Фарино Е. Введение в литературоведение

Подождите немного. Документ загружается.

130

их — в предельном случае — полного и адекватного выражения в имени, которое в этом случае

составляет род тождества с предметом, или вернее, с его истинной идеей, сущностью (Мейлах

1975, с. 33-34, см. ещё: Флоренский 1984, 1988).

Зато на коннотационном уровне имена собственные воспринимаются так

же, как и все остальные имена нарицательные. Они вызывают разные ассоциа-

ции и за счёт семантики и этимологии, и за счет своих формальных свойств

(звучание, артикуляция, морфология, иногда и начертание), и за счет представ-

лений о самом упоминаемом носителе данного имени или об иных его носите-

лях, и за счет формантов, выражающих отношение к носителю имени, и за счет

бытующей ценностно-стилистической шкалы имен, и т. д. (о таком функциони-

ровании имен в литературном произведении см., например, в: Альтман 1975,

1976а, 1976b; Бем 1972; Долгополов 1976; Магазаник 1978; Никонов 1971; Rister

1987а, Ь, 1989). С особой яркостью все эти коннотации проявляются в случаях

смены имен. В связи с этой проблемой приведем более обширную выдержку из

работы Успенского (1971, с. 482-484):

поскольку имя (как личное, так и формальное) может выступать как социальный знак, то

перемена имени очень часто бывает связана с переходом в иное состояние — со сменой социума в

широком смысле этого слова. [...] Ср. хотя бы обычную в ХѴІІІ-ХІХ вв. практику перемены фа-

милии при поступлении в семинарию (отсюда, например, еще в XX в. среди духовных лиц можно

было встретить братьев, носящих разные фамилии), при записи в солдаты; ср. перемену имен при

поступлении на театральную сцену или в цирк, где эта традиция в той или иной мере может со-

храняться еще и сейчас (характерно, что в этих случаях имеют место специфические по своей

форме семинарские, театральные или цирковые фамилии, которые легко опознаются как таковые).

Если в приведенных примерах переход в иной социальный статус сопровождается меной

фамилии, то в других случаях может меняться имя, а иногда даже отчество.

Так, девица Мария Холопова, взятая на царский двор в качестве невесты для царя Михаила

Федоровича, была переименована в «Анастасию», когда же брак не состоялся, она снова стала

«Марией». [...]

Позднее два брата — Иоанн V и Петр I — при вступлении в брак переименовывают своих

будущих тестей (Александра Федоровича Салтыкова и Илариона Абрамовича Лопухина) в «Федо-

ров», и, соответственно, жены их становятся «Федоровнами» (Прасковья Федоровна и Евдокия

Федоровна). Любопытно, что в ХѴІІІ-ХІХ вв. русские царицы иноземного происхождения, полу-

чая при вступлении в брак русское имя, относительно часто становятся «Федоровнами» [...]

Аналогичные примеры известны и в духовной среде (речь не идет здесь о ритуальной

мене имени при принятии иноческого образа) [...]

Особый случай составляет мена имен, связанная с двуязычием. Так, например, имя Праско-

вья в XIX в. более или менее регулярно заменялось в определенных кругах на Полина — по всей

видимости потому, что Прасковья осмыслялось как социально окрашенное, провинциальное; это

один из многих примеров установившихся соответствий между русскими и иностранными имена-

ми. Напротив, в это же время происходит и массовый перевод иностранных имен на русские — у

иностранцев, ассимилирующихся в России.

И в наше время определенные имена могут считаться «городскими», а какие-то «деревен-

скими», и крестьяне, переезжая в город или поселок, могут менять имя: нам известны, например,

Феврония, ставшая Верой, или Фекла, ставшая Фирой... [...]

Нет нужды специально говорить о тех случаях, когда перемена имени имеет обрядовый ха-

рактер — например, при пострижении в монахи, но характерно, что при выходе из данного социу-

ма соответствующее лицо лишалось и полученного имени. Так, известный Сильвестр Медведев,

131

по документальному свидетельству, «лишен был образа иноческого и именования: из Сильвестра

Медведева стал Сенка Медведь».

