Фюстель де Куланж Н.Д. Гражданская община древнего мира
Подождите немного. Документ загружается.
владыкой, и никакая власть не являлась ему противовесом; он царствовал на
подобие тех тиранов, которые господствовали тогда в большинстве греческих
городов; а спартанский народ, удовлетворившись получением земель,
беспокоился, казалось, очень мало о своих политических правах. Но такое
положение дел продолжалось недолго. Клеомен хотел распространить
владычество демократии на весь Пелопонес, где как раз в это самое время Арат
пытался установить господство свободы и мудрой аристократии. Во всех
городах народная партия заволновалась, и волнения эти были соединены с
именем Клеомена; всюду народ надеялся получить, как и в Спарте,
уничтожение долгов и раздел земель. Вот это неожиданное восстание низших
классов и заставило Арата изменить все свои планы; он полагал, что может
рассчитывать на Македонию. Македонский царь Антигон Досон проводил в то
время повсюду политику уничтожения тиранов и народной партии. Арат
призвал его в Пелопонес. Антигон и ахейцы победили Клеомена при Селазии.
Спартанская демократия была побеждена еще раз, и македонцы восстановили в
Спарте прежний государственный строй (в 222 г. до Р.Х.).
Но олигархия уже не могла более держаться; начались долгие смуты:
однажды три эфора, стоявшие на стороне народной партии, убили своих двух
товарищей; в следующем году все эфоры принадлежали к партии
олигархической; тогда народ взялся за оружие и умертвил их всех. Олигархия
не хотела иметь царей, народ же обязательно хотел их иметь. Царь был избран и
на этот раз не из членов царского рода, чего никогда еще не случалось в Спарте.
Этот царь, по имени Ликург, был дважды свергнут с престола: в первый раз
народом, потому что он[с.404]отказал в разделе земель, и во второй раз
аристократией, потому что она подозревала его в желании устроить этот раздел.
Неизвестно, чем он окончил; но после него мы видим тирана Маханида:
доказательство того, что народная партия одержала верх.
Филопемен, который во главе Ахейского союза вел всюду войну с
демократическими тиранами, победил и убил Маханида. Спартанская
демократия избрала тотчас же другого тирана Набида. Он дал права
гражданства всем свободным жителям Спарты и возвысил лаконцев до звания
спартанцев; он пошел еще далее и освободил илотов. По обыкновению всех
тиранов греческих городов он сделался вождем бедных против богатых; «он
изгонял или умерщвлял тех, кого богатство ставило выше других граждан».
Эта новая демократическая Спарта не лишена была величия; Набид ввел в
Лаконии порядок, которого она уже давно не видала; он подчинил Спарте
Мессению, часть Аркадии и Элиду и овладел Аргосом. Набид построил флот,
что совсем не согласовалось с древними традициями спартанской аристократии;
при помощи этого флота он утвердил свое господство на всех островах,
окружающих Пелопонес, и простер свое влияние до самого Крита. Всюду он
поднимал демократию; овладев Аргосом, он первым делом конфисковал
имущество богатых, уничтожил долги и произвел раздел земель. У Полибия мы
можем видеть, какую ненависть чувствовал ахейский союз к этому
демократическому тирану. Союз склонил Фламинина объявить ему от имени
Рима войну. Десять тысяч лаконцев, не считая наемников, взялись за оружие,
чтобы защищать Набида. Потерпев поражение, он хотел заключить мир, но
народ воспротивился этому; настолько дело тирана было делом всей
демократии! Победив Набида, Фламинин лишил его части его прежней силы, но
оставил царствовать в Лаконии, или потому, что слишком уж очевидна
была[с.405]невозможность восстановить там древний образ правления, или же
для Рима являлось выгодным оставить некоторых тиранов как противовес
Ахейскому союзу. Набид погиб впоследствии от руки одного этолянина, но его
смерть не восстановила олигархию; те перемены, которые он ввел в социальном
строе, удержались и после него, и даже самый Рим отказался вернуть Спарту
снова в ее прежнее положение.
