Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV-XVIII вв 3 тт. Том 3. Время мира
Подождите немного. Документ загружается.
ярмарки лионские и безансонско-пьяченцские, — чтобы оградить свои сделки, создали для
собственного употребления такие фиктивные и устойчивые деньги, как соответственно экю с солнцем
(ecu аи soieil) и марковый экю (ecu de marc). Точно так же Банк Риальто, образованный в 1585 г.,
Амстердамский банк, открытый в 1609 г., навязали тот и другой банковские деньги, котировавшиеся
ниже монеты, бывшей в обращении и столь разной: ажио банковских денег по отношению к обычным
монетам было залогом безопасности. Английский банк, основанный в 1694 г. не будет нуждаться в
такой гарантии: его расчетная монета, фунт стерлингов, давала ему безопасность своей постоянной
стоимостью. Все это не подлежит сомнению, но важно сделать отсюда выводы. Так, Жан-Габриель
Тома, банкир, соблазнившийся историей, ссылаясь
па английскую мудрость, утверждает в недавно вышедшем труде (1977)
272
, что неудача системы Лоу
имела важную причину, обычно замалчиваемую: несвоевременные девальвации расчетной монеты,
турского ливра, — это означало препятствовать нормальной игре кредита, разрушать доверие, убивать
курицу, несущую золотые яйца.
Возвращаясь к истории фунта стерлингов, будем верить не в какое-то единственное объяснение, но
скорее в серию, в последовательный ряд объяснений; не в некую общую теорию, будто бы
руководившую ясной политикой, но в ряд прагматических решений, принимавшихся, чтобы уладить
проблему в данный момент, и постоянно оказывавшихся в долговременной перспективе решениями
высокой мудрости.
В 1560-1561 гг. Елизавета и ее советники, в первом ряду которых стоял великий Томас Грешэм,
задались целью исправить невероятные расстройства, возникшие из Великой порчи (Great
Debasement)
27
*, феноменальной инфляции 1543—1551 гг. На протяжении этих трудных лет проба
находившихся в обращении серебряных монет шиллингов и пенсов была снижена сверх всякой меры.
С 11 унций 2 весовых пенсов (Dwt)
2
™ на 12 унций монетного металла (то есть 37/40 чистого серебра)
она в 1543 г. снизилась до 10 унций, а в результате нескольких следовавших одна за другой
девальваций дошла всего до 3 унций в 1551 г., то есть до четверти чистого металла на три четверти
лигатуры. Елизаветинская реформа была возвращением к прежней пробе монеты, к «старинному
справедливому стандарту» («ancient right standard») 11 унциям 2 весовым пенсам чистого металла на
12 унций. Реформа была срочно необходима: беспорядок достиг крайних пределов, в обращении была
монета разного веса, разной пробы, зачастую обрезанная, а стоимость ее оставалась тем не менее одной
и той же. Мы сказали бы, что то были металлические ассигнаты, как бы бумажные деньги. Цены за
несколько лет выросли вдвое или втрое, а курс английских векселей в Антверпене упал — два
бедствия, добавлявшиеся одно к другому, ибо Англия, крупный экспортер сукон, была торговым
кораблем, стоящим на якоре возле Европы; вся ее экономическая жизнь зависела от причала, от
вексельного курса на решающем рынке на Шельде. Курс фунта был как бы двигателем, управителем
(governor) английских отношений с внешним миром. Но ведь даже такой проницательный
наблюдатель, как Томас Грешэм, был убежден, что итальянские менялы в Лондоне и Антверпене
манипулировали курсом по своему усмотрению и посредством своих манипуляций завладевали к своей
выгоде трудом англичан. В таком взгляде, игнорирующем связь между вексельным курсом и торговым
балансом, есть Доля истины и доля иллюзии. Доля иллюзии, ибо вексельный курс не Диалог двух
рынков (в данном случае Лондона и Антверпена), но «концерт» всех европейских рынков; он своего
рода круговая реаль-
380 Глава 4. НАЦИОНАЛЬНЫЕ РЫНКИ
ность, что давно уже признавала итальянская практика. В таких условиях меняла не был
господином движений курса; но он извлекал выгоду из их вариаций, спекулировал на них, по
крайней мере когда у него были для этого средства и он знал, как ими оперировать. Итальянцы
великолепно отвечали двум этим условиям, и в этом смысле Грешэм не заблуждался, опасаясь их.
Во всяком случае, лондонское правительство, зафиксировав на вполне очевидно высоком уровне
действительную стоимость фунта и перечеканив всю находившуюся в обращении серебряную
монету, надеялось достичь двух результатов: 1) улучшения курса векселей на Антверпен; 2)
снижения внутренних цен. Лишь первую из этих надежд не постигло разочарование
275
. Население
Англии, оплатившее цену этой операции (правительство выкупило подлежавшие перечеканке
монеты намного дешевле их официального курса), не получило компенсации в виде падения
цен
276
.
Следовательно, елизаветинская реформа оказалась оправданной не с самого начала; она даже
давила, как ошейник, коль скоро хорошей монеты, вычеканенной из плохой, более не хватало для
нормального обращения. Вне сомнения, немного позже ее спас приток американского белого
металла, который начиная с 60-х годов XVI в. распространялся по всей Европе
277
. Эти
поступления из Нового Света объясняют также и успех стабилизации в 1577 г. турского ливра,
французской расчетной монеты, бывшей, в свою очередь, привязанной к золоту: один золотой экю
был тогда объявлен эквивалентным (рем ливрам, а именно в экю будет вестись торговое
счетоводство. В действительности как раз лионские купцы, иностранцы и французы, навязали
Генриху III такую стабилизацию, удобную для их дел. Не будем приписывать слишком большую
заслугу в этом самому Генриху III. Во французском случае, как и в случае английском, все
удержалось, несомненно, по милости рудников Новой Испании и Перу. Но то, что дает одна
конъюнктура, уносит другая: в 160] г.; французская стабилизация надломилась, турский ливр
оторвался от золота. В Англии же, напротив, елизаветинская система сохранилась. Не было ли это
заслугой торговой экспансии острова, некой конъюнктуры, благоприятствовавшей одной только
Северной Европе? Вполне очевидно, утверждать это было бы слишком. Но разве Англия не в
иешивалась в дела мира, как она того желала, и не замыкалась одновременно в своем островном
качестве, пребывая начеку в оборонительной позиции? Франция же, наоборот, открытая к Европе,
была тем местом, где отзывались действия ее соседей, геометрическим центром всех монетных
обращений; она находилась в зависимости от колебаний цен на драгоценные металлы на «рынке»,
и колебания эти расшатывали котировку у самых дверей Монетного двора.