Этот пример интересен в двух отношениях: замечательно, что здесь меняется не только лич-

ное имя (иноческое или мирское), но и фамилия (Медведев > Медведь), причем можно сказать, по-

видимому, что фамилия заменяется в этом случае на прозвище, что соответствует резкому пони-

жению социального статуса самого Медведева [...] Еще более явно это в другом случае насильст-

венного расстрижения: так, митрополит Арсений Мациевич, будучи'расстрижен, волею Екатери-

ны II стал именоваться «Андреем Брехуном»: и здесь, опять-таки, не только меняется иноческое

имя, но и фамилия заменяется на прозвище (там же см. богатую библиографию; ср., кроме того,

статью: Селищев 1971).

В художественном произведении выбор имен для персонажей — это один

из элементов моделирующей системы. В откровенной форме такой выбор про-

комментирован, например, в Евгении Онегине в случае сестры Ольги — Татьяны:

Ее сестра звалась Татьяна...

Впервые именем таким

Страницы нежного романа

Мы своевольно освятим.

И что ж? оно приятно, звучно;

Но с ним, я знаю, неразлучно

Воспоминанье старины

Иль девичьей! Мы все должны

Признаться: вкусу очень мало

У нас и в наших именах

(Не говорим уж о стихах);

Нам просвещенье не пристало,

И нам досталось от него

Жеманство, — больше ничего.

Более того, упоминание имени «Татьяна» сопровождается у Пушкина еще и

специальным примечанием: «Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, на-

пример, Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только

между простолюдинами». Таким образом, самим выбором имени «Татьяна» ма-

нифестируется у Пушкина новая эстетика, новое понимание жанра «роман» и

полемика с господствующими литературными вкусами. А еще иначе: моделиру-

ется представление о понятии «литературное произведение» и о понятии «лите-

ратурный герой»: с литературы снимается культивированный ею запрет на

обычное, бытовое, ее поле зрения расширяется (а ее «негативная поэтика» сужа-

ется); но ранг литературы еще сохраняется, поэтому здесь имеет место и повы-

шение в ранге обычного человека, удостаивание его быть «персонажем», «геро-

ем» и уравнивание по ценности с доминирующими «исключительными

героями».

На внутритекстовых уровнях имена персонажей отражают прежде всего их

социальный статус, а разные формы имен — реляции и отношения между пер-

сонажами. В данном случае они обладают двойной функцией. С одной стороны,

они помогают построить более или менее правдоподобную картину человече-

ских отношений, построить человеческий мир. С другой — уже как составные

132

части этого мира, они нагружаются моделирующей функцией. Так, став частью

литературного мира, Татьяна с ее «простоватым» именем значительно ослабляет

границу между внутритекстовым миром и миром внетекстовым, хотя бы снимая

с первого ореол необычности и несоприкасаемости с повседневностью. Со вре-

менем эта граница будет размываться все настойчивее, но и все одностороннее

— в пользу повседневного, внелитературного, в пользу слияния литературы с

«жизнью» и с иными, внелитературными, жанрами. Этому будут служить полу-

фиктивные имена, имена, рассчитанные на опознание в них имен конкретных

лиц, по той или иной причине ставших широко известными и получивших в

представлении публики статус носителей определенных идей, программ, этиче-

ских норм или антинорм и т. п. Таковы многие имена у реалистов, например у

Достоевского, и особенно в его Бесах. В рамках реалистической моделирующей

системы они закономерны — они играют роль «посредников» между литерату-

рой и не-литературой и призваны создавать континуальную модель мира (см.

4.1). Эту же роль играют здесь явные и полуявные исторические имена, т.е.

имена конкретных лиц из прошлого: они создают континуальную модель исто-

рии. Столкновение обоих репертуаров имен — исторических и современных —

переводит в ранг «исторических» и современников, современность не противо-

стоит «истории» (прошлому), а подключается к ней как ее естественное продол-

жение. Конечно, эти два репертуара могут распределяться и иначе: подключение

современных полуфиктивных или явных (документальных) имен к историче-

ским в состоянии повысить ранг современности, сообщить ей высокий ценност-

ный статус, внушить читателю «историчность» (= весомость) деятельности но-

сителя этого имени; отодвинуть современность в прошлое, часто с целью

деактуализации памяти о нежелательных событиях, с целью внушения неакту-

альности, исчерпанности, отсутствия последствий каких-то событий, или при-

двинуть прошлое, актуализировать его, иногда с целью оправдать явления,

имеющие уже другие причины (но это уже область «негативной поэтики», кото-

рая, что особо интересно, часто разоблачается ее же собственным оружием: по-

луфиктивные имена могут как раз воскрешать ею нежелательное — иногда вхо-

дя в состав противостоящих произведений, а всегда путем предполагаемого

такими именами-посредниками обращения к внелитературным источникам, к

комментариям; см. 4.1).