КНИГА ПЯТАЯ
Муниципальный порядок исчезает
Глава I
Новые верования; философия изменяет правила
политики.
Из предыдущего мы видели, как сложился у древних муниципальный строй.
Очень древняя религия основала сначала семью, потом гражданскую общину;
она установила сначала домашнее право и управление рода, потом гражданские
законы и муниципальное управление. Государство было тесно связано с
религией, оно происходило из нее и сливалось с нею. Вот почему в
первобытной гражданской общине все политические учреждения были в то же
время и учреждениями религиозными: праздники были церемониями культа,
законы — священными формулами, цари и магистраты — жрецами. Поэтому
также и личная, индивидуальная свобода была неизвестна; даже свою совесть
человек не мог освободить от всевластия гражданской общины. Поэтому также
государство было ограничено пределами одного города и никогда не могло
переступить границу, начертанную ему вначале его национальною религией, его
богами. Каждая гражданская община обладала не только полной политической
независимостью, но у нее был также свой культ и свои законы. Религия, право,
управление — все было муниципальное. Гражданская община
была[с.407]единственною живой силой; ничего выше ее, ничего ниже ее; ни
национального единства, ни личной свободы.
Нам остается теперь сообщить, как исчез этот строй, т.е. каким образом,
после того как изменились принципы человеческой ассоциации, управление,
религия, право сбросили с себя тот муниципальный характер, который был у
них в древности.
Две главные причины повлияли на падение политического строя, созданного
Грецией и Италией. Одна принадлежала к порядку явлений нравственных и
интеллектуальных, другая относилась к разряду материальных фактов; первая
есть изменение в верованиях, вторая — римское завоевание. Оба эти великие
события принадлежат одной и той же эпохе, оба они развились и совершились
одновременно, в период пяти веков, предшествовавших христианской эре.
Первобытная религия, символом которой был неподвижный камень очага и
могила предков, религия, которая установила древнюю семью, а затем
организовала гражданскую общину, эта религия с течением времени изменилась
и устарела. Человеческий дух рос в своей силе и создавал себе новые верования.
Появилось представление о нематериальной природе, яснее определилось
понятие о человеческой душе, и почти одновременно с этим в умах людей
возникло понятие о божественном разуме.
Что же должны были тогда начать думать о божествах первых времен, об
этих мертвецах, живущих в своих могилах, о богах Ларах, которые были прежде
людьми, о священных предках, которых надо было постоянно питать
приношениями различных яств. Вера такого рода стала теперь невозможна,
такие понятия и верования оказались ниже уровня человеческого разума.
Правда, подобные предрассудки, при всей их грубости, все-таки не легко было
вырвать из сознания толпы; они еще долго царили там; но начиная с пятого века
до нашей эры, мыслящие люди стали освобождаться от таких заблуждений. Они
иначе уже понимали факт смерти: одни верили в полное уничтожение, другие
во[с.408]вторичное существование, но всецело духовное, в мире душ; во
всяком случае ни те, ни другие не допускали более, чтобы умершие продолжали
жить в могилах, питаясь приношениями. Далее, понятие о божестве становилось
слишком высоким для того, чтобы возможно было далее верить в
божественность умерших. Теперь, наоборот, представляли себе, что
человеческая душа после смерти или идет в Елисейские поля за наградой, или
же подвергается наказанию за содеянное при жизни; и вследствие заметного
прогресса теперь обоготворяли только тех людей, которых благодарность или
лесть ставили выше всего человечества.
Понятие о божественном преобразовывалось мало-помалу, естественно, в
силу возрастающего могущества ума. То понятие, которое человек прилагал
вначале к невидимой силе, которую он чувствовал в самом себе, он перенес
теперь на силы несравненно более могущественные, которые он видел в
природе, пока не приблизилось то время, когда он смог подняться до создания
идеи о высшем существе, находящемся вне и выше всей природы. Тогда боги
Лары и герои лишились поклонения всех мыслящих людей.
