Домников С.Д. Мать-земля и Царь-город. Россия как традиционное общество

Подождите немного. Документ загружается.

разрядов губерний увеличивалось с 4 до 7 с повышением общей планки обложения, а также

разрядного статуса значительного числа губерний. В то же время, вместо прежних 12% из

доходности крестьянских земель теперь отчислялось от 25 до 33%.

Накопленный опыт кадастровых работ в новых условиях был использован правительством для

разработки нового налогового механизма. Инструкция 1859 г. упростила приемы кадастровой

оценки и установила такие оклады оброчной подати, которые исходили из «определения

капитальной стоимости земель на случай продажи их крестьянам в собственность». По всей

видимости, правительство исходило из предполагавшегося в будущем закрепления

собственнических прав крестьян на свои земельные участки. Оклад подати определялся теперь не

разверсткой причитавшейся

404

на губернию суммы подати, пропорционально чистому доходу от земель и промыслов (как это

было принято в министерство Киселева), а отчислением в подать доли оценочного дохода от

земель, соразмерной действительной стоимости и наемной платы за землю. Для этого МГИ

выработало для руководства оценщикам нормальную классификацию почв по урожайности и

таблицу цен, которые могли исправляться по местной их проверке лишь на основании «вполне

уважительных сведений». В результате применения оценочных правил 1859 г. размеры оброчной

подати возросли в отдельных случаях от 6 до 80% к прежнему окладу.

Вследствие финансового кризиса и исходя из утвердившихся в среде правительства

псевдолиберальных установок государство отказывалось от прежней попечительской политики в

отношении крестьянства. Были прекращены межевые работы и работы по дополнительному

наделению крестьян землей, а также ужесточалась политика в отношении к общине. В 1860 г.

правительство выступило с распоряжением о недопустимости переделов без крайней не-

обходимости, т. е. без значительного увеличения надельных душ. В русле антикрепостнической

установки правительства вышеперечисленные правовые акты обнаруживают и вполне определен-

ную антиобщинную направленность. Неграмотному, воспитанному на патриархальных общинных

традициях крестьянству, продолжавшему обрабатывать землю теми же способами и теми же

орудиями, что и их предки десять веков назад, крестьянству разоренному и разоряемому налогами

уготавливалась роль активного субъекта рыночных и гражданско-правовых отношений. Передовое

государство уже предуготовило для этого класса новых земельных собственников и налоговый

механизм, исходящий из «действительной стоимости» земли в условиях отсутствия самого рынка

земли.

Либеральное правительство снимало с себя всякие попечительские обязательства в отношении

крестьянства. Формируя казну на 4/5 из средств, изымаемых из деревни, государство соглашалось

вкладывать средства только в содержание административного и полицейского аппарата,

призванного служить исключительно целям исправного обеспечения налоговых поступлений и

рекрутских наборов. Образование, медицинское обслуживание, продовольствие, дорожное и др.

строительство, а отчасти и содержание местной власти, выполняющей преимущественно

фискальные обязанности, крестьянское население должно было оплачивать из собственных

средств.

Для того, чтобы крестьянство не задумывалось над этими чуждыми его сознанию вопросами

«общественной значимости», правительство решило занять его как минимум на ближайшее

десятиле-

405

тие вопросом о переделе земли: для государственных крестьян — между собой, а для помещичьих

— еще и между ними и помещиками. Намереваясь поквитаться с общиной, правительство

одновременно собиралось наказать и дворянство, выступившее недавно с непомерными

требованиями участия в государственном управлении. И если от нанесения удара по общине

правительство вскоре вынуждено было отказаться в силу стремления сохранить общину в

качестве податной единицы, то мысль о земельном переделе в помещичьей деревне осталась

непоколебимой в сознании либераль-ствующей бюрократии.

Земельный вопрос перестал рассматриваться в качестве одной из составных частей аграрного

вопроса в целом и превращался в основное средство решения аграрной проблемы. С точки зрения

правительства насаждение в стране крестьянина — собственника земли обеспечивало механизм

саморазвития аграрного сектора в будущем.

Прежнее представление о необходимости переходного этапа для становления самостоятельного

крестьянина — хозяйственника и собственника уступило место стремлению к разовому и

единовременному решению этой проблемы для всей страны. Подчинение государственной

деревни общим положениям крестьянской реформы 1861 г. соответствовало общей тенденции к

унификации административно-правового и экономического строя деревни на огромном

пространстве Российской империи. Это привело, в частности, к упразднению в 1866 г. положения

об особом статусе подворного участкового землевладения (со сдерживающим режимом неотчуж-

даемости земельной собственности), вся жизнь крестьянского населения была поставлена под

непосредственный административный надзор местной бюрократии. Общественные функции

крестьянского управления рассматривались как вторичные по отношению к фискально-

административным его обязанностям и постепенно были вытеснены последними.

Таким образом, в правление Александра II состоялся отказ от важнейшего достижения

николаевской эпохи — осмысления аграрного вопроса во всей его полноте. В русле этого

понимания земельный вопрос рассматривался лишь в качестве составной части глобальной

проблемы модернизации традиционного аграрного общества, на 90% состоявшего из крестьян,

рассыпанных на громадных пространствах Российской империи. В условиях насаждаемого пра-

вительством нового режима эта огромная масса населения, живущая вековыми традициями,

отдаленная в большинстве случаев от городской среды и изолированная, таким образом, от

товарно-денежного механизма общественного хозяйства, могла быть связана с

406

ним исключительно через разного рода посредников, перекупщиков, ростовщиков, спекулянтов и

прочих хищников. Без надлежащей государственной опеки и опоры на дворянство русская деревня

была обречена на положение внутренней колонии, отданной на разграбление «героям»

первоначального накопления.