ТОРГОВОЕ ПРЕОБЛАДАНИЕ АНГЛИИ 381
В 1621 г.
278
устойчивость фунта снова оказалась под угрозой, но этот инцидент был быстро
преодолен. Английские суконщики, по которым ударил спад сбыта, хотели бы девальвировать
фунт, что ограничило бы их издержки производства и укрепило бы их конкурентоспособность за
границей. Не Томас ли Мэн был тем, кто спас тогда устойчивость фунта, настоящую навязчивую
идею английского общественного мнения, вероятно, запомнившего испытания Великой порчи?
Конечно, нет речи о том, чтобы поставить под сомнение интеллект Томаса Мэна, который будет в
Англии первым, кто уловит очевидную связь между вексельным курсом и торговым балансом, и
который приобрел обширнейший торговый опыт, состоя в правлении еще юной Ост-Индской
компании. Но разве может один человек, сколь бы проницательным и блестящим он ни был, нести
ответственность за процесс денежного обращения, затрагивавший всю английскую экономику и
даже европейскую конъюнктуру? В долговременной перспективе аргументы Мэна, может быть, и
не одержали бы верх без соглашения, которое в 1630 г. свяжет Англию с Испанией (с 1621 г. снова
пребывавшей в состоянии войны с Соединенными Провинциями) и которое резервирует за
английскими кораблями перевозку белого металла, предназначавшегося для финансового
снабжения испанских Нидерландов. То был, безусловно, странный альянс, который историки
обычно не принимают во внимание (исключения подтверждают правило)
279
. Серебро,
выгружавшееся в Англии, шло на чеканку монеты в лондонском Тауэре, а затем снова
отправлялось из страны (не в полном объеме) в Нидерланды. То была нечаянная удача. Тем не
менее благодетельный поток, во всяком случае в такой форме, прекратился либо к 1642, либо к
1648 г. И однако в силу причин, которые на сей раз от нас ускользают, невзирая на яростные
смуты гражданской войны, фунт стерлингов оставался на своей прямой линии. И это н условиях,
которые кажутся даже довольно необычными.
В самом деле, на протяжении всей этой трудной второй половины XVII в. денежное обращение в
Англии имело дело только с очень старыми серебряными монетами, стертыми, обрезанными, до
крайности облегченными, поскольку потеря веса в них доходила до 50%. Несмотря на
возобновлявшиеся иронические выпады памфлетистов, никто всерьез не беспокоился по сему
поводу. Вплоть до того, что хорошие монеты пользовались лишь очень небольшим
благоприятным ажио; так, золотая гинея стоила 22 шиллинга вместо 20 шиллингов по офи-
циальному курсу. Тогда не так все было плохо! На самом деле с расширявшимся
распространением расписок золотых дел мастеров (векселя эти были уже бумажными деньгами,
хоть и частного характера), а главное — при вносившей успокоение устойчивости расчетной мо-
неты такие легкие серебряные монеты сделались настоящими фик-
382 Глава 4. НАЦИОНАЛЬНЫЕ РЫНКИ
тивными деньгами, как в других местах, в Европе, столько видов медных денег. И всякий к этому
приспосабливался.
И так — до того момента, как в 1694 г. разразился неожиданный и острый кризис доверия, разом
разрушивший это спокойствие и эту удивительную терпимость
280
. Англия узнала серию неурожаев; в
ней наступил один из типичных для Старого порядка кризисов, отголоски которого достигли
«промышленного» сектора. Вдобавок начатая в 1689 г. война против Франции вынуждала
правительство к крупным внешним платежам и, следовательно, к вывозу наличных денег. Лучшие
серебряные и золотые монеты уходили из королевства. Климат кризиса, нехватка монеты повлекли за
собой (в Лондоне еще больше, чем в провинции) систематическое бегство от плохой монеты и уси-
лившийся рефлекс тезаврирования. Золотая гинея
281
побила все рекорды повышения: с 22 шиллингов
она в июне 1695 г. дошла до 30 (т. е. на 50% выше своего официального курса в 20 шиллингов). Рав-
ным образом росли цены на золото и серебро в металле, а стремительное падение курса фунта на
амстердамском рынке уже само по себе обобщало ситуацию, которая вместе с резким увеличением
числа памфлетов становилась все драматичнее и приводила в растерянность общественное мнение.
Монеты, кредитные билеты (как расписки золотых дел мастеров, так и билеты Английского банка,
который был создан только что, в 1694 г.) испытали значительное обесценение, и чтобы получить
наличные, приходилось выплачивать премии в размере 12, 19 и даже 40%. Ссуды предоставлялись
(когда они предоставлялись) под ростовщические проценты; переводные векселя обращались плохо
или вовсе не обращались. Кризис захлестнул все. Один очевидец писал: «На одной только лондонской
улице, именуемой Лонг Лэйн, имеется двадцать шесть сдаваемых внаем домов... И даже в квартале
Чипсайд ныне есть тринадцать домов и лавок, закрытых и сдаваемых внаем, — дело весьма
необыкновенное, коль скоро на памяти людей в Чипсайде и четвертая часть;сего числа домов никогда
не пустовала»
282
. В 1696 г. «за неимением монеты беспорядок был столь велик, что многие достойные
люди оставили Лондон, не имея возможности в нем жить, — хотя и располагали богатством в шесть-
семь тысяч фунтов стерлингов ренты, — понеже нельзя получить деньги из провинций»
283
.