Что касается очага, который имел смысл, по-видимому, лишь постольку,
поскольку он был связан с культом мертвых, то и он потерял свое обаяние. В
домах продолжали иметь домашний очаг, ему продолжали поклоняться,
молиться, совершать возлияния; но это был только культ по привычке,
совершенно лишенный живой веры.
Так же незаметно, как исчезла вера в домашний очаг, исчезла и вера в очаг
городов или пританей. Люди более не знали, какое значение имеет этот очаг;
они позабыли, что вечно живой огонь пританея представляет собою невидимую
жизнь предков, основателей, национальных героев. Огонь продолжали
поддерживать по-прежнему, продолжали совершать священные трапезы, петь
древние гимны, но все это были уже пустые, лишенные внутреннего смысла
церемонии, от которых не хватало смелости отречься, но смысла которых никто
уже не понимал.
[с.409]Изменили свой характер даже божества внешней природы,
присоединенные к очагу. Являясь первоначально божествами домашними и
затем сделавшись божествами гражданской общины, они подверглись еще
дальнейшему изменению: люди заметили, наконец, что различные существа,
которых они называли именем Юпитера, могли быть просто одним и тем же
существом; то же самое и по отношению к другим богам. Человеческий ум был
загроможден множеством божеств и чувствовал потребность уменьшить их
количество. Поняли, что боги не являлись каждый порознь собственностью
семьи или города, но что они принадлежали всему человеческому роду и
простирали свое попечение на всю вселенную. Поэты ходили из города в город
и обучали вместо древних религиозных гимнов гражданской общины новым
песням, где не говорилось более ни о богах Ларах, ни о городских божествах —
полиадах, но где рассказывались легенды о великих богах земли и неба; и
греческий народ забывал свои древние домашние и национальные гимны для
этой новой поэзии, которая не родилась уже из недр религии, но была дочерью
искусства и свободной фантазии. Одновременно с этим некоторые большие
святилища, как Дельфы и Делос, привлекали людей и заставляли их забывать
местные культы. Мистерии и содержавшееся в них учение приучили людей
относиться с пренебрежением к мелкой и бессодержательной религии
гражданской общины.
Таким образом, медленно и незаметно совершился умственный переворот.
Сами жрецы не оказывали ему никакого сопротивления, потому что, пока
продолжали совершаться установленные жертвоприношения в определенные
дни, до тех пор им казалось, что древняя религия невредима; понятия могли
меняться, могла погибнуть вера, лишь бы на обряды не было сделано ни
малейшего посягательства. Случилось, однако, что без всякого изменения
внешних форм верования совершенно преобразовались, и домашняя и
муниципальная религия потеряла всю свою власть над умами.
Затем появилась философия, и она ниспровергла все[с.410]правила древней
политики. Невозможно было коснуться человеческих мнений, не затрагивая в то
же время и основных принципов их управления. Пифагор, имея некоторое
смутное представление о Высочайшем Существе, относился с презрением к
местным культам, и этого было достаточно, чтобы он отверг старинные способы
управления и попытался основать новое общество.
Анаксагор постиг Бога — Разум, царящий над всеми людьми и над всеми
существами. Отвергнув древние верования, он отверг также и древнюю
политику. Так как он не верил в богов пританея, то он и не исполнял более всех
своих обязанностей гражданина, он уклонялся от народных собраний и не желал
быть магистратом. Его учение несло в себе посягательство на гражданскую
общину и афиняне изрекли над ним смертный приговор.