Моделирование социума выполняется в литературе созданными в произве-

дении иерархиями и отношениями между персонажами. Но иногда эти иерархии

и отношения могут быть опознаны, главным образом, именно по формам имен и

по формам обращений.

Так, например, в Последнем сроке особое положение отсутствующей Тань-

чоры (см. 4.0) выражено также и при помощи употребления ее имени. «Таньчо-

рой» ее зовет только умирающая старуха-мать, а остальные персонажи — по

сюжету ее сестры и братья — говорят о ней «Татьяна». Кроме того, всех осталь-

ных детей мать называет их полными именами (Михаил, Илья, Варвара) или

нейтральными формами (Люся, Надя), и они, в свою очередь, обращаются друг к

133

другу именно по этим формам. Единственным соответствием «Таньчоре» явля-

ется в повести имя внучки — «Нинка». И это тоже не случайно: с Нинкой у ста-

рухи особые отношения — они аналогичны ее давним отношениям с Таньчорой,

с одной стороны, а с другой стороны — старуха неоднократно говорит о сходст-

ве своего «старчества» с Нинкиным «ребячеством». Как видно, и на этом уровне

мира формальному разобщающему механизму противопоставляется неформаль-

ная глубинная общность (или, по крайней мере, идея такой общности) народной

модели мира. Разноименность отсутствующей Таньчоры раздваивает ее. Как

«Таньчора» — она соотносится с глубинным началом старухиной (народной)

модели мира (о чем свидетельствует и диалектность этой формы имени), с

прежним его состоянием (это ведь ее, так сказать, давнее, еще деревенское имя),

и как «Таньчора» — она «ощутимое отсутствие». Как «Татьяна» — она соотно-

сится с отчужденным миром (на что указывает неиндивидуальность этой фор-

мы, ее канцелярско-городской ореол), и как «Татьяна» — она 'не-приехавшая'

Заметим еще, что повествователь пользуется, как правило, наиболее ней-

тральными формами имен. Для повествующего субъекта Последнего срока, на-

пример, существует только нейтральное «Татьяна», форму «Таньчора» он вво-

дит либо тогда, когда передает речь старухе, либо когда становится на ее точку

зрения. Поэтому — и это хотелось бы подчеркнуть особенно сильно — имя пер-

сонажа (здесь: «Татьяна») в употреблении повествователя и это же имя (здесь:

«Татьяна») в употреблении других персонажей произведения далеко не одно и

то же: первое нейтрально и объективно, второе же моделирует отношения меж-

ду персонажами, а в итоге и вообще человеческие отношения. Чтобы поставить

точку над «і», скажем так: у Таньчоры из Последнего срока не два, а три имени

— идентифицирующее повествовательское «Татьяна», совпадающее с ним по

форме «Татьяна» в употреблении ее сестер и братьев; отличное по форме инди-

видуализированное интимное «Таньчора» в употреблении ее матери; но и там,

где имеется только одна форма, на самом деле это по крайней мере два омоним-

ных имени — исходящее от повествователя и исходящее от внутритекстовых

лиц.

Авторское вмешательство в случае имен выражается иначе: при помощи их

выбора и при помощи отсылок ко всяческим коннотациям. В таких случаях имя

часто функционирует на правах своеобразного эпитета. Таковы многие имена у

Гоголя, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, Сухово-Кобылина, Чехова, Белого,

Олеши, Булгакова и у многих других писателей. Покажем это явление на одном

примере — на имени «Смердяков».