Разумеется, памфлетисты вволю этим наслаждались, без конца споря об истинных причинах этого
положения и средствах к его исправлению. Спорщики, однако, сходились в одном пункте: надлежит-де
оздоровить денежное обращение, переплавить серебряную монету. Но будет ли новая монета
перечеканена той же стоимостью, что монета елизаветинская? Или будет подвергнута предварительной
девальвации? Еще один вопрос внушал беспокойство: кто оплатит огромные расходы на
ТОРГОВОЕ ПРЕОБЛАДАНИЕ АНГЛИИ 383
эту операцию, очень обременительные в первом случае и, очевидно, меньшие во втором? То, что
секретарь Казначейства Уильям Лаунд
284
был сторонником 20-процентной девальвации, объяснялось
среди прочих причин тем, что он защищал финансы государства. Самый известный из его противников
— Джон Локк, врач, философ и экономист, — наперекор стихиям защищал незыблемость фунта,
каковой должен был оставаться «неизменяемой базовой единицей»
285
. Может статься, что в такой же
мере, как здравую полигику, он защищал права собственников, действительность контрактов,
неприкосновенность капиталов, предоставленных взаймы государству, — в общем, немногочисленное
господствовавшее общество. Но почему же именно мнение Джона Локка возобладало над мнением
секретаря Казначейства?
Несомненно, следует подумать о том факте, что правительство бывшего Вильгельма Оранского,
ставшего королем Английским, столкнувшись с серьезными финансовыми затруднениями, втянулось в
политику займов и долгосрочных долгов, политику для Англии необычную, которая вызывала критику
и недоверие большинства англичан. Тем более что новый король был голландец, а среди кредиторов
государства находились амстердамские заимодавцы, начавшие вкладывать капиталы в акции и в
государственные ценные бумаги королевства. Государству необходим был бесспорный, неоспоримый
кредит, дабы продолжать пока еще малопопулярную политику крупных займов, дабы не поставить в
затруднительное положение новый банк, капиталы которого, будучи едва лишь собранными, оказались
отданы взаймы государству. Это, вероятно, наилучшее объяснение решения правительства отказаться
от девальвации и, несмотря на трудности, пойти на дорогостоящее решение, предлагавшееся Джоном
Локком и с великой поспешностью одобренное палатой общин и палатой лордов в январе 1696 г. Все
затраты на громадную операцию по переплавке монеты (7 млн фунтов) легли на государство, уже
обремененное войной. Но цель была достигнута: котировка фунта в Амстердаме, признак вновь
обретенного доверия, поднялась, цены в Англии принялись благоразумно снижаться, и английские
ценные бумаги быстро умножились в числе на лондонском и амстердамском рынках.
Едва только проблема была улажена, как обозначилась новая напряженность; провозвестница
будущего принятия золотого стандарта, столь медленно наступавшего официально, навязываемого
упрямством фактов, а не сознательным размышлением
286
. В самом деле, серебро будет обороняться
долго. При таких адвокатах, как Джон Локк, для которого эталон—серебро был неоспоримо самым
удобным, всего лучше приспособленным к жизни обменов. «Предоставьте золоту, как и прочим това-
рам, отыскивать свой собственный курс» («Let Gold, as others commodities, find its own Rate»), —
говорил он
287
. Это не было именно тем, что сделали,
384 Глава 4. НАЦИОНАЛЬНЫЕ РЫНКИ
потому, впрочем, что гинея (котировка которой зависела попросту от решения короля) была
произвольно зафиксирована на уровне 22 серебряных шиллингов, которые, конечно, были ее
«свободной» ценой на рынке, но до кризиса. А ведь теперь речь шла о 22 шиллингах доброй монетой,
так что соотношение золото/серебро установилось как 1 к 15,9, и золото разом оказалось завышено в
цене: в самом деле, в Голландии соотношение было всего лишь 1 к 15. Итак, желтый металл потек в
Англию, чтобы там повыситься в цене, а совсем новые серебряные монеты двинулись в
противоположном направлении. После нового вмешательства Джона Локка гинея, правда, была
сведена к 21 шиллингу 6 пенсам (в 1698 г.), но этого было еще недостаточно, чтобы воспрепятствовать
продолжению двойного потока. Даже после нового понижения до 21 шиллинга в 1717 г., на сей раз
после вмешательства Ньютона, бывшего начальником Монетного двора, соотношение 1 к 15,21 все
еще завышало цену желтого металла, и Англия упорно продолжала экспортировать серебро и быть
целью устремлений монет золотых.
Эта ситуация продолжалась на протяжении всего XVIII в., завершившись фактической золотой
системой. Несомненно, последняя официально приняла конкретные формы лишь после
провозглашения золотого стандарта в 1816 г.; тогда фунт стерлингов сделался эквивалентом соверена
(реальной золотой монеты, весившей 7,988 г при содержании чистого металла в 11/12). Однако золото
с 1774 г. явственно взяло верх над серебром в качестве денежного регулятора. Потерявшие вес золотые
монеты изымались из обращения, для того чтобы быть перечеканены своим правильным весом, в то
время как к серебряным монетам отказывались применять дорогостоящий процесс перечеканки, а
заодно принимали решения об отмене их обязательного приема в платежах, превышающих 25 фунтов.
Таким образом, на деле, если и не по закону, фунт стерлингов начинал привязываться к золоту, тем
самым приобретая новую устойчивость.
