нравах сказывалось стремление к равенству. Общество стояло на

наклонной плоскости и не могло уже остановиться. Явилась необходимость

издать закон, запрещающий брачные союзы между двумя сословиями; это было

верное доказательство того, что религия и нравы не в силах были

воспрепятствовать подобным союзам. Но едва успели выработать этот закон,

как его пришлось отменить в виду всеобщего неодобрения. Некоторые

патриции упорствовали в своих ссылках на религию: «Наша кровь осквернится,

наследственный культ каждой семьи будет запятнан; никто не будет знать

более, от какой крови он родился и какие жертвоприношения должен он

совершать; это будет ниспровержением всех установлений божественных и

человеческих». Плебеи совершенно не понимали этих доводов; они казались им

мелочными и не имеющими значения. Рассуждать о догматах веры с людьми, у

которых нет религии, — напрасный труд. К тому же трибуны возражали весьма

справедливо: «Если правда, что ваша религия говорит так повелительно, то

зачем вам этот закон? Он вам ни к чему не нужен; уничтожьте его, и вы будете

так же свободны, как и раньше, не вступать в союзы с плебейскими семьями».

Закон был уничтожен. И сразу браки между двумя сословиями стали весьма

часты.

Союзов с богатыми плебеями искали; назовем хотя бы только Лициниев,

которые вступили в родственный союз с тремя патрицианскими родами, с

Фабиями, Корнелиями и Манлиями. Тогда стало очевидным, что закон был

одно время единственной преградой, разделяющей два сословия. С этого

времени кровь патрициев и кровь плебеев смешивается.

Как только было завоевано равенство в частной жизни,[с.348]самое трудное

было уже сделано, и казалось вполне естественным, что должно существовать

равенство и в жизни политической. Плебеи спросили себя, почему же им нет

доступа к консульской должности, и они не нашли никакого основания быть

навсегда устраненными от консульства.

Однако, для подобного устранения существовало довольно серьезное

основание. Консульство было не только управлением, оно было в то же время и

жречеством. Для того, чтобы стать консулом, недостаточно было представить

ручательство в своих способностях, мужестве, честности, нужно было главным

образом быть способным совершать обряды общественного культа. Необходимо

было, чтобы ритуал тщательно наблюдался и боги были удовлетворены.

Патриции же только в себе имели священные свойства, дававшие им

возможность и право произносить молитвы и призывать покровительство

божества на гражданскую общину. Плебей не имел ничего общего с культом,

поэтому религия противилась тому, чтобы он был консулом,nefas plebeium

consulem fieri.

Можно представить себе удивление и негодование патрициев, когда плебеи

впервые выразили притязания на консульскую должность. Казалось, что самой

религии угрожает опасность. Употреблено было много усилий, чтобы объяснить

это плебеям; им говорили, какое важное значение имеет религия в гражданской

общине, что она основала город, что она руководила всеми общественными

действиями, управляла совещательными собраниями, давала республике ее

магистратов; к этому добавляли, что религия эта согласно древнему правилу

(more majorum) была родовым наследием патрициев, что только они одни могли

знать и исполнять ее обряды и, наконец, что боги не принимают

жертвоприношений от плебеев. Предложить избрать консулов из среды плебеев,

это равносильно желанию уничтожить религию гражданской общины; с этих

пор культ был бы осквернен, и гражданская община не могла бы оставаться

более в мире со своими богами.

Патриции употребили всю свою силу и всю свою ловкость,[с.349]чтобы

отстранить плебеев от этих должностей. Они защищали в этом случае

одновременно и свою религию и свою власть. Как только они увидели, что

должность консулов подвергается опасности стать доступной плебеям, они

отделили от нее ту религиозную обязанность, которая являлась наиболее

важной из всех и состояла в совершении обряда очищения (lustratio) граждан;

таким образом была установлена должность цензоров. В ту минуту, когда им

казалось слишком трудным противостоять домогательствам плебеев, они

заменили консулов военными трибунами. Впрочем, плебеи выказали очень

большое терпение: они ожидали семьдесят пять лет, пока исполнилось их

желание. Очевидно, они с меньшим жаром добивались этих высших

государственных должностей, чем некогда завоевания трибуната и собрания

законов.