***

Переход к модернизационной стратегии предполагал начало процесса перераспределения средств

между аграрным и промышленным сектором экономики в пользу последнего. Сопровождение

этого процесса тотальным внедрением частной собственности на землю должно было привести в

ближайшее время к массовой мобилизации земельной собственности. Обнищание крестьянства

для традиционного общества означало не только трагедию целого класса земледельцев-крестьян,

но и начало движения по стране огромных масс населения, угрожающее уже не просто

стабильности государства, но и всему общественному благополучию.

Единственной здравой стратегией в решении аграрной проблемы в этих условиях могла быть

установка на постепенность и продолжительность переходного этапа, на удерживание крестьян на

земле при обеспечении повышения доходности сельского хозяйства, что должно было бы

сопровождаться широкими мерами правительственного попечительства. Расходы на развитие

социальной сферы (образования, медицинского обслуживания, продовольственного дела и т. д.),

дорожное и железнодорожное строительство в основных хлебородных губерниях, строительство

элеваторов, речных и морских портов, проведение землеустройства и мелиоративных работ,

учреждение системы сельскохозяйственного кредита, развитие навыков самоуправления и

формирование гражданского правосознания и многое-многое другое, — все это требовало

значительных денежных средств и длительного времени. Все эти пункты представляются

взаимосвязанными и каждый должен рассматриваться в качестве составной части решения гло-

бальной, основной для России как аграрного общества задачи — аграрной модернизации.

Подмена проблемы модернизации российского общества проблемой индустриализации,

требующей для своего решения бесконечного выкачивания средств из деревни, сместила акценты

и в осмыслении аграрного вопроса. Сведение аграрной проблемы к наиболее конфликтному ее

аспекту, вопросу земельному, было существенным отходом от понимания существа проблемы,

отходом, который в будущем обрек страну на серию революционных кризисов, завершившихся в

итоге полным государственным крахом.

ГЛАВА 9

В ПОИСКАХ КИТЕЖ-ГРАДА: крестьянская социальная утопия

Между ними всегда ходили какие-нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их

обратят, то о царских местах каких-то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 г. (про которую говорили, что тогда еще воля

выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Федоровиче, при котором все будет вольно и

так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне и Бонапарте и его нашествии соединялись для них с такими же неясными

представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.

В окрестности Богучарова были все большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков

было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее,

чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для

современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет 20 тому назад движение между крестьянами этой местности к

переселению на какие-то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и

уезжать с семействами куда-то на восток. Как птицы летят куда-то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на

юго-восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, выкупались, бежали и ехали, и шли туда на теплые реки.

Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли на дороге, многие вернулись сами, и движение

затихло само собой так же, как оно и начиналось, без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом

народе и собирались для какой-то новой силы, имеющей проявиться также странно, неожиданно и вместе с тем просто,

естественно и сильно...

Л.Н. Толстой. Война и мир

Феномен России как аграрного общества раскрывается через тот образ культуры, который в

течение веков определял общественное поведение основных масс населения страны.

Мировоззренческие пласты, составляющие основу крестьянского сознания, ложились в основание

русской интеллектуальной традиции и национальной культуры в целом. В процессе становления

русского национального

408

самосознания оно неизменно вбирало в себя элементы крестьянского мировосприятия и

социальных чаяний.

Что же представляли собой социальные воззрения крестьянства? Характеристика крестьянской

социальной утопии представляется нам возможной только через реконструкцию крестьянского

самосознания в процессе его становления и развития, т. е. в процессе зарождения буржуазных

общественных отношений. Этот этап совпадает с выступлением крестьянства на историческую

сцену в качестве самостоятельной социальной и политической силы.

Таким образом, в центре нашего внимания неизменно будет процесс развития,

разворачивающийся в условиях активизации общения между различными общественными слоями.

В результате этого общения представители разных общественных групп обнаруживали не только

общие цели и схожие интересы, но и различные, а зачастую прямо противоположные подходы и

установки. В выявлении этих различий и происходило в самом широком смысле слова

становление самосознания отдельных общественных групп и слоев. Именно в результате этого

процесса станет возможным говорить и о формировании крестьянского самосознания.

Иерархия крестьянского космоса

Вся жизнь крестьянства, весь бытовой и хозяйственный уклад, его деятельность были всецело

подчинены природе. Из нерасторжимой связи социального и природного бытия произрастал синк-

ретизм традиционной крестьянской культуры и крестьянского сознания, не отделяющего

человеческое от природного. На природный цикл ориентировались сельскохозяйственные работы,

к сезонному аграрному циклу приурочивались основные крестьянские праздники. Народный

сельскохозяйственный календарь учитывал малейшие колебания погоды, отражал их в приметах,

составляющих итог тщательного наблюдения поколений крестьян за природными явлениями.

Положения традиционного земледельческого календаря носили для крестьянина характер

долженствования, обязательности, оставляя мало места для индивидуального творчества.