Основная ассоциация возникает в данном случае за счет прямой связи со

словом «смердеть». Данная связь усиливается еще и дополнительно, так как от-

сылает к сфере вульгаризмов (к «смердеть», а не, например, к менее пейоратив-

ному «вонять»). Естественно, что при таком усилении данная фамилия в первую

очередь воспринимается наравне с оценкой, а сам персонаж локализуется на от-

рицательном полюсе. Но это наименее существенный аспект разбираемого име-

134

ни, и не он нужен Достоевскому. Как подсказывает контекст, за выбором имен-

но этой формы стоят более серьезные причины.

Фамилия Смердякову, согласно сюжету романа, сочинена Федором Павло-

вичем Карамазовым: «назвал он его Смердяковым, по прозвищу матери его, Ли-

заветы Смердящей». В круг коннотаций фамилии «Смердяков» включается, та-

ким образом, как сочинитель со своим именем «Карамазов», так и «Лизавета

Смердящая», но не только как формула, а и как носительница этой формулы или

прозвища. Прозвище примечательно тем, что оно весьма откровенно ассоцииро-

вано с наименованием святых. Сама же Лизавета Смердящая сочинена Достоев-

ским по образцу «юродивой»; как к «юродивой» или «блаженной» относится к

ней и местное население. Сакральные ассоциации переносятся дальше на Смер-

дякова и оформляются в следующей реплике Григория: «Божье дитя-сирота —

всем родня, а нам с тобой подавно. Этого покойничек наш прислал, а произошел

сей от бесова сына и от праведницы». Но из этой же реплики видно, что в Смер-

дякове присутствует и прямо противоположное начало — «бесовское» (ср. 4.1),

которое утверждается, кроме того, и другими сюжетными обстоятельствами:

загадочное появление Лизаветы перед родами в саду Карамазова — «Одни уве-

ряли, что ее "перенесли", другие — что ее "перенесло"» (где под «перенесли»

подразумеваются 'ангелы', а под «перенесло» — 'нечистая сила'); рождение

Смердякова в бане: «Отворив баню, он увидал зрелище, перед которым остолбе-

нел: городская юродивая, скитавшаяся по улицам и известная всему городу, по

прозвищу Елизавета Смердящая, забравшись в баню, только что родила младен-

ца»; жестокость в раннем детстве: «В детстве он очень любил вешать кошек и

потом хоронить их с церемонией», вызывающая негодование Григория: «Ты

разве человек, — обращался он прямо к Смердякову, — ты не человек, ты из

банной мокроты завелся, вот ты кто... и, наконец, уже прямое выяснение

смысла бани как дьявольского локуса в главе Это он говорил!, где Иван расска-

зывает Алеше о посетившем его черте: «Но он не сатана, это он лжет. Он само-

званец. Он просто черт, дрянной мелкий черт. Он в баню ходит».

«Бесовское» начало скрыто и в имени «Смердяков». С одной стороны, связь

со «смердеть» открывает перспективу для ассоциаций с христианскими эпите-

тами по поводу дьявола типа «смрадный» (в частности, базирующихся на ассо-

циации с якобы распространяемой дьяволом подземной, адской серной вонью, а

точнее, горящей серы). С другой стороны, в составе имени «Смердяков» не

сложно обнаружить и отсылку к слову «смерд». Отсылка эта, кстати, дается в

самом тексте Братьев Карамазовых в главе Это он говорил!: разговор Ивана с

Алешей построен так, что почти подряд следуют друг за другом слова «лакей»

— «смерды» — «Смердяков» («О, ты идешь совершить подвиг добродетели,

объявишь, что убил отца, что лакей по твоему наущению убил отца... «Я не

хочу, чтобы меня смерды хвалили!»; «Но вот умер Смердяков, повесился — ну и

кто же тебе там на суде теперь-то одному поверит?»). «Смерд» некогда означало

«мужик, холоп, раб», в XIX веке относилось также к крепостным слугам; произ-

водные формы типа «смердюк» означали «животное» и т. п. Напомним еще, что

135

в мифологии «раб» соотносился с царством смерти. Результат таков, что «Смер-

дяков» в той цепи ассоциаций соотносится с хтоническим началом и что как раз

поэтому он и может быть в определенной степени двойником Дмитрия. Имя

«Дмитрий» восходит к Деметре — богине плодородия и земледелия (см.: Пет-

ровский 1966, с. 97). Но если в Дмитрии слиты воедино оба начала 'земли' и

предполагается 'возрождение', то в случае хтонического 'смерда-раба' экспли-

цируется только 'смерть' (о противостоянии этих персонажей во всей четырех-

членной структуре см. 4.1). Связь Смердякова с «бесом» и «праведницей» в

свою очередь отражает его 'антимедиирующую' позицию между Иваном и Алешей.