Все эти факты известны, но каковы их причины? Постоянное завышение цены золота, лежавшее в
основе явления, зависело непосредственно от правительственных решений, и только от них. А тогда —
какой политике, какой необходимости экономики отвечало это завышение? На самом деле создавать
благоприятные условия золоту означало дать толчок движению серебра в обратном направлении.
Лично я всегда думал, что в старинной денежной системе деньги с завышенной стоимостью
становились своего рода «дурной» монетой, способной изгнать хорошую. Такое расширенное
толкование псевдозакона Гре-шэма упрощает объяснение. Когда Англия притягивала к себе золото,
она ускоряла отток из своих пределов белого металла разом в Нидерланды, к Балтийскому морю, в
Россию, в Средиземноморье, в Индийский океан и в Китай, где упомянутый металл будет
непременным ус-
ТОРГОВОЕ ПРЕОБЛАДАНИЕ АНГЛИИ 385
ловием обменов. Венеция, чтобы облегчить перевод белого металла, необходимого для процветания ее
торговых операций, на Левант, поступала таким же образом. С другой стороны, у Англии и не могло
быть иного пути после того, как, восторжествовав над Португалией в результате заключения договора
лорда Метуэна (1703), она оказалась подключена к золоту Бразилии. Разве не сделала она тогда, даже
если и не знала этого, выбор в пользу золота против серебра? И не была ли она для такой игры обута в
семимильные сапоги?
К тому же, вероятно, не было случайным, что в момент, когда расстройство торгового баланса с
Португалией прервало или сократило приток бразильского золота, Англия уже двигалась в
направлении стадии, которая логически должна была последовать: стадии бумажных денег. В самом
деле, в той мере, в какой Англия мало-помалу выдвигалась в центр мира, она, как и Голландия в эпоху
своего величия, меньше нуждалась в драгоценных металлах. Легкий, почти автоматический кредит
умножал ее платежные средства. Так, в 1774 г., накануне «американской» войны, Англия увидела и
допустила бегство за границу сразу своих золотых и своих серебряных монет. Эта на первый взгляд
ненормальная ситуация ее не тревожила: высший уровень денежного обращения в стране был уже
занят кредитными билетами Английского банка и частных банков; золото и серебро стали, если
несколько преувеличить, второстепенными державами. И если «бумага» (слово, удобное своей
краткостью, которое давно уже употребляли французы и которое так сердило Исаака де Пинто)
288
заняла это решающее место, то потому, что Англия, лишив престола Амстердам, сделалась пунктом
слияния обменов вселенной, а вселенная, если можно так выразиться, вела свою бухгалтерию в
Англии. Ярмарки, прежние места слияния обменов, предлагали аналогичные концентрации: кредит на
них утверждался над наличными. Англия лишь придала новые измерения старинным решениям — и в
итоге оказалась более наводнена бумагой, чем безан-сонские ярмарки, и в такой же степени, как сам
амстердамский рынок. На таком пути по необходимости предстояло сделать новые шаги. В 1797 г.
денежные затруднения непрестанно возрастали: война требовала огромного экспорта наличных денег
на континент, который надлежало денежным хлыстом поднять против Франции. С болью в сердце,
боясь последствий своего акта, Питт
289
, обычно такой уверенный в себе, заставил парламент
согласиться на краткосрочную неконвертируемость билетов Английского банка. И именно здесь
начинается последнее чудо: Закон о банковских ограничениях (Bank Restriction Act), устанавливавший
принудительный курс кредитных билетов, был провозглашен всего на шесть недель. А оставался он в
силе в течение двадцати четырех лет, и из этого не воспоследовало никакого настоящего провала.
Кредитные билеты, которые в принципе ничто более не
386 Глава 4. НАЦИОНАЛЬНЫЕ РЫНКИ
гарантировало, продолжали обращаться, и без какого бы то ни было обесценения по отношению к
металлическим деньгам, по крайней мере до 1809-1810 гг. На протяжении четверти столетия,
вплоть до 1821г., Англия, опережая свое время, будет жить при таком денежном порядке, какой
мы знаем сегодня. Француз, который жил там во времена наполеоновских войн, утверждал даже,
что за все эти годы ни разу не видел ни единой золотой гинеи
290
. Именно таким образом был без
особого ущерба преодолен сам по себе исключительно трудный кризис.
Подобный успех зависел от отношения английской публики, от ее гражданских чувств, от
доверия, которое она издавна испытывала к денежной системе, всегда избиравшей устойчивость.
Но такое доверие покоилось равным образом и на уверенности, и на обеспеченности, какие дает
богатство. Гарантией бумажных денег были, вне сомнения, не золото и не серебро, а огромное
производство Британских островов. Именно товарами, созданными их промышленностью, и
продуктом их перераспределяющей торговли острова выплачивали своим европейским союзникам
баснословные субсидии, которые позволят им сокрушить Францию, сохранить фантастический
для того времени флот и армии, которые будут способствовать в Испании и Португалии созданию
ситуации, неблагоприятной для Наполеона. В тот период никакая другая страна не способна была
бы поступать так. Как писал в 1811 г. один проницательный очевидец, в тогдашнем мире не было
места для двух экспериментов такого порядка
291
. И это, возможно, справедливо.
Но признаемся, наконец, что если рассматривать историю фунта стерлингов в целом, то каждый
эпизод ее ясен, объясним; удивительным остается его курс в виде прямой линии, как если бы
столь прагматичные англичане с 1560 г. знали верную дорогу в будущее. В это нельзя поверить. А
тогда не следует ли видеть в том скорее повторявшийся результат агрессивного напряжения
страны, побуждаемой своим островным положением (положением острова, который надо
защитить), своим усилием прорваться в мир, своим ясным представлением о противнике, коего
надлежит сокрушить: Антверпене, Амстердаме, Париже? А устойчивость фунта? Это было орудие
борьбы.