Затем явились софисты, которые оказали более влияния, чем Пифагор и
Анаксагор, эти два великие ума. Софисты горячо стремились побороть
старинные заблуждения; в борьбе, которую они начали против всего, что
стремилось поддерживать прошлое, они не щадили ни учреждений гражданской
общины, ни религиозных предрассудков. Они смело разбирали и обсуждали
законы, которыми управлялось еще государство и семья. Они ходили из города
в город, распространяя учение о новых принципах; это не была проповедь
безразличного отношения к справедливому и несправедливому, это было учение
о новой справедливости, не такой узкой, не такой исключительной, как была
древняя, но более человечной, более разумной и отрешенной от формул
прошедших веков. Это было смелое предприятие; оно подняло бурю ненависти
и злобы. Софистов обвинили в том, что у них нет ни религии, ни
нравственности, ни патриотизма. Правда, у них не было точно установленного
учения относительно всех этих вопросов и они считали достаточным со своей
стороны борьбу с предрассудками. Они привели в движение, как говорит
Платон, то, что до тех пор было неподвижно. Софисты заявили, что основание
религиозного чувства и политики[с.411]находится в человеческом сознании, а
не в обычаях предков или неизменных преданиях; они учили греков, что для
управления государством не достаточно ссылаться на древние обычаи и
священные законы, но что надо убеждать людей и действовать на их свободную
волю. Знание древних обычаев они заменили искусством рассуждать и
говорить, диалектикой и реторикой. На стороне их противников были традиции,
на их же стороне — красноречие и ум.
Раз только была пробуждена таким образом способность размышлять,
человек не хотел уже более верить, не отдавая себе отчета в своих верованиях,
он не хотел более подчиняться управлению, не размышляя, не обсуждая своих
учреждений. Он усомнился в справедливости прежних социальных законов, и
перед ним предстали иные принципы. Платон влагает в уста одного из софистов
следующие прекрасные слова: «Вы все, собравшиеся здесь, я смотрю на вас, как
на родных между собой; природа за отсутствием закона сделала вас
согражданами. Но закон, этот тиран человека, насилует природу во многих
случаях». Противопоставить, таким образом, природу закону и обычаям, это
значит напасть на самое основание древней политики. Напрасно афиняне
изгнали Протагора и сожгли его сочинения; удар был нанесен, и результаты
учения софистов были громадны. Авторитет учреждений исчез вместе с
исчезновением авторитета национальных богов; в домах и на общественных
площадях установилась привычка обсуждать все свободно.
Сократ, не одобряя той крайности, в какую впадали софисты в своем
скептицизме, принадлежал, тем не менее, к их школе. Как и они, он отвергал
власть предания и считал, что правила поведения должны быть начертаны в
человеческом сознании. Он отличался от них только тем, что изучал это
сознание благоговейно и с твердым желанием найти в нем обязательство быть
справедливым и делать добро. Он ставил правду выше обычая, справедливость
выше закона; он освобождал нравственность от[с.412]религии. До него долг
понимали только как постановление древних богов; он показал, что начало
чувства долга лежит в душе человека, и всем этим, хотел ли он того или нет, он
боролся, вел войну с культами гражданской общины. Напрасно заботился он о
том, чтобы присутствовать на всех праздниках и принимать участие в
жертвоприношениях, его верования и его слова опровергали его поступки. Он
основал новую религию, которая была противоположностью религии
гражданской общины. Его справедливо обвиняли в том, что он «не чтил богов,
которых чтило государство». Его осудили на смерть за оскорбление обычаев и
верований предков или, как тогда выражались, за развращение современного
ему поколения. Непопулярность Сократа и ожесточенная злоба его сограждан
объяснимы, если мы подумаем о религиозных обычаях афинян, об этом
обществе, где было столько жрецов и где они были так могущественны. Но
переворот, который начали софисты и который Сократ продолжал в более
умеренном духе, не мог быть остановлен смертью одного старика. Греческое
общество со дня на день все более освобождалось от власти древних верований
и древних учреждений.
После Сократа философы начали обсуждать уже свободно принципы и
правила человеческой ассоциации. Платон, Критон, Антисфен, Спевсипп,
Аристотель, Теофраст и многие другие писали трактаты о политике; начались
искания и исследования; человеческому уму предстали великие задачи
организации государства, власти и повиновения, обязанностей и прав.