Таким образом, в имени «Смердяков» присутствует несколько смыслов, ко-

торые призваны отображать его сущность, но напомним, что эти смыслы акти-

визируются и становятся заметными только благодаря соответствующему кон-

тексту в широком смысле — как словесной реализации, так и сюжетной.

На этом, конечно, семантика имени Смердякова не заканчивается. Напом-

ним одну деталь из «именной» истории Смердякова — его

Окрестили-и назвали Павлом, а по отчеству все его и сами, без указу, стали звать Федорови-

чем. Федор Павлович не противоречил ничему и даже нашел все это забавным, хотя изо всех сил

продолжал от всего отрекаться. В городе понравилось, что он взял подкидыша. Впоследствии Фе-

дор Павлович сочинил подкидышу и фамилию: назвал он его Смердяковым, по прозвищу матери

его, Лизаветы Смердящей. Вот этот-то Смердяков и вышел вторым слугой Федора Павловича и

проживал, к началу нашей истории, во флигеле вместе со стариком Григорием и старухой Мар-

фой. Употреблялся же в поварах. Очень бы надо примолвить кое-что и о нем специально, но мне

совестно столь долго отвлекать внимание моего читателя на столь обыкновенных лакеев.

Здесь очень важно, что Смердякова зовут «Павлом Федоровичем». Сохра-

няется, таким образом, не подтвержденный, но и не опровергнутый намек на его

сыновство Федора Карамазова. Далее, имя Смердякова являет собой зеркальное

отражение имени старого Карамазова — Федора Павловича, в результате чего

Смердяков получает статус «обращенного Карамазова». Немаловажен также

факт, что фамилию сочиняет (можно бы сказать — «дает») подкидышу сам Фе-

дор Карамазов. Имена «Карамазов» и «Смердяков» становятся тут своеобраз-

ными синонимами (особенно если воспользоваться переводом части «кара-»:

получится «черномазый», а это уже такой же эпитет по отношению к черту, как

и «смрадный»; к тому уместно иметь в виду, что «Карамазов» носит восточную,

азиатскую окраску, что еще сильнее связывает эту фамилию с бесовскими ассо-

циациями, с хтоническим, с загробным — ср. в шуточной оде Державина Похва-

ла Комару соотнесенность хтонического комарьего начала с азиатским мотивом

и с потусторонним миром: «По усам — ордынский князь [...] По лёту — дух

небесный»). Имя же «Павел» происходит от латинского paulus, что значит «ма-

ленький» (ср. слова Ивана о морочащем его черте: «Но он не сатана, это он

лжет. Он самозванец. Он просто черт, дрянной мелкий черт») и низводит его

носителя в ранг «нулевой ценностной категории» (см. 4.1). При этом небезынте-

ресно отметить, что из всех Карамазовых только этот получает имя латинского

происхождения, т. е. опять-таки как бы 'запредельного'.

136

На сюжетном уровне процитированный отрывок включает Смердякова и в

отношения с Григорием — Смердяков «вышел вторым слугой Федора Павлови-

ча» и прямым антиподом Григория. Григория, который по отношению к Федору

Карамазову наделен теми же чертами, что и Алеша, и который при Федоре Ка-

рамазове иногда играет роль «охранителя» (по этимологии — от греч. gregoreö

— это имя значит «бодрствовать», а Алеша — от греч. alexö — «защищать», см.

Петровский 1966, с. 44-45 и 90-91).