Общественная и семейная жизнь была неотделима от хозяйственной, хозяйственная — от

природной. Весь ритм крестьянского бытия подчинялся ритму природно-аграрного цикла. Человек

ощущал себя частью космической жизни. В этой синкретической целостности крестьянского

космоса была своя логика иерархической подчиненности: природное — хозяйственное —

социальное — и уже затем семейное и личное.

409

Характер этой связи был вне критического осмысления, потому что сам человек не выделял себя

из этого космического целого. Земля его кормила, одевала, давала материал для жилища, вся его

жизнь была продолжением жизни земли, в свою очередь, питаемой небом: орошаемой дождями и

освещаемой солнцем. Все уровни мироздания были слиты в единое живое целое. Связь между

ними ощущалась как постоянная и непрерывная. Дождь мог напоить прорастающие всходы, а мог

и залить всю землю, сгубив урожай. Солнце могло дать растению жизнь, а могло и высушить его.

В далекой древности эти природные катаклизмы воспринимались как неисповедимые коллизии

жизни и взаимоотношений богов, служили свидетельством их всесилия и могущества, вселяли

ужас и жажду религиозного поклонения. Однако с развитием общества, с формированием

общественной нравственности, с выходом сознания за рамки первичной локальности и

космической цик-лики в пространство большого общества и исторического развития ситуация

менялась. Усвоение христианских ценностей приводит к тому, что важнейшей нравственной

категорией миропорядка становится понятие «греха».

Подобно тому как общественная жизнь крестьянского мира подчинялась природному началу и

рассматривалась в категориях и смыслах природного бытия, на жизнь Космоса переносились ос-

новные характеристики, прежде всего нравственные, социального бытия. Любое бедствие в

зависимости от его масштабов воспринималось теперь как наказание за тот или иной грех или как

предупреждение свыше. В наделенной нравственностью и моральным законом Вселенной небо

карало за грехи, посылало глад и мор, и ничто не могло убедить крестьянина в непричастности

небесного мира к земному существованию людей.

Единственной формой рефлексии в этом случае могло быть только стремление к совершенной

праведности, абсолютной гармонии с природой, исключающей грех как явление социального

порядка. Достижимым это становилось лишь в двух случаях: или при неотступном следовании

традиции, растворении в традиции, или в монашеском «отходничестве», подвиге одиночества с

исполнением гимнов тотальному синкретическому порядку в стороне от мирской традиции.

Последнее все же было формой некоторого отчуждения от традиции, ибо самим «отходом»

разрывалось синкретическое единство материального, социального и духовного порядков. Дос-

тупное весьма ограниченному кругу лиц, хотя и сопровождающее с первых страниц всю историю

русского общества (сначала волхвы, а затем монахи и иноки, юродивые и калики), монашество все

же было явлением исключительным. А вот первое — сознательный

410

традиционализм — со временем становился наиболее распространенным ответом крестьянского

мира на исторический вызов большого общества.

Беспрекословное следование традиции в новых условиях представлялось единственным средством

уклонения от греха. Достичь безгрешия было возможно лишь сделав отношения, господствующие

в обществе, предельно прозрачными, четко очерченными, максимально упорядоченными.

Наиболее верным средством достижения этого могло быть ограничение до минимума численного

состава самого крестьянского сообщества, в результате чего отношения в нем становились

непосредственными, естественным образом контролируемыми и охраняемыми всем коллективом.

Свою роль в этом сыграл и фактор осмысления крестьянством своего низового положения в

иерархии общественного миропорядка. Образ жизни крестьянства, его хозяйственный уклад и

социальная функция производителя материальных благ и средств существования высших слоев

общества обусловливали его оторванность от благ цивилизации и культуры господствующего

класса, сосредоточенных в городе. На фоне поступательного развития общественно-политической

и культурной жизни крестьянские массы оказывались как бы вне истории, наблюдая и оценивая ее

со стороны. Лишь в отдельные исторические периоды массовых народных движений, войн и

общественных катаклизмов крестьянство вовлекалось в бурный поток истории, чтобы затем

вернуться к вековому укладу жизни, в фольклорной форме передавая из поколения в поколение

память о минувших и ставших почти мифическими событиях.

Эта своего рода отстраненность обусловливала критическое отношение крестьян к внешнему

процессу развития — исключительно с точки зрения его отражения на их собственном положении,

т. е. чисто прагматической, узко-временной, узко-локальной и субъективной. Годы мирного,

благополучного существования и стабильности воспринимались как лучшие времена,

исполненные святого духа и Божией благодати. Тогда как времена не только смут, но и

общественных преобразований, непременно сопровождавшиеся усилением налоговых и

феодальных тягот, оценивались, как правило, негативно, воспринимаясь в качестве Божьего

наказания. Источник греха при этом зачастую виделся вовне, во власти. Любое нарушение

общественной стабильности и социального равновесия, порождающее ситуацию лиминальности

(переходности, неуравновешенности), отзывалось пробуждением архетипических реакций. Одной

из наиболее распространенных форм таких реакций был архетип «перевернутого мира», когда

властная традиция рассматривалась как враждебная (от Змея-Дьявола) и могла интерпрети-

411

роваться в качестве источника греха, ответственность за который приходится нести всему

обществу. Следствием такой реакции было стремление выйти из-под контроля государства,

обособиться от насаждаемой им неправды, учредить свой островок Правды в море общего зла или

в стороне от него.