Мысль, без сомнения, не легко освободилась от уз привычки. Платон в
некоторых вопросах был еще под властью древних идей. Государство, которое
он себе представлял, все еще есть древняя гражданская община; оно очень
небольших размеров и не должно содержать в себе более пяти тысяч членов;
управление в нем основывается еще на древних принципах; свобода там
неизвестна; цель, которую ставит себе там законодатель, заключается не
столько в совершенствовании и развитии человека, сколько[с.413]в
безопасности и величии ассоциации. Семья там почти уничтожена для того,
чтобы она не могла явиться соперницею гражданской общине. Государство
является единственным собственником, оно одно свободно, оно одно имеет
волю, одно имеет религию и верования, и каждый, кто думает не так, как думает
государство, должен погибнуть. Тем не менее среди всего этого проглядывают и
новые идеи. Платон провозглашает, подобно Сократу и софистам, что правила
морали и политики находятся внутри нас; что предание — ничто: что
обращаться надо к разуму и что законы справедливы лишь постольку,
поскольку они сообразны с природою человека.
У Аристотеля эти идеи еще определеннее. «Законы», говорит он, «это —
разум!» Он учит, что надо искать не того, что согласно с обычаями отцов, но
того, что хорошо само по себе. Он прибавляет, что, по мере того как время идет
вперед, надо изменять и учреждения. Он устраняет почтение к предкам: «Наши
первые предки, — говорит он, — были ль они рождены из лона земли,
пережили ль они какой-нибудь потоп — походили, по всей вероятности, на то,
что есть теперь самого грубого и невежественного; и было бы очевидной
нелепостью держаться мнения подобных людей». Аристотель, как и все
философы, безусловно не признавал религиозного происхождения
человеческого общества; он не говорил о пританее; он не знал даже, что
местные культы были основаны государством. «Государство, — говорит он, —
нечто иное, как ассоциация равных между собою существ, ищущих сообща
счастливого и легкого существования». Таким образом философия отвергает
древний принцип общежития и ищет новых оснований, на которых бы она
могла основать социальные законы и идею отечества.
Школа циников идет дальше. Она отрицает самое отечество. Диоген хвалился
тем, что он нигде не владеет правами гражданина, а Кратес говорил, что его
отечество это — презрение к мнениям других. Циники провозгласили
совершенно новую для того времени истину, что человек[с.414]есть
гражданин вселенной, и что отечество не есть узкие пределы одного города.
Они считали муниципальный патриотизм предрассудком и любовь к
гражданской общине исключали из числа чувств. Вследствие ли отвращения
или презрения, но только философы удалялись все более и более от участия в
общественных делах. Сократ исполнял еще свои обязанности гражданина,
Платон пытался работать на пользу государства, внося преобразования.
Аристотель, более индифферентный, ограничивался ролью наблюдателя и
сделал государство предметом научных исследований. Эпикур совсем оставил в
стороне общественные дела. «Не вмешивайтесь в них, — говорил Эпикур, —
если только какая-нибудь высшая власть вас к тому не принудит». Циники не
хотели быть даже гражданами.
Стоики возвратились к занятиям политикой. Зенон, Клеанф, Хризипп писали
многочисленные трактаты об управлении государством. Но их принципы были
очень далеки от древней муниципальной политики. Вот в каких выражениях
древний писатель разъясняет нам учение, которое они проводили в своих
произведениях: «Зенон в своем трактате об управлении задался целью показать
нам, что мы не являемся жителями такого-то дема или такого-то города,
отделенными друг от друга особым правом и исключительными законами, но
что мы должны смотреть на всех людей, как на сограждан, как будто бы мы все
принадлежим к одному дему, к одной гражданской общине». Из сказанного мы
видим, как далеко вперед ушли идеи от времен Сократа и до Зенона. Сократ
считал себя еще обязанным, насколько он мог, чтить богов государства. Платон
не постигал еще другой формы правления кроме гражданской общины. Зенон
выходит из этих узких рамок человеческой ассоциации. Он не признает
делений, которые установила религия древних веков; а так как у него есть
представление о Боге вселенной, то у него есть также представление и о
государстве, в которое мог бы войти весь человеческий род.