Имя «Павел Федорович Смердяков» являет собой хотя и насыщенный се-

мантически, но не сложный пример значимого имени, поскольку ключ к его

прочтению задан уже самой его формой. Несколько проще по функции, но зато

гораздо труднее отгадывается значимость таких имен, которые отсылают к сво-

ей древней этимологии, к историческим, общекультурным, литературным и дру-

гим контекстам. Как правило, отгадка всегда присутствует в тексте данного

произведения, но манифестируется она не всегда одинаково четко.

Так, например, в случае Мастера и Маргариты на ассоциации персонажей

этого романа (Мастера, Маргариты и Воланда) с персонажами Гетевского Фау-

ста (Фаустом, Маргаритой и Мефистофелем) наталкивает эпиграф, взятый из

Фауста. Из имен, однако, повторяется тут только имя «Маргарита». Имя же

«Воланд» отсылает к Фаусту менее очевидным образом, так как в Фаусте оно

появляется только раз («господин Воланд») — «как одно из иносказательных

определений дьявола» (Лакшин 1968, с. 291). Но не это совпадение функциони-

рует в романе — оно вводится для того, чтобы отослать к еще более глубокой

традиции. Кассирша из театра «Варьете» пытается припомнить, как звали таин-

ственного мага и воспроизводит имя Воланда не совсем точно — как «Фаланд».

Неточность знаменательна. Как показывает Лакшин (там же, с. 291), «Имя

Faland — что значит «обманщик», «лукавый» — употреблялось для обозначения

черта уже средневековыми немецкими писателями. Так что [...] кассирша [...]

не совсем ошибается». Ассоциации с Фаустом из-за этого никак не снимаются,

но они не единая и не последняя инстанция, а всего лишь промежуточная, более

же глубокую инстанцию следует искать в культуре средневековья (откуда, кста-

ти, выводится и понятие «мастера»).

А вот другой пример значимого имени — Николай Всеволодович Ставро-

гин из Бесов Достоевского. Общеизвестно, что основной темой романа является

деперсонализация человека (см. прежде всего обстоятельные комментарии, обо-

зревающие историю романа и литературу о нем в: Достоевский, т. 12, с. 161-

276; в сжатой форме основные идеи романа и его исследований излагаются в

статье: Przybylski 1972). Главной же силой, которая разрушает «Я» и уничтожает

личность, является безверие. История Ставрогина, с этой точки зрения, — исто-

рия не только «страдающего от отсутствия у него внутреннего центра» (Досто-

евский, т. 12, с. 231), но и саморазрушения, самоуничтожения. Последнее станет

совсем очевидным, если мы учтем, что фамилия «Ставрогин» образована от гре-

ческого staurys (что значит «крест») и что она «намекает на высокое призвание

ее носителя» (Достоевский, т. 12, с. 230). Отрицание веры (креста или Христа)

137

превращается, таким образом, и в отрицание собственной сущности. Обрести

личность, стать «Я», Ставрогин может лишь выполняя заложенное в нем, в его

имени, предначертание (или потенцию), то есть отождествляясь со своим име-

нем. Отсюда в нем такая небывалая потребность креста, кары, всенародной каз-

ни, ибо только они могут ему обеспечить его «Я». Неверие же в крест не позво-

ляет ему, этому «Я», даже сколько-нибудь оформиться. Такое «Я» может быть

выражено именно при помощи библейской формулы «ни холоден, ни горяч»,

которой отведено особое место в главе У Тихона:

— Совершенный атеист стоит на предпоследней верхней ступени до совершеннейшей веры

(там перешагнет ли ее, нет ли), а равнодушный никакой веры не имеет, кроме дурного страха.

— Однако вы... вы читали Апокалипсис?

— Читал.

— Помните ли вы: «Ангелу Лаодикийской церкви напиши...»?

— Помню. Прелестные слова. [...] Я знаю, знаю место, я помню очень, — проговорил Тихон.

— Помните наизусть? Прочтите!...

Он быстро опустил глаза, упер обе ладони в колени и нетерпеливо приготовился слушать.

Тихон прочел, припоминая слово в слово: «И ангелу Лаодикийской церкви напиши: сие глаголет

Аминь свидетель верный и истинный, начало создания Божия: знаю твои дела; ни холоден, ни

горяч; о если бы ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то из-

блюю тебя из уст моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател, и ни в чем не имею нужды; а не

знаешь, что ты жалок, и беден, и нищ, слеп, и наг...»