Способ расселения крестьян локальными сообществами территориального или соседского

характера, исключающий возможность кровосмешения, обеспечивал искомую простоту

общественных связей. Одновременно новые общины-миры освобождались от ответственности за

греховность остального внешнего мира, в том числе и недавно покинутого, получали шанс к

обновлению, возможность начать жизнь «с начала», «с максимума шансов». Оставление «этого»,

освоенного мира гарантировало отчуждение от его реального или возможного греха. Описывая в

первой части книги формирование традиционного способа расселения локальными сообществами,

мы говорили о стихийно развивающемся процессе. Вытеснение стихийного традиционализма

сознательным культивированием традиции — явление более позднего порядка. Исторически

совпадающее с развитием городов и усвоением христианства с его антропологическим понятием

«греха», новое традиционалистское сознание постепенно включило его в круг своих

мировоззренческих категорий, придав новый импульс преклонению перед укоренившейся

традицией.

Способ крестьянского расселения локальными сообществами, ставший традиционным, и

культивирование связанных с ним мировоззренческих ценностей были достижимы только при

условии наличия свободных пространств. В России этот тип расселения неизменно

воспроизводился повсюду, где имелись неосвоенные территории. На ранних этапах развития

государства он способствовал активному освоению внутренних районов страны, придав ко-

лонизационный характер низовой крестьянской традиции, а также определив не только

материальный, но и духовный облик русского общества и русского человека с его «широкой

душой», очарованностью пространством и извечной жаждой воли. Со временем эта особенность

традиционно-крестьянской социальности и мировосприятия перерастала в устойчивую традицию

колонизации окраин и развития, таким образом, государства вширь.

Крестьянский локус и цивилизация

С развитием государства и ростом городов процесс общественного и цивилизационного развития

вносил существенные коррек-

412

тивы в сознание крестьянства. Как исторический вызов процесс развития выражался в формах

разного рода влияний на самодостаточный крестьянский мир и требовал ответа. Формы реакции

были различными для разных локальных сообществ и определялись конкретными условиями их

существования. Свою роль играли местные природные условия: качество почв, положение

относительно водных источников, их характер и состояние, наличие или отсутствие лесных

угодий и т. п. Определяющее значение имели близость или удаленность от города или другого

населенного центра, плотность и характер заселения ближайшей округи, состояние путей

сообщения и т. д. Особую важность имела специфика общественных отношений: история

расселения, социальный состав (крестьянские разряды), наличие помещичьего землевладения. Все

эти и многие другие факторы вплетались в локальную традицию и определяли характер реакции

малого крестьянского мира на вызов большого общества.

Но даже при значительном влиянии социализирующего фактора, прежде чем новым ценностям

было суждено вытеснить традиционные, каждое крестьянское сообщество проделывало огромный

путь развития, по масштабам сопоставимый с глобальным общеци-вилизационным процессом.

Причем путь этот был свой для каждого локального социума.

По отношению к аграрной сфере, в силу ее особой природы и особого характера представляемых

ею отношений, любые новации, любые формы перемен должны были выступать в качестве внеш-

ней инверсии и оцениваться как вторжение извне. Все за пределами «своего» мира

воспринималось как чуждый или даже враждебный, противостоящий мир. Отсюда

исключительность восприятия локальной традиции ее носителем как безусловно своего, родного,

отчего мира. Отсюда непосредственный, эмоционально-напряженный, личностно-окрашенный

характер ее оценки как особого рода органической (онтологической) ценности, подлинной

реальности, противостоящей ценностям и реалиям чуждого ей внешнего мира. В этом смысле

локальной традиции «малого» мира противостояла не масса других локальных традиций, а некая

абстрактная, общая, наполовину мифологизированная традиция внешнего по отношению к ней

«большого» мира. «Большая» традиция, состоящая из переплетения разных, не поддающихся

осмыслению традиций, смыслов и значений, представлялась зачастую враждебной ценностям

«малого» мира, ощущалась источником постоянной опасности, неким многоголовым чудовищем,

Драконом-Змеем из русских эпических сказок и былин. Постоянная угроза, исходящая от

внешнего мира, была сопоставима с опасностью грандиозного стихийного бед-

413

ствия, тектонического катаклизма. Видимо, не случайно образ княжеской власти и связанных с

нею отношений ассоциировался в сознании народа непосредственно с родом Змея. Змеевичами в

русских былинах называют не только князей, но и всех пребывающих с ними даже в отдаленном

родстве. Даже о любимцах былинного эпоса Алеше Поповиче и Добрыне Никитиче сказитель не

забывает напомнить, что они «рода Змеева», и в особо ответственные моменты эпического

напряжения миссия спасителя Родины им не доверялась.

Таким образом, сознание крестьянства представляет собой совершенно уникальное явление. И

среди характерных для него черт — одна неизменно воспроизводимая тональность: отстраненная

напряженность, оценочная рассудительность в позиции интравертного (т. е. погруженного в себя)

«малого» мира по отношению к отчужденной от него жизни внешнего «большого» мира.

Синкретическая тотальность крестьянского мировосприятия предопределяла его

самодостаточность, но, в то же время, открытость внешним влияниям. Отсутствие опыта

социального общения делало крестьянский мир беззащитным перед воздействием извне.