ЛОНДОН, СОЗДАЮЩИЙ НАЦИОНАЛЬНЫЙ РЫНОК И СОЗДАННЫЙ ИМ
Какой только роли не сыграет Лондон в британском величии! Он выстроил и сориентировал
Англию от А до Я. Его тяжесть, его необъятность вели к тому, что другие города едва
существовали в качестве региональных столиц: все они, за исключением, быть может, Бристоля,
были к его услугам. Как заметил Арнольд Тойнби, «ни в какой другой
ТОРГОВОЕ ПРЕОБЛАДАНИЕ АНГЛИИ 387
стране Запада один-единственный город не затмевал настолько полно все остальные. В конце
XVII в., когда население Англии было незначительным в сравнении с населением Франции или
Германии и меньшим, чем население Испании и Италии, Лондон был уже, по всей вероятности,
самым большим городом Европы»
292
. К 1700 г. он насчитывал примерно 550 тыс. жителей, то есть
10% всего английского населения. Его подъем был постоянным и наглядным, невзирая на
опустошения от эпидемий и чумы. Таким образом, в отличие от слишком обширной, внутренне
разделенной Франции, разрывавшейся между Парижем и Лионом, Англия имела только одну
голову,
но громадную.
Лондон — это одновременно три или четыре города: Сити, бывший экономической столицей;
Уэстминстер, где обитали король, парламент и богачи; река, служившая в низовьях портом, вдоль
которой тянулись кварталы простонародья; наконец, на левом берегу Темзы предместье Саутуорк
с его узкими улицами, где, в частности, находились театры: «Лебедь», «Роза», «Глобус»,
«Надежда», «Красный бык» (их было 17 в 1629 г., тогда как в Париже в это же время существовал
лишь один}
293
...
Все английское экономическое пространство подчинялось царственной власти Лондона.
Политическая централизация, мощь английской монархии, продвинувшееся сосредоточение
торговой жизни — все работало на величие столицы. Но величие это само по себе было
организатором пространства, над которым оно доминировало и в котором оно создавало
многообразные административные и рыночные связи. Н. Грае считает, что Лондон на доброе
столетие опережал Париж в том, что касалось организации его сферы снабжения
294
. Его
превосходство было тем большим, что Лондон был еще и весьма активным портом
(обеспечивавшим самое малое "етыре пятых внешней торговли Англии), оставаясь в то же время
вершиной английской жизни, ни в чем не уступавшей Парижу, ибо он являлся громадной па-
разитической машиной роскоши, расточительства, а также при всем прочем и культурного
творчества. Наконец, и это главное, квазимонополия на экспорт и импорт, какой Лондон
пользовался очень рано, обеспечивала ему контроль над всеми видами производства на острове и
над всеми формами перераспределения: для различных английских регионов столица была
центральной сортировочной станцией. Все туда прибывало, все оттуда уходило вновь, то ли на
внутренний рынок, то ли за пределы страны.
Если вы желаете по достоинству оценить эту работу Лондона по формированию и созданию
национального рынка, не стоит ничего читать, разве что перечесть вновь «Торговца»
(«Tradesman») Даниэля Дефо. Его наблюдательность настолько точна, настолько подробна,
388 Глава 4. НАЦИОНАЛЬНЫЕ РЫНКИ
Плотные рыночные зоны находились в пределах досягаемости Лондона Эта карта (заимствованная из кн.: The Agrarian
History of England. Ed. J. Thirek, IV, 1967 p 496) показывает, до какой степени город Лондон создал вокруг себя зону
интенсивных и ускоренных обменов. Национальный рынок модернизировался, начиная именно с юга Англии и со столицы.
вплоть до мельчайших деталей, что хоть слова «национальный рынок» и не произнесены, но реальность
такого рынка, его единство, взаимное переплетение его обменов, подчеркнутое разделение груда, дейст-
ТОРГОВОЕ ПРЕОБЛАДАНИЕ АНГЛИИ 389
вующее на обширных пространствах, заставляют себя принять как очевидность и как поучительное
зрелище.
Если исключить значительной важности каботаж, справлявшийся с перевозкой ньюкаслского угля и
тяжеловесных грузов, обращение товаров, которое до прорытия каналов могло использовать лишь судоход-
ные отрезки рек, происходило главным образом по дорогам; осуществлялось оно посредством повозок,
вьючных лошадей и даже на спинах бесчисленных торговцев вразнос
295
. И все это движение сливалось во-
едино, приближаясь к Лондону, и снова распылялось на выходах из Лондона. Вне сомнения, «манчестерцы,
ежели оставить в стороне их богатство, суть в таком случае своего рода торговцы вразнос, повсюду
доставляющие свои товары сами [обходясь без посредника], дабы передать их лавочникам, как то делают
ныне также и мануфактурщики Йоркшира и Ковентри»
296
. Но около 1720 г., в эпоху, описываемую Дефо,
такие прямые связи производителя с провинциальным перекупщиком были фактом новым, который
пересечет и усложнит вскоре связи обычных кругооборотов. Обычно, говорит Дефо, изготовленный
продукт, будучи завершен производством в том или ином отдаленном от Лондона графстве, отправлялся в
Лондон к комиссионеру (factor) или смотрителю товарного склада (warehouse keeper) и последний будет
его продавать либо лондонскому лавочнику для розничной продажи, либо купцу (merchant) ~ экспортеру,
либо же оптовику, который этот продукт перераспределит для продажи в розницу в различных районах
Англии. Таким образом, собственник овец, продававший шерсть, и лавочник, который продавал сукна, «суть
первый и последний торговцы (tradesmen), кои вовлечены в сей процесс. И чем больше рук будет попутно
использовано для изготовления, перевозки или продажи изделия, тем лучше будет для общественного
богатства нации, ибо занятость народа есть великая и главная выгода нации» («public stxk of the nation
because the employment of the people is the great and main benefit of the nation»)
197
. И Даниэль Дефо — как если
бы его читатель не вполне еще понял преимущества рыночной экономики — распределительницы труда, а
значит, и работы по найму — возвращается назад и берет пример: пример штуки простого сукна (broad
cloth), изготовленной в Уорминстере, в Уилтшире. Изготовитель (clothier) отправляет ее с перевозчиком
(carrier) в Лондон, к мистеру А, комиссионеру в Блэкуэлл-холле, на которого возлагается ее продажа.