—

Довольно, — оборвал Ставрогин, — это для середки, это для равнодушных, так ли?

В окончательном варианте Бесов этимология имени Ставрогина не рас-

шифровывается, но в одном из предварительных списков имеется очень про-

зрачный намек на нее и на саморазрушительную сущность Ставрогина (Досто-

евский, т. 12, с. 108):

Документ этот, по-моему, — дело болезненное, дело беса, овладевшего этим господином.

[...] Основная мысль документа — страшная, непритворная потребность кары, потребность кре-

ста, всенародной казни. А между тем эта потребность креста — все-таки в человеке, не верующем

в крест, — «а уж это одно составляет идею», — как однажды выразился Степан Трофимович в

другом, впрочем, случае.

Всегда, или почти всегда, значимость имени согласовывается с содержани-

ем персонажа (ср. хотя бы Смердякова и смыслы его имени), пример же Ставро-

гина ценен именно тем, что его сущность заключается в отрицании своего имени

— имя и персонаж распадаются на два взаимоисключающихся начала. Возмож-

но, что второе — отрицающее — начало содержится в отчестве Ставрогина, во

«Всеволодовиче», которого расшифровку позволительно усматривать в проци-

тированной выдержке из Апокалипсиса: «Я богат, разбогател, и ни в чем не

имею нужды». Но это лишь догадка, нуждающаяся в тщательной проверке по

всему тексту Бесов. Исключительность примера Ставрогина объясняется все-

таки просто. Получи он иное имя, не теологического характера, Достоевский

вряд ли бы строил его на опровержении. Дело в том, что по теологическим пред-

ставлениям человек, рождаясь в мир сей, наделен изначальной Божественной

138

потенцией и изначальным Божественным движением, самостоятельной волей,

смыслом. Однако тварный мир автономен лишь относительно — он не может

проявить полученного дара, если его изначальные логосы (logoi) не сохранят

своего единства с создавшим их Божественным Логосом. Хотя logoi тварного

мира и являют собой единство в едином Логосе, они не тождественны ни с сущ-

ностью Бога, ни со своей инцидентальной вещной ипостасью. Самотождество

отдельного создания («твари») возможно лишь в случае, если это создание уст-

ремлено к своей подлинной цели (skopos) — к Богу, если выполняет задачу сво-

его логоса, т. е. цели, ради которой и было создано. Истинная цель отдельной

твари — не созерцание непостижимой и недостижимой Божественной Сущно-

сти, а приобщение к движению в Боге, к Божественной энергии и трансфигура-

ция, перевоплощение, открытость для Божественной деятельности в мире. Мир

создан, дабы участвовать в Боге, Боге, Который стал не только первопричиной

мирового движения, но и является окончательной целью и окончательным

смыслом («логикой») этого движения. В нынешнем ущербном состоянии твар-

ный мир исполняет эту 'задачу' неадекватно, почему и стал царством и орудием

демонических сил ('хаоса'). Демонизм мира идет от того, что он потерял свои

первичные значения и направленность — вместо восхождения к Богу он поддал-

ся своей материальности, телесным страстям, соблазну, которые еще сильнее

упрочивают власть смерти. Ослабить эту власть и возобновить исходную энер-

гию logoi помогает тварному миру и человеку участие в священнодействии, в

литургии, в освящении себя и мира, для чего служит сложная система богослу-

жений, благословлений, крещения, причастия, в чем активно содействуют и по-

кровительствующие силы небесные — вся иерархия ангельских чинов с воз-

главляющим их Архангелом Михаилом как посредником между Богом и родом

человеческим (см: Meyendorff 1984, s. 170-177; Evdokimov 1964; ср. еще: Анто-

ний 1921, с. 117 и след.). Дар крещения и получаемого при крещении имени не

имеет значения очищения от первородного греха, он означает «второе рожде-

ние»: бесформенной жизни он сообщает форму и цель, смысл. После крещения

открывается путь к Богу, к тождеству твари с ее логосом, а логоса с Логосом.