Отождествляя себя с «землей», отводя себе самые нижние пласты социально-природной и

космической иерархии, в момент расторжения казавшихся недавно незыблемыми органических

связей геоцентрического космоса крестьянство помещало себя в самое основание, в ядро этих

связей, оставляя за собой право на оппозицию процессам перемен и, при необходимости, на

сопротивление их разрушительным последствиям. По существу, крестьянство было обречено на

положение отстраненного созерцателя, вечного аутсайдера «прогресса».

И эта роль исторически была принята им сознательно, оформившись в комплекс определенных

поведенческих стереотипов. Его общественно-ролевая установка (по отношению к городской

среде и внешнему миру в целом) — это поза ученика, находящегося в неизменной зависимости от

своего учителя. Его психологическая установка — положение ребенка в большой семье, не

имеющего социального опыта, обреченного на покорность старшим, но при ослаблении к нему

внимания способного на самую недопустимую вольность. Его институциональное влечение —

ценности непосредственного общения. Его экономическое положение — позиция слабого,

готового с отчаянием защищать то немногое, чем он обладает и что является плодом его

непосредственного труда. Его культурный стереотип — воспроизводство традиционных

общественных и хозяйственных форм. Его высшая нравственная ценность — правда, как

воплощение этой непосредственности отношений с миром, и труд на земле, как основание

равенства общественных условий.

414

Эти мировоззренческие установки транслировались на другие социальные среды традиционного

аграрного общества, большей частью пополняющиеся выходцами из крестьянской среды. Именно

эти мировоззренческие ценности в эпоху формирования массового общества и становления

национального самосознания будут усвоены в той или иной степени всеми течениями русской

аристократической и интеллектуальной элиты. Положенные в основание политического

мышления, они оформятся в консервативном сознании, требующем сохранения незыблемых основ

патриархальной власти самодержавного монарха и идеалом воспроизводства традиционного типа

отношений власти и народа. Усвоенные интеллектуальной традицией задолго до славянофильства,

но именно в славянофильстве обретшие свою кристальную определенность, эти особенности

аграрного менталитета будут включены в мифологему «народного характера» и особого «русского

пути».

Но, в то же время, именно с них начнется самопознание русского общества, вылившееся не только

в утопическое мифотворчество (источником которого была далеко не только крестьянская

традиция), но и в расцвет литературы и искусства, развитие социальных наук и национальной

культуры в целом. С усвоением этих плодов национального самосознания будут связаны основные

достижения отечественного социального реформаторства. А с недостаточностью их осмысления,

неправильной интерпретацией или прямым пренебрежением ими будут связаны неудачи многих

общественных преобразований и реформаторских начинаний.

Эпос и крестьянская утопия

С представлением крестьянского населения о своем особом месте в мире и общественной жизни

связаны наиболее значимые для русской культуры образы будущего, неизменно выступающие в

форме социальных утопий. В русле крестьянского образа будущего раскрываются наиболее

значимые для русской культуры направления социальных устремлений и чаяний. Для выполнения

поставленной задачи мы ограничимся обращением к памятникам крестьянского фольклора, а

также тем памятникам русской письменности, которые содержат в себе очевидные следы

крестьянского влияния. Особый интерес для нас будут представлять сочинения, относящиеся к

эпохе древней и раннесредневековой Руси, претерпевшие в более поздних редакциях переработку

в интересующем нас направлении.

Огромное значение для характеристики социальных воззрений крестьянских масс, несомненно,

имеет русский былинный эпос,

415

содержащий первые признаки выхода общественного сознания в «большое» (историческое) время.

В русских былинах, включающих в себя наиболее архаические пласты крестьянского

мировосприятия, мы обнаруживаем наряду с первыми признаками исторического сознания и

первые утопические мотивы, связанные с традиционной онтологией. Наиболее зримые элементы

социальной утопии обнаруживаются даже не в классических эпических формах (где они,

несомненно, присутствуют, но заслоняются героикой патриотического подвига), а где-то на излете

эпоса.

Утопия как спонтанно выстраиваемый образ идеального социума возникает на том рубеже, где в

процессе своей эволюции эпос перерастает или трансформируется в малые фольклорные формы,

содержащие вполне сложившиеся образцы социального анализа и нового социального

мифотворчества. Элементы утопического выделяются как сознательно постулируемые ценности

именно там, где происходит «смещение» классических сюжетов, где знакомые герои наделяются

не свойственными им качествами и попадают в необычные для них ситуации, т. е. там, где

обнаруживается сознательное стремление к корректировке знакомых и привычных эпических тем.

В новом мировоззренческом контексте перестают быть понятными и теряют свою

привлекательность образы героев языческой эпохи — старорусского богатыря Святогора

(добровольно умирающего) или Вольги (превращающегося в предводителя шайки сборщиков

«получек» с городов). Трудно представить себе, чтобы на заре эпоса крестьянский былинный

герой Илья Муромец, сражающийся с врагами Руси, вдруг возмечтал бы перевернуть землю ради

уничтожения воцарившихся на ней неправедных социальных порядков или устроил пьянку

голытьбы в кабаке, а для разрядки и на потеху черни принялся бы сокрушать кресты и купола

киевских церквей. Однако на «исходе» эпоса эти сюжеты все активнее проникают и усваиваются в

фольклоре.