Но если плебеи в своей массе и были довольно равнодушны к таким

вопросам, то существовала плебейская аристократия, обладавшая значительным

честолюбием. Вот легенда, относящаяся к этой эпохе: «Фабий Амбуст, один из

наиболее уважаемых патрициев, выдал замуж двух своих дочерей, одну за

патриция, который получил должность военного трибуна, другую — за

Лициния Столона, человека очень известного, но плебея. Эта последняя

находилась однажды в гостях у сестры, когда ликторы, провожая военного

трибуна домой, постучали в двери своими связками. Так как она не знала этого

обыкновения, то и испугалась. Насмешки и иронические вопросы сестры

показали ей, насколько ее унизил брак с плебеем, поместив ее в дом, куда не

будет никогда доступа ни высоким званиям, ни почестям. Отец угадал ее

огорчение и утешил ее, обещав, что настанет день, когда она и в своем

собственном доме увидит то же, что видела в доме сестры. Он сговорился со

своим зятем, и оба начали работать над приведением в исполнение этого

плана». Легенда эта, среди ребяческих и неправдоподобных подробностей,

сообщает нам, по крайней мере, две вещи: первая, что

плебейская[с.350]аристократия, живя вместе с патрициями, прониклась

вследствие этого их честолюбием и стремилась к тем почестям, которыми и они

пользовались; вторая, что были патриции, которые поощряли и возбуждали

честолюбие этой новой аристократии, соединенной с ними самыми тесными

узами.

По-видимому, Лициний и соединившийся с ними Секстий не рассчитывали,

что плебеи станут добиваться для них усиленно консульского звания, потому

что они сочли нужным предложить одновременно три закона. И тому закону,

который требовал, чтобы один из консулов избирался обязательно из среды

плебеев, они предпослали два других; в первом из них уменьшались долги, во

втором — народу раздавались земли. Очевидно, два первых закона должны

были расположить плебеев и побудить их поддержать ревностно и третий. Но

плебеи оказались как раз очень проницательны: они приняли в предложениях

Лициния то, что было полезно для них, т.е. уменьшение долгов и раздачу

земель, и оставили в стороне проект о консульстве. Но Лициний возразил, что

все три закона были нераздельны, и потому нужно было или все вместе принять,

или же все их отвергнуть. Римская конституция разрешала подобный прием.

Легко понять, что плебеи предпочли все принять, чем все потерять.

Но принятие законов плебеями было еще недостаточно; в ту эпоху

требовалось еще, чтобы сенат созвал большие комиции и затем чтобы он

утвердил их постановление. В течение десяти лет сенат в этом отказывал. В

конце концов произошло событие, которое Тит Ливий оставляет слишком в

тени; кажется, что плебеи взялись за оружие, и гражданская война обагрила

кровью улицы Рима. Побежденные патриции издали сенатское постановление,

заранее одобрявшее все декреты, которые народ издаст в этом году. После этого

ничто уже не мешало трибунам провести свои три закона и, начиная с этого

времени, одного из двух консулов избирали ежегодно плебеи, а затем они не

замедлили достигнуть и других государственных[с.351]должностей. Плебей

стал носить пурпурную одежду, ему предшествовали ликторы со связками; он

отправлял правосудие, был сенатором, управлял гражданской общиной,

командовал легионами.

Оставались только жреческие должности; их, по-видимому, уже нельзя было

отнять у патрициев, потому что ненарушимым догматом древней религии было

то, что право произносить молитвы и прикасаться к священным предметам

передавалось только с кровью. Знание обрядов, как и боги, было наследственно.

Подобно тому, как домашний культ был родовым наследием, в котором не мог

принимать участие никто посторонний, так же и государственный культ

принадлежал тем семьям, которые образовали из себя первоначальную

гражданскую общину. В первые века Рима никому, конечно, и в голову не

могло прийти, будто плебей мог быть верховным жрецом.

Но понятия изменились. Плебеи, устранив из религии правило ее

наследственности, стали пользоваться религией в своих интересах. Они создали

себе домашних ларов, алтари на перекрестках, очаги триб. Патриции

относились сначала только лишь с презрением к этому подобию религии. Но с

течением времени дело приняло серьезный оборот, и плебеи пришли к тому

убеждению, что даже с точки зрения культа и по отношению к богам — они

равны патрициям.