Названный комиссионер продает ее мистеру В, оптовику (woolen draper), уполномоченному сукно
перепродать, который его отправит сухим путем мистеру С, лавочнику в Нортгемптоне. Последний
распродаст сукно в розницу отрезами тем-то и тем-то деревенским джентльменам. Наконец, именно эти
перевозки в Лондон и, обратно, из Лондона, образовывали главное и формирующее членение английского
рынка. Ибо все товары, включая и импортные изде-
390 Глава 4. НАЦИОНАЛЬНЫЕ РЫНКИ
Национальный рынок и судоходные пути (1660-1700)
КартаТ.Уиллэна(вкн: WiUanT.S. River Navigation in England 1600-1750. 1964), относящаяся ко времени до «безумия каналов» и крупных
работ по обустройству речных путей, показывает направление рек только в их судоходной части и отмечает штриховкой любую
территорию, удаленную от водного пути более чем на 15 миль. Если сравнить эту карту с предыдущей, возникает ощущение, что она
является чуть ли не негативом последней. Так же как и притягательная сила столицы, так же как и сеть каботажных маршрутов, вну-
тренние водные пути работали на формирование национального рынка. В конце XVIII в. зона, находившаяся вне кругооборота и
отмеченная темным цветом, почти исчезнет с прогрессом транспортного сообщения.
ТОРГОВОЕ ПРЕОБЛАДАНИЕ АНГЛИИ 391
лия, циркулировали таким образом по английским дорогам, более оживленным, чем дороги
европейские, утверждает Даниэль Дефо. Повсюду, в мельчайших городишках, даже в деревнях, «никто
ныне не довольствуется местными мануфактурами. Все желают изделий отовсюду из других стран»
298
— английских тканей из других провинций и тканей индийских, чая, сахара... Нет никакого сомнения:
английский рынок предстает перед нами как живое единство с начала XVIII в., следовательно, очень
рано. Притом как раз в первой четверти этого столетия были произведены громадные (понятно,
относительно) капиталовложения, увеличившие до 1160 миль судоходную речную сеть и сделавшие
большую часть страны доступной для водных перевозок на расстояние самое большее 15 миль
299
. И не
придется удивляться, что сухопутные дороги последовали за этим процессом. Дефо говорил в 1720 г. о
непроходимых в зимнее время дорогах в прошедшем времени
300
— скажем, непроезжих для повозок,
потому что вьючные животные в XVII в. двигались по ним в любое время года. Еще меньше придется
дивиться тому, что быстро организовывались, пренебрегая всякой официальной регламентацией,
рынки, которые складировали, продавали и перепродавали товары; что посредники зачастую даже не
видели товаров, которыми торговали, — а это почти что доказательство совершенства механизма. К
середине XVIII века на хлебном рынке в Лондоне господствовало полтора десятка комиссионеров,
которые при случае не колебались помещать свое зерно в пакгаузы в Амстердаме, где содержание на
складах было менее дорогим, чем в Англии (стоимость его варьировала вместе с уровнем денежного
курса). Еще одно преимущество: за вывозимое зерно выплачивалась установленная английским пра-
вительством экспортная премия, а если в Англии возникала нехватка хлеба, зерно туда возвращалось
без уплаты какой бы то ни было пошлины при ввозе
301
. Все это указывает на возраставшую
усложненность внутреннего рынка на протяжении XVIII века.
В начале следующего столетия, в 1815 г., один бывший военнопленный, остававшийся долгое время в
Англии, делает замечание, проливающее дополнительный свет: «Ежели все интересы Англии концент-
рируются в городе Лондоне, ставшем ныне центром, где сходятся все дела, то можно сказать, что
Лондон есть также по всей Англии»
302
, т. е. продаваемые в Лондоне товары, происходящие из всех
пунктов Англии и мира, продаются и на всех рынках и во всех городах графств. Единообразие одежды,
в особенности женской, вездесущность моды были хорошими показателями приведения английского
экономического пространства к единству. Но существовали и другие тесты, вроде распространения
банков по всей стране. Первые земельные банки (land-banks) появились в 1695 г.
303
, они были еще
скромные, поскольку вся масса их кредитных билетов достигала в этом году всего лишь 55 тыс.
392 Глава 4. НАЦИОНАЛЬНЫЕ РЫНКИ
фунтов стерлингов. Но то было многозначительное начало: кредит обычно появлялся только в
последнюю очередь, в конце предшествовавшей экономической эволюции, делавшей его
возможным и необходимым. А главное, эти landbanks, связанные с лондонскими банками и с
Английским банком, созданным в 1694 г., будут множиться. В плане кредита наблюдалась
унификация, сателлитизация провинциальных экономик.
И все же не следует ли сказать, что если Лондон и создал первую форму сплоченного
национального рынка, то последний впоследствии развивался и уплотнялся сам собой? В XVIII в.
в отличие от века предшествовавшего провинциальные производственные центры и порты, в
особенности те, что занимались торговлей невольниками и колониальными продуктами, например
Ливерпуль, Бристоль или Глазго, познали быстрое развитие
304
. И всеобщее процветание от этого
только возросло. На Британских островах Англия была уже национальным рынком с плотной
структурой. В Европе не найти примера, который можно было бы с ней сопоставить. Так что
немного раньше или немного позже этот исключительный вес будет оказывать давление на всю
территорию Британских островов и преобразовывать их экономику в соответствии с экономикой
Англии.