В сюжете с «голью кабацкой», а также ссорой Ильи с князем Владимиром мы встречаем

характерное противопоставление образа крестьянского богатыря держателю власти Владимиру.

Илья Муромец и до этого неизменно выделялся среди прочих богатырей и молодцев, окружающих

князя, но никогда прежде это выделение не носило характер противопоставления, конфликта,

ссоры. Такой сюжет, относимый исследователями к XVII в., только один в ряду сложных

эволюции, которые претерпел русский богатырский эпос к началу нового времени. Он наглядно

свидетельствует о всей тревожности восприятия крестьянством общественных перемен того

времени.

416

В том виде, какой эпическая традиция приобрела к концу XVII в., она доживет до XX столетия.

Этот промежуток в два столетия, отмеченный слабой изменчивостью традиционных фольклорных

сюжетов, объясняется общностью социально-исторических процессов, развивающихся в это время

на разных участках огромной территории страны. Окончательно сложившись на границе двух

эпох, былинный эпос, таким образом, словно завершил свой цикл эволюции. В это время он обрел

окончательную форму, достиг предельной полноты, впитав в себя историю страны и ее народа

(что не всегда тождественно) на огромном историческом и географическом пространстве. Именно

крестьянское сознание являлось носителем былинной традиции, связывающей времена и

пространства, объединяющей народы и сословия в единых всеохватывающих понятиях «русская

старина» и «русская земля». Именно этому типу образного мышления крестьянских низов

суждено стать в будущем основой формирующегося сознания национальной элиты.

Сохранение и развитие в народной культуре эпоса в канун новейшей истории — явление

исключительное, оно может быть объяснено только особенностями исторического развития

континентальной земледельческой цивилизации, сохранившей изолированные или исключенные

из общего процесса развития очаги локальных патриархальных отношений. Причем очаги эти

должны быть достаточно обширными для того, чтобы эпическая традиция в процессе ее

обращения сохранила живой характер взаимного обмена, и достаточно открытыми для

творческого восприятия архетипических, но сохраняющих свою актуальность ситуаций эпоса.

Следовательно, должны были воспроизводиться условия того относительно отстраненного

отношения самодостаточного традиционного крестьянского мира к историческому бытию

далекого от него и, в то же время, не чуждого ему, воспринимаемому как нечто свое, родственное,

миру историческому или государственному.

Именно крестьянская духовная традиция оставалась базовой на всем протяжении истории русской

цивилизации: от начальных шагов выделения жизни общества из жизни природы до его вклю-

чения в историческую жизнь и процесс общественного развития. Абсолютное господство

аграрного общественного уклада, сохранение зависимости человека от власти земли создавали

основания для сохранения и воспроизводства древней эпической традиции, восходящей к истокам

русской истории и тому типу мировосприятия, при котором социальные процессы

воспринимались в качестве продолжения общего космогонического процесса.

Живым носителем этого мировосприятия и оставалось на протяжении многих веков русское

крестьянство. Происходящие во-

417

круг него исторические перевороты воспринимались как глобальные тектонические сдвиги,

память о которых сохранялась в самых архаических пластах крестьянского мифологического

сознания. И не удивительно, что с героями именно этого космогонического ряда бытуют

крестьянские былинные богатыри эпохи становления крестьянского самосознания.

Крестьянские герои

Умирающий Святогор, богатырь-гора, хочет потягаться силой не с прагматичным, расчетливым

Добрыней или удалым Алешей, а с Ильей Муромцем. Именно крестьянский богатырь становится

преемником силы (или части силы) Святогора. Только мощь Ильи, идущая от Матери-земли,

может быть соотнесена с силой Святогора.

Другой крестьянский богатырь, Микула Селянинович, ставится в один сюжетный ряд сразу с

двумя архаическими персонажами: Святогором и Вольгой. В известной побывальщине о «тяге

земной» могучий Святогор, изнемогающий от даденной ему силушки и мечтающий «сковырнуть»

землю, неожиданно встречает мужика с «сумою переметною». Узнав, что это и есть «тяга земная»,

он пожелал поднять «суму переметную», но не смог даже оторвать ее от земли, по колено уйдя в

«сырую землю». После второй попытки он увяз по пояс, а после третьей оказался в земле уже по

грудь. Только кровавый пот струился по лицу богатыря, предвещая смерть от натуги. Но так и не

далась ему «тяга земная». Святогор, который мог горы своротить, с силой которого не мог

тягаться ни один былинный богатырь, не вынес тяжести, которую ежедневно несет на себе

простой мужик-крестьянин. Более величественной оды крестьянскому труду мы не встретим в

литературе нигде. Этим сюжетом восхищались великие русские писатели А.Н. Некрасов, Г.И. Ус-

пенский, Л.Н. Толстой и многие другие, исполнившие своим творчеством гимны традиционному

крестьянскому миру.

В другом сюжете крестьянский богатырь Микула Селянинович сводится с легендарным

богатырем-змеевичем Вольгой, еще одним архаическим персонажем, восходящим к древним

образам космогонических стихий. В облике Вольги исследователи находят черты почитания

чародеев-кудесников языческой эпохи, обладающих даром чудотворства. Само рождение Вольги

— космогонический акт: «Подрожала сыра земля, стряслася словно царство Индейское, а и синея

моря сколыбалося...»