Два принципа стали лицом к лицу. Патриции упорно поддерживали тот

взгляд, что сан жреца и право поклоняться божеству — наследственны. Плебеи

же стремились освободить религию и жречество от этого древнего закона

наследственности; они утверждали, что каждый человек правоспособен

произносить молитвы; раз только он гражданин, он имеет право совершать и

обряды культа гражданской общины; отсюда они приходили к тому выводу, что

плебей может точно также быть жрецом.

Если бы жречество было вполне отделено от управления и от политики, то

возможно, что плебеи не стремились бы к[с.352]нему так страстно и с таким

жаром, но и жречество, и управление, и политика — все это было слито вместе:

жрец был магистратом, понтифекс был судьей, авгур мог распустить народное

собрание. Плебеи скоро поняли, что без жречества у них не было ни истинного

гражданского, ни политического равенства. И они поэтому потребовали

разделения жречества между двумя классами так же, как они требовали раньше

разделения консульства.

Плебеям трудно было выставить в виде возражения их религиозную

неправоспособность, потому что вот уже шестьдесят лет, как они в качестве

консулов совершали жертвоприношения, как цензоры — обряд очищения

граждан, как победители врагов — священные обряды триумфа, плебеи уже

овладели через магистратуру частью жречества, и трудно было уберечь от них

остальное. Вера в принцип религиозной наследственности была поколеблена и в

среде самих патрициев. Тщетно некоторые из них ссылались на древние

правила и говорили: «Культ будет искажен и осквернен недостойными руками.

Вы посягаете на самих богов; берегитесь, чтобы их гнев не обрушился на наш

город». Но эти аргументы оказывали, по-видимому, мало влияния на плебеев, да

и на большинство патрициев они не производили впечатления. Новые нравы

дали победу плебейским принципам, и вследствие этого было решено, что

отныне половина жрецов и авгуров будет избираться из среды плебеев.

Это была последняя победа низшего сословия; ему нечего было больше

добиваться. Патриции потеряли все, даже свою высшую религиозную власть.

Ничто не отличало их больше от плебеев; патрициат был теперь только одним

именем, воспоминанием. Древние принципы, на которых была основана

римская гражданская община, как и все древние гражданские общины, исчезли.

От древней наследственной религии, которая так долго управляла людьми и

создала сословные различия между ними, остались только внешние формы. В

течение четырех столетий боролись против нее плебеи и под властью царей, и

во время республики, и они победили.

Глава VIII

Изменения в частном праве; законы Двенадцати

Таблиц; законы Солона.

Право по своей природе не может быть абсолютным и неизменным; оно, как

и всякое человеческое создание, меняется и преобразовывается. У каждого

общества есть свое право, которое слагается вместе с ним, с ним же вместе

развивается, подчиняется всем тем же изменениям, как и оно, и, наконец,

отражает на себе все движения в его учреждениях, нравах и верованиях.

Люди древних времен были подчинены религии, которая, тем более имела

власть над их душою, чем она была грубее; эта религия дала им их право точно

так же, как она создала и их политические учреждения.

Но вот общество преобразовалось. Патриархальный строй, родившийся в

недрах этой патриархальной религии, перешел с течением времени в строй

гражданской общины. Род нечувствительно распался, младший отделился от

старшего, слуга от господина; низший класс вырос, он вооружился и кончил

тем, что победил аристократию и завоевал себе равенство. Такие перемены в

социальном строе должны были повести за собою изменения также и в праве.

Ибо насколько эвпатриды и патриции были преданы древней семейной религии

и, вследствие этого, древнему праву, постольку же низшие классы ненавидели и

эту наследственную религию, которая ставила их так долго в подчиненное

положение, и это древнее право, которое их угнетало. Они не только его

ненавидели, но они его даже и не понимали. Так как у них не было тех

верований, на которых было основано это право, то они считали его лишенным

всякого основания. Они считали его несправедливым, а вследствие этого и

дальнейшее существование этого права являлось невозможным.