[с.415]Но вот еще более новый принцип: стоицизм, расширяя человеческую
ассоциацию, освобождает индивидуальную личность. Отвергая религию
гражданской общины, он отвергает в то же время и рабство граждан. Он не
хочет более, чтобы человеческая личность приносилась в жертву государству.
Он различает и отделяет совершенно определенно то, что должно оставаться
свободным в человеке; он освобождает по крайней мере совесть. Стоицизм
говорил человеку, что он должен замкнуться в себе и в себе самом найти долг,
добродетель и награду за них; он не запрещал ему заниматься общественными
делами, он даже советовал ему это, но предупреждал в то же время, что
предметом его главных усилий должно быть личное совершенствование, и что
каково бы ни было государственное управление, совесть его должна оставаться
независимой. Это — великий принцип, которого никогда не знала древняя
гражданская община, но который должен был со временем стать одним из
самых священных правил политики.
Тогда начинают понимать, что существуют еще иные обязательства, кроме
обязательств к государству, другие добродетели, кроме гражданских. Душа
человека привязалась к другим предметам помимо отечества. Древняя
гражданская община была настолько могущественна и так тиранична, что
человек сделал ее целью всех своих трудов и всех своих добродетелей; она была
законом доброго и прекрасного, и только ради нее существовал героизм. Но вот
Зенон учит человека, что есть достоинство не только гражданина, но и человека;
что кроме обязанностей по отношению к закону есть еще обязанности по
отношению к себе самому, и что высшая заслуга заключается не в том, чтобы
жить и умереть за государство, но в том, чтобы быть добродетельным и
угодным божеству.
Добродетели эти несколько эгоистичны, они допустили пасть национальную
свободу и независимость, но они же возвысили индивидуальную личность.
Общественные добродетели исчезают все более и более, но зато личные
добродетели[с.416]развиваются и появляются в человеческом обществе. Им
приходилось вначале бороться то против общей испорченности нравов, то
против деспотизма. Но мало-помалу они укоренились в человеке и с течением
времени стали такой могущественной силой, с которой должно было считаться
всякое правительство; правила политики должны были тоже измениться, для
того, чтобы эти новые правила морали могли найти себе место.
Таким образом мало-помалу изменились верования; муниципальная религия,
основа гражданской общины, угасла; муниципальный строй, такой, каким его
понимали древние, должен был пасть вместе с ней. Люди незаметно отрешились
от этих суровых правил и узких форм управления. Более высокие идеи
побуждали создавать более обширные общества. Людей влекло к единению;
таково было общее стремление двух веков, предшествовавших христианской
эре. Правда, плоды, приносимые подобным духовным переворотом, зреют
очень медленно; но мы увидим, изучая римское завоевание, что события
развивались в том же направлении, как и идеи, что у них была та же тенденция к
разрушению древнего муниципального строя и что они подготовляли новые
способы управления.
Глава II
Римское завоевание.
На первый взгляд кажется странным, что среди тысячи гражданских общин
Греции и Италии нашлась одна, которая оказалась способною подчинить себе
все другие. Это великое событие объяснимо тем не менее обыкновенными
причинами, определяющими ход человеческих дел. Мудрость Рима
заключалась, как и всякая мудрость, в том, чтобы уметь пользоваться теми
благоприятными обстоятельствами, которые встречались.
[с.417]В деле римского завоевания можно различить два периода: один
совпадает с тем временем, когда старинный муниципальный дух был еще очень
силен; в это именно время Рим должен был преодолеть наибольшее количество
препятствий. Второй период относится к тому времени, когда муниципальный
дух уже значительно ослабел, завоевание сделалось тогда более легким и
завершилось очень быстро.
1.Несколько слов о происхождении и населении Рима.
Происхождение Рима и состав его населения достойны замечания. Они
объясняют особенный характер его политики и ту исключительную роль,
которая ему досталась с самого начала среди других гражданских общин.