И сила его неземная, волшебная. И дружина у Вольги ему под стать. Но тратит богатырь-змеевич

свою чудесную силу на добывание

418

даней и «получек» с городов. Тем и живет. Но вот сводит судьба Вольгу с крестьянином Микулой.

Со своей дружинушкой хороброю

Выехал Вольга во чисто поле.

Ен услышал ратая.

А орет в поле ратай, понукивает,

Да по камешкам омешки почиркивают...

Пытается Вольга догнать пахаря, день едет, другой, и вскачь коня пускает, и придерживает его, чтоб не

выдохся. А полю конца-края не видать («Со краю в край уедет, другого не видать»).

Вся земля — огромное поле, с любовью возделываемое крестьянским трудом. Но самого пахаря не

видно, его труд — таинство, интимное общение с Матерью-землей. В нескольких строфах изоб-

ражается даже не картина труда, а его слышимость и осязаемая безграничность, неохватность. Процесс

земледельческого труда представлен в былине как космогонический акт возделывания земли. Образ

Микулы, богатыря-пахаря, возвышается до уровня космогонического персонажа Вольги,

сопоставление с которым, таким образом, становится вполне оправданным. И в то же время они —

герои разного порядка, поэтому и не догнать никак Вольге Мику-лу. Они словно находятся в разных

временных и пространственных пластах, на разных уровнях иерархической структуры мироздания.

Лишь на третий день удается Вольге догнать работающего плугом Микулу, и диалог, который

происходит между ними, опять напоминает контакт миров разного порядка. Вольга зовет кресть-

янского богатыря идти с ним за «получкою» в город, соблазняя его романтикой дружинного подвига. А

Микула в ответ приниженно высказывает опасение кражи его сохи и предлагает молодцам из дружины

Вольговой «повыдернуть» его «сошку» из земли да «закинуть за ракитов куст». Понятно, что никому

из них по отдельности и даже всем вместе оказывается это не по силам. И тогда раздасадованный

Микула сам одной рукой вытаскивает свою «сошку» из земли и, отряхнув ее, забрасывает за кустарник.

Примечательно, что соха в этом сюжете играет ту же роль, что и «сума переметная», которую под силу

поднять лишь посвященному в крестьянский труд.

Подивившись силе крестьянского богатыря, Вольга хочет узнать его имя. В ответ он слышит длинную

тираду: А я ржи напашу и во скирду складу, И домой выволочу и дома выколочу, А и драни (солод. —

С.Д.) надеру, да и пива наварю, Пива наварю и мужичков напою,

419

Тогда станут мужички меня покликивати: «Ты молодой Микулушка Селянинов».

Свое имя Микула не отделяет от своей общины («мужичков»), от земли и своего земледельческого

труда.

Микула, который превосходит силой полтора десятка вольго-вых молодцев, в то же время боится

воровства «сошки», хотя после сбора дани с Вольгой он мог бы получить столько денег, что на них

можно было бы купить несколько таких сох. И он же, богатырь, с детской обидой рассказывает князю,

как во время его предыдущих визитов в город обирали его городские мужички возле каждой заставы.

Позиция Микулы — это позиция персонажа, знакомого с городской жизнью, т. е. уже поднявшегося

над крестьянским миром и оценившего его достоинства как бы со стороны. Локальный крестьянский

мир, представляемый богатырем-пахарем, уже лишен традиционной замкнутости, и его герой,

завязывающий первые контакты с чуждым ему городским миром, оценивает оба мира в сравнении. Это

сравнение оказывается не в пользу города. В отрицании крестьянским героем городских порядков мы

наблюдаем становление новой исторической эпохи, глобальный цивилизационный сдвиг: стихийный

традиционализм замещается сознательным традиционализмом, сознательной консервацией ценностей

крестьянского мира.

Крестьянские ценности никоим образом не соотносятся с городскими или княжескими, представляя

собой явление иного порядка. Это вовсе не значит, что нарождающиеся устои городской жизни не

подлежат критике со стороны крестьянской традиции. Более высокое положение мира крестьянских

ценностей постулируется всей логикой повествования. Если образом Ильи Муромца обосновывается

историко-эпическая роль крестьянства, то в случае с Микулой мы сталкиваемся с актуализацией

ценностей крестьянского хозяйственного уклада. Через эпическое описание труда земледельца рас-

крывается онтологическое существо земного предназначения человека. Деятельное природное начало

определяет восприятие крестьянского труда как величественного акта природо-человеческого и бого-

человеческого сотворчества, преобразующего землю.

Царственный земледелец

Герой-крестьянин обретает в труде царственные черты богопо-добия с соответствующей «злато-

серебряной» атрибутикой:

Омешки на сошке булатные, Присошечек у сошки серебряный,

420

А рогачик-то у сошки красна-золота;

А у оратая кудри качаются,

Что не скачен ли жемчуг рассыпаются,

У оратая глаза да ясна сокола,

А брови у него да черна соболя,

У оратая сапожки зелен сафьян...

А кафтанчик у него черна бархата...