Если перенестись мысленно в ту эпоху, когда плебейский класс уже вырос и

вошел в состав политического[с.354]целого, и сравнить право этого времени с

правом первобытным, то сразу бросятся в глаза важные изменения. Первое и

самое крупное состоит в том, что право сделалось всенародным и стало всем

известно. Это уже не есть то священное и таинственное песнопение, которое

пелось с глубоким благоговением из века в век, которое записывалось только

жрецами и знать которое имели право лишь члены религиозных семей. Право

вышло из области обрядов и обрядовых книг, оно потеряло свою религиозную

таинственность, оно стало языком, который для каждого понятен и на котором

каждый может говорить.

Нечто еще более важное обнаруживается в собраниях этих узаконений: самая

природа закона и его принцип теперь уже иные, уже не те, что в

предшествующую эпоху. Раньше закон был религиозным постановлением, он

считался откровением, данным богами предкам, божественному основателю,

священным царям, магистратам-жрецам. В новых же собраниях узаконений,

наоборот, законодатель не говорит уже от имени богов. Римские децемвиры

получили свою власть от народа, и тот же народ вручил Солону право создать

законы. И законодатель поэтому не является более представителем

религиозного предания, он — представитель воли народа. Принципом закона

является с этих пор польза граждан, а основанием — одобрение большинства.

Отсюда вытекают два следствия: первое, что закон не является более

неизменяемой и неоспоримой формулой; став делом человеческих рук, он

признается подверженным изменениям. Закон Двенадцати Таблиц гласит: «То,

что было постановлено народным голосованием в последний раз; то есть

закон».

Из всех текстов, которые нам остались от упомянутого собрания узаконений,

нет более важного, как этот, — он лучше всего обозначает характер

происшедшего в праве переворота. Закон уже более не священное

предание,[с.355]mos, он просто текст —lex, и так как он создан волею людей,

то эта же самая воля может и изменить его.

Другим следствием было то, что закон, бывший прежде частью религии и в

силу этого родовым наследием священных семей, с этих пор стал общим

достоянием всех граждан. Плебей мог ссылаться на него и вести дело в суде.

Самое большое, что римский патриций, более упорный или более хитрый, чем

афинский эвпатрид, постарался скрыть от толпы, это — самые формы

судопроизводства; но и самые эти формы скоро были обнародованы.

Таким образом, право изменилось в своей природе. С этих пор оно не могло

заключать в себе тех же предписаний, что и в предшествовавшую эпоху. Пока

над ним властвовала религия, и правила взаимных отношений людей между

собою основывались на этой религии. Но низший класс, внесший в

гражданскую общину другие начала, не понимал ничего ни в древних законах

частного права, ни в древнем праве наследования, ни в абсолютной власти отца,

ни в родстве агнатов. Он желал, чтобы все это исчезло.

В сущности, такое преобразование права не могло совершиться сразу. Если

для человека бывает иногда возможно изменить сразу свои политические

учреждения, то свои законы и право он может изменять только медленно и

постепенно. Это именно и доказывает одинаково как римское, так и афинское

право.

Двенадцать Таблиц были, как мы это видели, составлены в то время, когда

общественный строй преобразовывался;, патриции составляли их, но они

созданы были по требованию плебеев и для их употребления. Это

законодательство не есть первобытное право Рима, но в то же время оно и не

преторианское право, это — переходная ступень между ними обоими.

Вот те пункты, в которых оно еще удаляется от древнего права:

Оно удерживает власть отца, оно оставляет ему право судить и даже

осуждать на смерть своего сына, продавать[с.356]его. При жизни отца сын не

может быть никогда совершеннолетним.

Что касается права наследования, то и тут законодательство удерживает еще

древние правила: наследство переходит к агнатам, а в случае отсутствия их

кgentiles. Что же касается когнатов, т.е. родственников по женской линии, то

закон их еще не признает; они не следуют друг после друга, ни мать не

наследует сыну, ни сын матери.

Законодательство это сохраняет еще за эмансипацией и усыновлением те

существенные черты и те следствия, которые эти оба акта имели в античном

праве. Выделенный сын не участвует более в семейном культе, а вследствие

этого не имеет также более права и на наследование.

В следующих же пунктах это законодательство уклоняется от первобытного

права: оно формально допускает раздел отцовского наследства между братьями,

ибо оно допускаетactio familiae eriscundae.

Оно гласит, что отец не может располагать личностью своего сына более трех

раз, что после троекратной продажи сын становится свободным. Тут римское

право впервые пытается ограничить отцовскую власть.