КАК АНГЛИЯ СТАЛА ВЕЛИКОБРИТАНИЕЙ
На севере и на западе Англия граничит с труднодоступными нагорьями, главным образом
пастушескими, долгое время остававшимися очень бедными, редко заселенными, притом
кельтами, чаще всего не воспринимавшими английскую культуру. Навязать себя таким соседям —
это был решающий процесс внутренней истории Британских островов, предприятие, которое
могло допустить лишь плохие решения — силовые. Как и полагается, политика здесь
предшествовала экономике, а последняя долго удовлетворялась ограниченными, даже
незначительными успехами. В Корнуолле лондонские негоцианты очень рано завладели одним
только оловом
305
. В Уэльсе, заново завоеванном в 1536 г., экспорт скота, перегонявшегося в
Лондон, сделался характерной чертой лишь после 1750 г.
306
, а по-настоящему этот край
преобразится лишь с тяжелой индустрией, которая будет там организована англичанами в XIX в.
Но, как и можно было предвидеть, две главные партии этой внутренней игры разыгрывались в
отношении Шотландии, где ход событий оказался в общем непредвиденным, и Ирландии, где
Англия никогда не прекращала эксплуатировать колонию, до которой было рукой подать.
В принципе Шотландия была создана для того, чтобы оставаться самостоятельной и избежать
«маргинализации», даже элементарной.
ТОРГОВОЕ ПРЕОБЛАДАНИЕ АНГЛИИ 393
Она была обширна, равняясь в целом по площади половине Англии, гориста, бедна, отделена от
своей соседки труднопроходимыми приграничными областями. Все прошлое, заполненное
ожесточенными войнами, предрасполагало ее к тому, чтобы говорить «нет», сопротивляться. К
тому же даже после 1603 г., когда Яков VI Шотландский унаследовал престол Елизаветы и стал
Яковом 1 Английским, соединив таким образом на одной голове короны обеих стран, Шотландия
сохранила правительство и парламент, об относительной слабости которых говорить можно, но
которые все же продолжали существовать
307
. Точно так же продолжали существовать граница
между Шотландией и Англией и таможни на ней. Но если таможни эти давали первой
возможность защититься от бурного импорта, то второй они позволяли закрыть свою территорию
для скота и льняных тканей Шотландии, так же точно как и воспретить мореходам из Эдинбурга,
Глазго или Данди доступ в английские колонии...
Шотландия в XVII в. была страной бедной. Было бы смешно хотя бы на миг сравнить ее с
Англией. Ее экономика была архаичной, ее замледелие — традиционным, и слишком часто
убийственные голодовки следовали там за плохими урожаями, например в 1695, 1696, 1698 и 1699
гг. «Мы никогда не узнаем, сколько людей умерло [в эти годы]: современники поговаривали об
одной пятой, одной четвертой населения, даже об одной трети и более в некоторых областях, где
жители вымерли или бежали»
308
.
Однако внешняя экономика оживляла порты, прежде всего Лит, гавань Эдинбурга, Абердин,
Данди, Глазго плюс-множество гаваней, из которых выходили многочисленные малотоннажные
суда, направляясь в различные пункты назначения: в Норвегию, Швецию, Данциг (Гданьск),
Роттердам, Вере, Руан, Ла-Рошель, Бордо, порой в Португалию и Испанию. Суденышки отважные,
зачас'
г
ую последними проходившие пролив Зунд в западном направлении перед зимним ледо-
ставом. Шотландские моряки и купцы иной раз прерывали свои путешествия, чтобы обосноваться
за границей, шла ли речь о жалких скоттарз (skottars), остававшихся торговцами вразнос, или о
процветающих буржуа, составивших состояние в Стокгольме, Варшаве или Регенсбурге
309
.
Торговая жизнь вносила одушевление в приморские города Равнин (Lowlands), и такая
незначительного объема морская активность непрестанно возрастала. Купцы Эдинбурга и Глазго
(бывшие все местными уроженцами, что, на наш взгляд, было признаком здоровой торговли) были
предприимчивы, невзирая на слабость их капиталов. Это объясняет создание в 1694 г., но также и
конечную неудачу шотландской Африканской компании, которая тщетно пыталась изыскать
капиталы в Лондоне, Гамбурге и Амстердаме
310
. Попытки насаждения шотландской колонии на
берегах Дарьенского
394 Глава 4. НАЦИОНАЛЬНЫЕ РЫНКИ
перешейка в 1699 г. также оказались тщетными. Англия, далекая от того, чтобы ее поощрять, с
облегчением взирала на эту неудачу
311
. В Шотландии же этот провал принял облик национального
траура.
Вероятно, именно в надежде на открытие английского и американского рынков парламент в
Эдинбурге в 1707 г. большинством в три или пять голосов высказался за политическую унию с
Англией. Этот расчет, ежели такой расчет был, вовсе не был неправилен, ибо, как показал Смаут,
возросшая политическая зависимость Шотландии парадоксальным образом не вылилась в
экономическое порабощение, в «маргинализацию». С одной стороны, потому, что, сделавшись
почти что английской провинцией, она станет пользоваться всеми торговыми преимуществами,
какими за границей похвалялись британцы, и шотландские купцы в состоянии были
воспользоваться случаем. С другой стороны, потому, что ничто из того, чем располагала Шот-
ландия, не представляло для Англии особого экономического интереса, который повлек бы за
собой установление властного хозяйничанья. Тем не менее процветание и новый подъем, на
которые рассчитывали, наступили не сразу. Потребовалось время, чтобы извлечь выгоду из
возможности торговать по всей английской «империи», в Северной Америке, на Антильских
островах, даже в Индии, куда столько шотландцев отправится на поиски богатства к вящему раз-
дражению коренных англичан. И только с экономическим взлетом XVIII в. и во второй половине
последнего свободно разовьются экспорт и промышленность. И все же успех был очевиден.