Особый интерес в связи с темой сотрудничества Бога и пахаря представляют имевшие широкую

популярность в крестьянской среде апокрифические памятники (памятники христианского

происхождения, запрещенные церковью как неканонические), в которых языческие и

христианские традиции сливаются воедино. В апокрифах «Как Христос плугом орал» и

«Хождении апостолов...» («Хождение апостолов Петра, Андрея, Матфея, Руфа и Александра») сам

Христос и его апостолы утверждаются в святости непосредственным приобщением к

крестьянскому труду. Незамысловатый сюжет объединяет оба апокрифа. По дороге в Вифлеем (в

ситуации с апостолами — по пути в «град варьварски») Христос встречает землепашца,

отбывающего повинность («яко дань провьждаеть»). Приняв у него плуг, Христос проводит три

борозды, ниспослав блаженство на все, к чему он прикоснулся: этим он не оставил ни малейшего

сомнения в своей святости. Апокриф заканчивается неизменным для крестьянской традиции

гимном: «О блаженое дерево; еже Господь приять в ряце своей! О блаженая рало и блажени

остень! О блаженая волы, ибо походниста перед Господем! О блаженая земля, еже Господь ораа!

О блаженое семе, иже Господь вьсея рякою своея! О блаженая пиво, о блажени путь... О блаженая

земля...»

В сюжете с апостолами сходная сцена с пахотой предваряется традиционным, языческим по сути

своей, воззванием апостолов к природным стихиям о помощи в труде: «Прииде роса небесная,

благая, и вей ветр, и облак да сбросит, и да придут и почиют на ниве сей». В сцене труда

апостолов утверждается знаменитый мотив «братства во Христе» как братства в труде. С этим

мотивом, воспроизводимым во многих апокрифических памятниках, например «Указе о

благотворении...», «Что Пров царь другом Христа назвал» и других, непосредственно связывается

этимология русского обозначения земледельца — «крестьянина» — с «христианином». Имеющий

аналог в языческом «крестовом братстве» богатырей, этот мотив проповедует общее коллективное

«делание», имеющее высшее освящение. Как богатырство — от Бога, так «хресть-янство» — от

Христа.

Возвращаясь к образу Микулы, который досадует на неправедность городских мужичков,

обирающих прибывшего в город крес-

421

тьянина, отметим здесь конфликт особого рода. Эгоистическому «Я» горожанина противостоит

космоцентрическое «Я» крестьянина, за которым выступает сознание онтологической

ответственности перед миром и на котором лежит огромная тяжесть особого рода ценностных

напластований. Убежденность в священности крестьянского жизненного уклада приводит к

оценке поведения горожан как надругательства над высшей Правдой и Справедливостью — по

существу, над самим Божественным началом мира. Поэтому реакция крестьянина — именно

обида, которая сродни детскому недоумению перед торжеством неправды. Эта обида, как

ощущение беды, нарастая, порождает чувство отчужденности крестьянства от остального мира.

Обида и отчуждение по мере накопления перерастают в социальный протест, столь ярко

проявившийся в русском расколе. Она выливается в гнев и ненависть, которые находят выход в

массовом крестьянском движении второй половины XVII в. Впервые социальная активность

крестьянства, прежде сливавшаяся с движением городских низов, выступает в качестве

самостоятельной силы.

Крестьянское сознание на переломе

Вторая половина XVI и весь XVII век — переходная и потому катастрофическая для традиции

эпоха в русской истории. Иван IV Грозный оставил своим наследникам разоренную грабежами,

изнуренную войнами, бедствующую страну. В результате 20-летней Ливонской войны и

семилетней опричнины обнищавшее население вынуждено было покидать освоенные и наиболее

развитые в экономическом отношении центральные и северо-западные районы страны. К концу

царствования Ивана Грозного три четверти пахотных земель «лежали в пусте», т. е. были в

запустении. Рубеж XVI-XVII вв. знаменуют ряд страшных неурожайных лет, голод, смута,

крестьянские волнения, междуцарствие, завершившееся польско-литовской интервенцией. Только

организованное народное движение, возглавляемое вождями нижегородского ополчения

Мининым и Пожарским, которые сумели привлечь к борьбе с захватчиками значительную массу

народа — прежде всего крестьянства, позволило вымести врагов с русской земли.

В этой борьбе, потребовавшей от населения значительной мобилизации материальных и духовных

сил, сознательности и высокой организованности, крестьянство начинает понимать свое значение

в истории. Дальнейший ход исторического развития предопределил бурный рост крестьянского

самосознания. Именно в этот

период в крестьянский фольклор проникают мотивы, совершенно преобразившие традиционные

сюжеты, придавшие им характерный крестьянский характер.

Завершение смуты создало условия для интенсивного экономического развития страны.

Расширение товарно-денежных отношений и налоговые тяготы способствовали активному

вовлечению деревни в отношения рыночного обмена. Несмотря на появление в деревне первых

признаков имущественного и социального расслоения крестьянство, тем не менее, выступает в эту

пору в качестве достаточно консолидированной социальной группы. Для него характерно

осознание своего особого положение и особых социальных интересов, во многом расходящихся с

интересами других социальных слоев. Это сознание неизбежно должно было трансформироваться

в представление об особой миссии крестьянства, его исключительной социальной роли.

«Кормилец», «землероб», «хребет народа», «соль земли» — эти более поздние эпитеты вполне

соответствовали восприятию крестьянством своего места в жизни развивающегося российского

общества.

Тем более острым было впоследствии восприятие усиливавшейся эксплуатации деревни.

Экономическое наступление города и политический натиск власти дополнялся развитием

крепостнических отношений, завершившимся фактическим узаконением крепостного права