Римское население было крайне смешанное. Главным основанием его были
латины, уроженцы Альбы; но сами эти альбанцы, судя по преданию, которое мы
не имеем никакого основания отрицать, состояли из двух соединившихся, но не
слившихся народностей: одна была раса коренная, настоящие латины, а другая
— чужеземного происхождения. Про последнюю предание говорит, что ее
составляли выходцы из Трои вместе с Энеем, жрецом-основателем; она была, по
всей видимости, немногочисленна, но значительна своим культом и теми
учреждениями, которые она принесла с собою.
Эти альбанцы, смесь двух рас, основали Рим в том месте, где уже возвышался
другой город — Палланциум, основанный греками. Население Палланциума
продолжало существовать в новом городе, и в нем сохранились обряды
греческого культа На том месте, где позже возвышался Капитолий, существовал
тоже город под названием Сатурния, про который рассказывали, что он был
основан тоже греками.
Таким образом в Риме соединились и смешались все расы: там были латины,
троянцы, греки; в скором времени[с.418]должны были прибавиться еще
сабины и этруски. Обратите внимание на различные холмы: Палатин —
латинский город, прежде он был городом Эвандра; Капитолий, бывший прежде
жилищем спутников Геркулеса, потом становится жилищем сабинян Тация.
Квиринал получает свое название от сабинских квиритов или от сабинского
бога Квирина. Холм Целийский, кажется, с самого начала был населен
этрусками. Рим представляется не одним городом, он является как бы
федерацией нескольких городов, из которых каждый по своему происхождению
принадлежит к иной федерации. Рим был центром, где встречались латины,
этруски, сабины и греки.
Первым римским царем был латин; вторым, по преданию, сабинянин; пятый,
как говорят, был сын грека; шестой был родом этруск.
Язык Рима состоял из самых различных элементов, но преобладал латинский;
было также много корней сабинских, а греческих корней в нем встречается
более, чем в каком-либо другом из наречий средней Италии. Что касается
самого названия города, то было неизвестно, какому языку оно принадлежит.
По мнению одних, Рим — слово троянское, по мнению других — оно греческое;
есть основание считать его латинским, но некоторые древние думали, что оно
этрусское.
Имена римских семей свидетельствовали также о большом разнообразии их
происхождения. Еще во времена Августа было около пятидесяти семей,
которые, восходя в ряду своих предков, доходили до спутников Энея. Другие
считали себя потомками выходцев из Аркадии, ушедших вместе с Эвандром, и
члены этих семей с незапамятных времен носили на своей обуви особый
отличительный знак: маленький серебряный полумесяц. Семьи Потициев и
Пинариев происходили от лиц, считавшихся спутниками Геркулеса, и
происхождение их доказывается наследственным культом этого бога. Туллии,
Квинкции, Сервилии пришли из Альбы после завоевания этого города. Многие
семьи присоединяли к[с.419]своим именам еще прозвища, указывающие на их
иноземное происхождение; таким образом были Сульпиции Камерины,
Коминии Аврунки, Сицинии Сабины, Клавдии Регилленсы, Аквилии Туски.
Семья Навциев была троянского происхождения; Аврелии были сабины;
Цецилии были родом из Пренеста; Октавии происходили из Велитр.
Следствием этого смешения самых различных народностей было то, что Рим
по своему происхождению был связан узами родства со всеми известными ему
народами. Он мог назвать себя латинским с латинами, сабинским с сабинами,
этрусским с этрусками и греческим с греками.
Его национальный культ был тоже соединением нескольких бесконечно
различных культов, из которых каждый соединял его с каким-нибудь народом.
В Риме были греческие культы Эвандра и Геркулеса; он с гордостью говорил о
том, что владеет троянским палладиумом. Его собственные пенаты находились
в латинском городе Лавиниуме. Он с самого начала принял сабинский культ
бога Конса. Другой сабинский бог Квирин укоренился в нем так прочно, что