Поначалу про изошло развитие крупной торговли скотом; между 1740 и 1790 гг. цены на него
выросли на 300% благодаря снабжению английских флотов. Точно так же увеличился экспорт
шерсти, которому тоже благоприятствовал рост цен. Отсюда и логичные, если и не всегда благо-
творные, преобразования, земля приобретала большую ценность, нежели труд, и скотоводство
расширялось за счет пашни и общинных земель. Наконец, после 1760 г. Шотландия энергично и
самобытно примкнула к промышленному преобразованию Англии. И подъем ее льняных, а потом
и хлопковых мануфактур, опиравшийся на банковскую систему, которую англичане нередко
считали превосходящей английскую, натиск ее городов в конце концов доставили шотландскому
сельскому хозяйству достаточный спрос, чтобы способствовать его запоздалой, но быстрой
трансформации. «Прогресс», любимое слово века Просвещения, был паролем повсюду в
Шотландии. И «все классы общества осознали ту живую силу, что несла их в направлении к более
богатому обществу»
312
.
Нет никакого сомнения: наблюдался взлет (take-off) Шотландии. Около 1800 г. один автор писал:
«Если бы Шотландия не процветала, Глазго не вырос бы столь значительно, как это с ним
произошло, город-
ТОРГОВОЕ ПРЕОБЛАДАНИЕ АНГЛИИ 395
екая стена Эдинбурга не удлинилась бы вдвое за тридцать лет, и там не строили бы ныне
совершенно новый город, коего сооружением занято около десяти тысяч иностранных рабочих»
313
.
Такая эволюция, столь отличная от ирландской модели, о которой мы еще будем говорить, была
ли она обязана своим возникновением простому стечению обстоятельств? Или инициативе и
опытности шотландских купцов? Или тому факту, подчеркиваемому Смаутом, что
демографический рост в Шотландии, по крайней мере на Равнинах, был умеренным и не сгладил,
как это произошло в стольких современных развивающихся странах, выгоды роста
экономического? Вне сомнения, всему этому одновременно. Но разве не следует подумать также о
том, что Шотландия не наталкивалась, как Ирландия, на вошедшую в плоть и кровь враждебность
Англии? О том, что Шотландия не была целиком кельтской, что в самой богатой ее области, на
Равнинах, низколежащих землях, протянувшихся от Глазго до Эдинбурга, давно говорили по-
английски, какой бы ни была действительная причина такой англизации. У англичанина могло
складываться впечатление, что он находится там дома. Напротив, Нагорья (Highlands) говорили
по-гэльски (на крайнем севере есть даже район, где сохранился норвежский диалект). Однако не
вызывает сомнения, что экономический рост Шотландии лишь подчеркнул разрыв между
нагорьями и равниной. Можно было бы сказать, что граница, что отделяла в XVII в. все более и
более богатую Англию от относительно бедневшей Шотландии, граница эта в некотором роде
переместилась с англо-шотландской границы к границе Нагорий.
В Ирландии положение было весьма отличным: в XII в. Англия обосновалась внутри Пэйла
(Та/е/
314
, как позднее обосновывалась в своих американских колониях. Ирландец был ее врагом,
туземцем, которого презирали и одновременно боялись. Отсюда и отсутствие взаимопонимания,
бесцеремонность и множество жестокостей, мрачный итог которых незачем более подводить:
английские историки проделали это ясно и честно
315
. Несомненно, говорит один из них,
«ирландцы наряду с неграми, продаваемыми как рабы, были главными жертвами системы, которая
обеспечила Великобритании ее мировое господство»
316
.
Но то, что нас здесь интересует, это не колонизация Ольстера и не «фарс» с так называемым
ирландским правительством, учрежденным в Дублине (к тому же фикция такого правительства
будет в 1801 г. уничтожена присоединением ирландского парламента к парламенту в Лондоне), а
подчинение Ирландии английскому рынку, то полнейшее подчинение, которое сделало из
торговли с Ирландией «на всем протяжении XVIII в. ...самую важную отрасль английских
торговых операций за морем»
317
. Эксплуатация организовывалась с опорой на поместья англо-
ирландцев, протестантов по вероисповеданию, которые кон-
396 Глава 4. НАЦИОНАЛЬНЫЕ РЫНКИ
фисковали к своей выгоде больше трех четвертей ирландской земли. Из дохода в четыре миллиона
фунтов сельская Ирландия выплачивала отсутствующим собственникам ежегодную повинность
порядка 800 тыс. фунтов; еще до завершения XVIII в. эта сумма достигнет миллиона. В таких условиях
ирландское крестьянство было доведено до нищеты, тем более что его подтачивал демографический
подъем.
И Ирландия погрузилась в состояние «периферийной» страны: в ней сменяли друг друга «циклы» в том
смысле, в каком Лусиу ди Азе-веду
318
употребил бы это слово в применении к бразильской экономике.
Около 1600 г., поскольку Ирландия была покрыта лесами, она сделалась к выгоде Англии
поставщиком леса и развила, точно так же к выгоде своих господ, железоделательную
промышленность, которая сама собой угаснет, когда столетие спустя остров окажется полностью
лишен лесного покрова. Тогда, отвечая на возросшие требования английских городов, Ирландия
специализировалась на животноводстве и экспорте соленой говядины и свинины, а также бочонков со
сливочным маслом, потому что английский рынок, снабжаемый из Уэльса и Шотландии, закрылся для
вывоза живого скота с соседнего острова. Главным портом для этого громадного экспорта был Корк в
Южной Ирландии: он был поставщиком одновременно Англии, английских флотов, сахарных островов
Вест-Индии и флотов западноевропейских наций, в частности Франции. В 1783 г. за сезон, «который
длится октябрь, ноябрь и декабрь», в Корке было забито почти 50 тыс. голов крупного рогатого скота, к