Поэтому получаемое имя оформляет личность человека по Божественному пла-

ну, с одной стороны, а с другой — вооружает ее против соблазна бесформенного

хаоса (в частности, путем соотнесенности имени с покровительствующим свя-

тым). Поэтому же восстание против Бога оборачивается катастрофическим вос-

станием против самого себя же, разрушением собственной личности, деперсона-

лизацией (ср.: Антоний 1921, с. 117 и след.).

Ставрогин — не только «Ставрогин», но еще и «Всеволодович» и «Нико-

лай». Греческое личное имя Nikolaos происходит от пікё — победа и laos — на-

род (Петровский 1966, с. 166), что может означать: 'народный победитель'

Св. Николай, или св. Никола в русской традиции, часто контаминируется с Бо-

гом, с Архангелом Михаилом, считается посредником между Богом и челове-

ком, русским Богом, мужицким покровителем, и в то же время в народной тра-

диции он обладает рядом черт, унаследованных от языческого божества Волоса,

139

противника Громовержца (см.: Успенский 1978 и 1982). Поэтому его (Ставроги-

на) восстание против Бога не исчерпывается собственной деперсонализацией —

такая же катастрофа и такая же деперсонализация угрожает и народу, России.

Более того, именуя Ставрогина «Иван-Царевичем», Петр Верховенский играет

на этимологии имени «Николай» = 'народный победитель', апеллирует к хтони-

ческой, так сказать, 'Волосовой' сущности, присутствующей в омонимном «Ни-

колай» (или «Никола»), соблазняет его с ролью псевдозащитника, псевдозмее-

борца (т. е. подложного Ивана-Царевича) и прочит к роли противника

Громовержца, противника Бога, узурпатора. «Всеволодович» в какой-то мере

повторяет смысл «Николая». В разбираемом плане оно тоже амбивалентно. Но в

какую сторону разовьются потенции, заложенные в «Николае» и «Всеволодови-

че», зависит от того, как будет выполнена носителем этих имен миссия, обозна-

ченная именем «Ставрогин»: примет ли он 'крест' и станет на путь возрождения

и приобщения к Богу или же отвергнет и погрузит все в хаос.

Взятое в отдельности, имя персонажа только частично нечто значит. Как и

любой другой элемент произведения, оно значимо лишь как включенное в

структуру произведения, т. е. в своем соотношении с другими элементами сво-

его же уровня (с другими именами в произведении) и с другими уровнями, хотя

бы с контекстами, в которых оно появляется. В случае имени «Николай Всево-

лодович Ставрогин» это будут, например, все другие формы этого имени, все

другие именования Ставрогина (его клички или прозвища типа «князь», «принц

Гарри», «Иван-Царевич», «Гришка Отрепьев», «Степан Разин») и контексты их

употреблений, все имена и прозвища остальных персонажей романа и контек-

сты. Так, столкновение в одном контексте Ставрогина и Верховенского может

активизировать, например, как их родственность друг другу (св. Никола и св.

Петр объединяются, в частности, как привратники рая, водители душ), так и их

антогонизм (св. Петр иногда одерживает верх в споре с Богом; см. Успенский

1982, с. 125-127), почему, хотя один «Всеволодович», а другой «Верховенский»,

последний все-таки 'выше' первого и как бы своим именем и покровителем

Петром уполномочен определять функции Ставрогина: например, определять

его в «Иван-Царевичи»; при этом небесполезно обратить внимание на некото-

рую асимметрию их имен: «Всеволодович» — отчество, знак второй 'генера-

ции', типа «царевича», «князя»; «Верховенский» — знак самостоятельности как

фамилия и знак 'начальности' как производное от 'верх' Это бросает опреде-

ленный свет на прозвища Ставрогина: во всех них просматривается смысл 'вто-

ростепенности', 'заместительства', 'посредничества' Не исключение в этом ря-

ду и «Степан Разин» — это имя тоже отсылает к преданию о скрывающемся и

еще живущем Разине, как и имена «Отрепьев» или «Иван-Царевич». С тем что

отсылка к Разину наиболее эксплицитно выявляет интенцию подлога. Напомним

слова Разина в одном из распространенных в XIX веке преданий о том, что

Стенька Разин еще жив и страшно мучается и что «мать-сыра земля не захотела

принять его костей, и потому нет ему смерти»: